чувствовалась в каждом ее прикосновении. Она обладала природным даром ласки, расслабления, упокоения, даже некоторого очищения. Она была физическим воплощением белого цвета – непорочного, воздушного, идеального. Она открылась своему любимому со всей своей легкостью, на которую была способна, без труда и будто дождавшись своего часа занявшая место в мироздании вокруг него, навсегда изменив для него бытие в лучшую сторону. В одно мгновенье он обрел самое ценное сокровище, отодвинувшее на второй план все мечты и цели, которых хотел добиться, терзавшие тело и дух одним лишь своим существованием. Она дала ему даже больше того удовлетворения и равновесия, что он мог бы желать в этом мире. Это был подарок ему, самый необходимый в тот период его жизни, что он переживал. И будто само мироздание оказалось на его стороне с ее появлением. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.[/b]
Когда он обнимал ее, чтобы поцеловать, и его губы едва лишь касались ее губ (и это прикосновение получалось таким легким, почти неощутимым, практически воздушным, и по-другому с НЕЙ было просто невозможно), то чувствовал ее трепет, ее приятную дрожь. Все в ней приходило в движение, в тонкую вибрацию, охватывавшую ее с головы до ног. В этот миг она просто не чувствовала своего хрупкого изящного тела, полностью отдавшись его рукам, охваченная теплом, которое проникало в каждую частицу ее. И в поцелуях было особое наслаждение их обоих. И она просто таяла, обласканная его прикосновениями. И он был в восторге. Он чувствовал и принимал все ее ощущения, которых она хотела еще, ради которых не замечала никого другого, кто заменил бы ей ЕЕ любимого.
Они часто и подолгу гуляли вместе по улицам и скверам, посещали кафе, и он не скупался ни на шоколад, ни на цветы. Они собирались в кругу друзей по выходным и в праздники, где оба чувствовали себя в каком-то центре внимания, да и вообще обласканными теплой дружественной атмосферой. Они не тянули с датой неизбежной свадьбы, общаясь всего месяц, может быть, полтора или два после судьбоносного для них обоих знакомства и завязанных крепким узлом отношений. А ведь знакомство это казалось случайным, но совершенно необходимым с какой-то эзотерической, мистической точки зрения. Так все совпало изначально, чтобы в назначенный день и час их судьбы переплелись друг с другом. Они оба хотели образования семьи, хотели детей, хотели как мальчика, так и девочку. И этот конфетно-букетный период в жизнях их обоих казался какой-то бесконечностью. С того момента, как они встретились, само мироздание встало на их сторону, будто оберегая от опасностей. Лишь бы они были вместе, лишь бы она была в восторге рядом с ним, лишь бы он не отпускал ее, желая сжимать ее в своих руках.
Наблюдая чистое сумеречное небо с сияющими точками звезд, до самых мелочей отзеркаленное от недвижимой глади воды, кажется, застывшей во времени, творец переживает ту единственную, уготованную ему самим небом во всех подробностях. Переживает с присущим ему хладнокровием, но вместе с тем умиротворенно и расслабленно. Цикличный вой гитары ведет его, принуждает скользить по воде, не оставляя, при этом, на ее поверхности ни следа своего существования. Когда-то он пожертвовал ею, той, которая могла бы стать для него всем, заменив суровый реальный мир самой настоящей сказкой, где он всегда бы одерживал верх над любыми трудностями. Ради нее и благодаря ей. Он чувствует ее в своих руках, он слышит ее теплое трепетное дыхание, отчетливо слышит биение ее нежного сердечка, ее приятный голосок проникает в сознание откуда-то прямо из воздуха. Он чувствует ее всю, такой, какую знал ее когда-то, с которой общался в реальности, совсем недолго, совсем чуть-чуть, так и не решившись развить это общение до полноценных отношений. Она будто ожидала его выхода из серой мглы с самого начала родившейся по его воле сферы, с самого начала его Бытия, в котором разумной жизни нет и не должно быть места. Оттого хладнокровие доминирует в сознании, не позволяя эмоциям проявить себя хоть в какой-то мере.
Эффекты (щелчки и хлопки)
Смолкнувший в какой-то момент «паф» возвращается, напоминая о неспешном темпе. Отмечает он некий маятник, вновь запущенный в сознании, и кажется, что нет ничего более важного чем окружающее творца Бытие.
Тон 4
Вновь звучит он, ветром унося сознание куда-то ввысь, отдаляя его от неподвижной воды туда, где та, которая казалась предназначенной творцу судьбой, могла бы стать чем-то большим в сравнении с тем, что созидает он в эти мгновения. Вновь приятно першит и щекочет этот звук, кажущийся в сочетании с фоном сферы и воем гитары, да под неспешный «паф» каким-то лишним. Нет, это очень удачный момент для нового его воспроизведения. Сейчас этот тон не позволяет творцу погрузиться в гипнотические воспоминания и образы, рвущиеся наружу под их воздействием. Пусть они остаются лишь образами, которые наполнят Бытие смыслом, и ради них и образована сфера, и лишенная разумной жизни, должна дать она творцу новых сил, позволить ему мыслить, позволить ему чувствовать себя живым. И та, которая предназначалась ему свыше, оставленная им ради образования Бытия, та, которая где-то далеко в чистом звездном небе, кажущаяся чем-то намного более величественным на фоне его сферы, в эти мгновения ближе к нему чем когда бы то ни было. Он внутри нее. Будто обнажила она свое прекрасное тело таким, каким было оно всегда, и он будто не мог вспомнить ни одной ночи, проведенной с ней в постели, лишь не сомневался в том, что ощущения и эмоции его в те мгновения были какими-то фантастически яркими в удовольствии.
