за небрежно ошкуренные бревна стен, беглый насилу поднялся на ослабшие, безобразно распухшие в коленях ноги и, качаясь от тошнотворного голодного головокружения, побрел на выход, по щиколотку утопая в прибывающей на глазах воде.
Когда Ефим, спасаясь от стремительно подступающего наводнения, задыхаясь и теряя последние силы, вскарабкался на косогор, его взору открылось потрясающая картина. Режущий лицо и давящий слезы из глаз ветер с залива намертво закупорил устье Невы, повернув реку вспять. На мгновение показавшееся в разрыве туч низкое солнце подсветило бледными лучами постигший город апокалипсис.
Оба берега в излучине Невы, сколько хватало глаз, были залиты вскипающей грязной пеной серой водой. Неудержимое течение, по ходу заворачиваясь в бесчисленные водовороты, беспорядочно кружило захваченный из подвалов и нижних этажей скарб несчастных горожан, с размаху круша его о стены домов и борта нескольких сорванных с якоря парусников, дрейфующих по воле волн по превратившимся в каналы улицам.
В последние дни Ефима совсем замучили рези в приклеившемся к хребту животе. Пока он убегал от воды, а затем, злорадно усмехаясь, обозревал разрушения, нанесенные стихией ненавистному городу, его слегка отпустило, но совсем скоро вновь жестоко скрутило. Переломившись в поясе, и крепко обхватив руками пылающее нестерпимой болью брюхо, Ефим упал на колени, а когда, наконец, смог слегка перевести дух, то обнаружил новую напасть.
Прямо у него под ногами, не далее как в паре аршин, к раскисшему глинистому обрыву прибило утопленника, а точнее, утопленницу. Молодуха лет двадцати пяти, не более, видать только-только захлебнулась, и поэтому казалась вовсе не мертвой, а скорее уснувшей, разве что как-то слишком, до прозрачной синевы, бледной. И хотя Ефим давным-давно привык к мертвякам, все же от неожиданности у него захолонуло под сердцем, и первым порывом его души было бежать от греха как можно скорее и как можно дальше. Однако одеревеневшие ноги не послушались, и он чуть не сверзился с откоса вниз головой, едва успев уцепиться за мокро-скользкие ветви ивняка, оказавшись лицом к лицу с покойницей, медленно проплывающей мимо него.
И тут у окостеневшего от жути Ефима что-то надломилось внутри. Будто лопнул давно назревший нарыв, ошпарив внутренности раскаленным гноем. Точно одурманенный, в мгновение ока, забыв и про боль и про слабость, он изловчился и успел зацепить утопленницу за застывшую до каменной твердости холодную скользкую пятку.
У Ефима не сохранилось в памяти, как он умудрился выловить из воды неподъемное тело. И вдруг сам став легче пуха, неловко, словно во сне, шевелясь, неспешно задрал подол насквозь напитавшегося водой сарафана, непристойно обнажив кольца густых, рыжеватых волос, которыми обильно зарос низ живота утопшей молодухи. Вжав голову в плечи, и зябко замирая в ожидании неизбежной кары небесной, Ефим суетливо извлек из-за пазухи зазубренный, порыжевший от ржавчины мясницкий тесак и, примерившись, принялся отделять ногу покойницы от туловища.
Пока железо сперва тупо пилило уже успевшую запятнеть сине-фиолетовыми разводами кожу, затем с неприятным хрустом, брызгая темной, застоявшейся кровью, прогрызало волокнистую плоть, споро орудовавший ножом Ефим обмирал от каждого шороха, лихорадочно стараясь управиться как можно скорее.
Разделавшись, наконец, с неподатливыми жилами и хрящами в том месте, где нога крепится к поясу, он машинально вытер лезвие о забрызганный кровью сарафан, столкнул обезображенный труп в продолжавшую прибывать воду. Воровато оглянувшись, и низко пригибаясь, как когда-то под кинжальным ружейным огнем на поле брани, нырнул в густую ольховую поросль, крепко притискивая к груди жуткий трофей.
Забившись в самую глубь густых зарослей, Ефим, как бывалый таежник, несмотря на слякоть вокруг, при помощи старенького огнива умудрился живо разложить шипящий, едко-дымный костерок. Жадно захлебываясь горько-вязкой слюной, он трясущимися от нетерпения руками выхватил из отрезанной у покойницы конечности три увесистых, сочащихся сукровицей ломтя, кое-как нанизал их на тут же срубленный, наспех ошкуренный прут, и торопливо сунул в пламя, чадящее слезящей глаза угарной синевой.
Едва дождавшись, когда мясо, обильно текущее трещащим на углях жиром, схватится темно-каштановой коркой, беглый, обжигаясь, набил полный рот, хмелея от разлившегося по вспухшему языку неведомого ранее приторного привкуса, и жевал, жевал, жевал, не в силах остановиться...