В самом центре Бытия он, в самом центре ее. Там, куда нет пути даже творцу, посетившему свое творение, там, где скрывает Бытие свое подлинное происхождение. Вот, что так приятно першит и щекочет, заставляя сознание испытывать особое чувство удовлетворения. Нет, он не посвятил свое Бытие ей, не задумывал его в качестве покаяния за свой выбор между ней и тем, что должен был исполнить, чувствуя некое предназначение в своей жизни, ради которого принес в жертву свое сердце и оставил в воспоминаниях только лишь вероятность событий. Он не совершил ошибки, избрав неверное направление, но в том, наверное, и заключен его промах, и сомнения остаются в нем даже при всем его хладнокровии. Можно так сказать, сомнения и есть его хладнокровие и ясность ума. Это абсолютно не те сомнения, что остались за пределами сферы, тормозившие его решимость наконец-то построить получившееся Бытие, к которой он так долго шел, переступив через свою собственную страсть, переступив через свое собственное сердце. Эти сомнения не позволят ему сделать шаг назад, не позволят вернуть время вспять, не позволят ему выбрать ее уже наверняка, после того, как его Бытие окончательно оживет, отцепившись, наконец, от сознания и получив свою независимость.
Все, кажется, в новом Бытие говорит о той, которая могла быть спутницей творца до конца жизни. Своего рода, это посвящение ей. Мысли о ней ни разу не покидали его с того момента как творец избрал свой путь, приведший его к созиданию. Не с ней, но во имя ее, и в том подлинное призвание творца, и Бытие его сохранит то, что не посмел он передать, ведомый сердечной радостью. И неправда это, что те, кто никогда испытывал страсти, никогда не проходил через перипетии чувств, не способен передать их со всей их глубиной, со всем смыслом. Неправда это. И движет творцом, будто, чья-то воля.
Колокольчики
Обрывается арпеджио. Именно в эту секунду вспыхивают они – подобные одиночному звону колокольчиков, прыгающие по высоте, но не меняющие взятую с самого начала тональность. То там, то здесь, разбросаны эти звуки по панораме, вновь с эффектами ревербератора и эха. Будто искрится идеальное пространство, пронзаемое со всех сторон капельками яркого света. Тонок их голосок, мимолетен, всего на долю секунды, и можно ухватить лишь тающее эхо, позволив сознанию быть так же пронзаемым ими в каждом его уголке. Легкими приятными кажутся они, касаясь сознания. Они - это голос той единственной, с которой творцу не суждено было быть вместе. Они - это ее смех, который помнит он в фантомных воспоминаниях. Они - это сердце, пытающееся быть с ним. Вот они, звучат, казалось бы, по воле сферы, чей голос вроде бы смолк.
Он видел ее слезы, видел как печаль отражалась на ее милом нежном личике, охватившая ее трепетное сердечко. И только он мог успокоить ее, только он мог согреть ее в своих руках, когда она боялась, когда не могла сладить с чувствами. Не могла и не хотела. Она хотела быть слабой и беззащитной, понимая свою природу, свое естество, с которым появилась на свет. Много было всего вокруг, с чем она не могла бы справиться или смириться в одиночку. Много было всего вокруг, что требовало от нее быть защищенной надежным другом, не одним лишь отцом, которого она уважала, и о котором не забывала вплоть до самой его смерти. Но когда он умер, она уже была в надежных и верных руках. Она протягивала руки к нему, к своему любимому, зная и чувствуя, как он хотел откликнуться и сжать их. Он будто бы сам испытывал ее тревоги, и не хотел, чтобы она подвергалась их воле. Кажется, он знал и понимал ее лучше ее самой. Быть может, она и должна была быть такой – совсем слабой, совсем беззащитной для него, и она понимала, что была для него слабой и беззащитной, ведомой им, и он делал все, чтобы придать ей уверенности, обязанный придать ей уверенности. И в ответ она была благодарна ему, в ответ она хотела оставаться рядом с ним совсем бескорыстно.
Плачущую он прижимал ее к себе, выслушивая ее слезы, и она всегда рассказывала ему о своих терзаниях и сомнениях. Он никогда не перебивал ее, не обрывал на полуслове, позволяя ей выговориться, изложить свои переживания полностью. Больше того, он даже хотел выслушать их. Он всегда позволял ей говорить до конца, всегда терпеливо слушал, чего не мог позволить в общении с кем-либо другим, пытаясь как можно скорее выдать ответ на еще не до конца озвученный вопрос или замечание. С ней он вел себя иначе, с ней он был совсем другим, чувствуя ее особенность, в корне отличающую ее даже от родной матери, даже от самых близких друзей. Хотя, какие друзья, когда он привык ждать подлый удар в спину в любой момент? Но только не от нее.
[b]Он никогда не смел повысить на нее голос, никогда не смел ее оскорбить, обозвать, поднять на нее руку. Рядом с ней он кардинально изменился, без усилий загнав свою несдержанность, свое «Я» куда подальше, и он понимал, что эти изменения дались ему просто, и ему всего-то и надо было только лишь начать отношения с женщиной. Одурь, на которую он был способен, оказывается, отлично лечилась женскими прикосновениями, ласками, поцелуями. А так же огромной ответственностью и постоянным вниманием к кому-то еще помимо себя любимого. И он был доволен этими переменами, без которых страдал и чудил еще больше. В один миг он обрел некий вес и устойчивую финансовую опору, которая позволяла ему содержать и