В кустах Ефим просидел до самого рассвета, то, проваливаясь в сытую дрему, то, подкидывая дровишек в затухающий костер и поджаривая очередную порцию человечины, к его удивлению оказавшейся необыкновенно сытной. Только окончательно избавив медового цвета кость от плоти, он решился покинуть лёжку, уже зная, как ему обретаться дальше. Больше Ефим голодать не намеревался.
К восходу ветер улегся, и гневно бурлящая Нева нехотя воротилась в берега, утянув в залив изуродованную утопленницу. С раннего утра множество видимых на расстоянии в полторы версты крошечными, словно игрушечные сказочные гномы, человеческих фигурок, копошилось в грязи на набережных, и не было этим оглушенным своим горем людишкам никакого дела до какого-то там поедателя мертвечины прозывающимся Ефимом. А новоявленный антропофаг, убедившись, что вокруг нет ни единой души, зашлепал по влажной грязи дырявыми подошвами своих на ладан дышащих сапог прямиком к избенке сторожа.
На этот раз лишнего он не суетился. Стоило доверчивому инвалиду откликнуться на стук и отворить дверь, как Ефим, не говоря ни слова, с размаху всадил тесак ему в живот, для надежности пару раз провернул лезвие в ране. Затем каннибал втащил слабо всхрапывающего старика внутрь, сбросил на пол, и принялся сдирать с него одежду. Полностью обнажив уже переставшего подавать признаки жизни бедолагу, удачно подвернувшимся под руку топориком разрубил ему грудь, а своим тесаком вскрыл брюшину. Увесистый ком осклизлых, серо-фиолетовых, перевитых темными узловатыми нитками жил кишок, вкупе с белесым желудком, темно-шоколадными печенью, почками и селезенкой, губчатыми, до угольно-черных язв прокуренными легкими, и влажным, зыбко играющим в пальцах сердцем, отправился в кадушку.
Не отыскав подходящей веревки, Ефим, недолго думая, привязал штанины портов сторожа к его щиколоткам и за ноги подтянул выпотрошенное тело к низкому потолку, предварительно тремя размашистыми ударами топора отделив голову. Под обрубок шеи, края которого обильно сочились багровыми струйками, он предусмотрительно подставил емкость с потрохами.
Однако, как бы ни был Ефим взбудоражен, последствия длительной голодовки не преминули напомнить о себе. Задыхаясь, с тяжко бухающим в груди сердцем и звоном в ушах, он обессилено опустился на расшатанный табурет, упершись локтями в изрезанный, густо засыпанный перемешанными с табачным пеплом хлебными крошками, стол.
Тягостно переведя дух, Ефим окинул придирчивым взглядом свою добычу, глотнул застоявшейся воды из глиняного кувшина, и уже собрался, было, набить трубку табаком из подвешенного на стене рожка, как вдруг раздраженно сплюнул на пол. Его вдруг осенило, в чем он допустил промашку. Набрякшие, посиневшие кисти висевшего вверх ногами трупа ясно показывали, что застоявшаяся в них кровь, со временем запекшись в жилах, напрочь испортит вкус мяса на руках. Поколебавшись, Ефим все же пересилил себя и, нехотя поднявшись, шагнул к развороченному телу. Ленясь отвязывать и спускать покойника наземь, долго канителился, на весу перепиливая твердые, как ссохшаяся древесина, запястья, продолжая пятнать и без того обильно залитый липкой кровью пол…
Скоро притерпевшись к смрадному духу мертвечины, который к третьему дню и вовсе стал пробуждать в нем зверский аппетит, Ефим провел в сторожке целую седмицу, отсыпаясь и отъедаясь на славу. В заначке у сторожа нашлись и хлеб, и соль, и целых полмешка лежалой, но еще вполне съедобной репы, оттого он буквально жировал, не скупясь набивая чугунок дармовой человечиной.
К той поре, когда от сторожа осталась лишь кучка дочиста обглоданных костей, Ефим уже перестал походить на стоящего одной ногой в могиле доходягу. Его лицо округлилось, сошли опухоли с коленей, а главное, налились прежней неимоверной силой руки и ноги, а в глазах, потухших было после потери заговоренного нательного креста, поселился дьявольский огонек.
На восьмую ночь, покидая Охту, Ефим прихватил с собой так удачно легший в ладонь топорик, а саму сторожку, заметая следы, подпалил не дрогнувшей рукой, как когда-то охотничью заимку чалдона. Более он не трепетал перед городом, который вдруг, будто по мановению волшебной палочки, обернулся для незваного пришельца в исполинское охотничье угодье. Нынешний путь его лежал прямиком навстречу редким полуночным огням, зазывно переливавшимся дрожащим отражением в студеных водах облеченной в серый безучастный гранит Невы…
Титулярный советник Петр Ильич Сошальский с пробуждения пребывал в прескверном, подстать погоде за окном, расположении духа. Несмотря на весьма обещающее начало его нового предприятия по поимке главного городского злодея, за три прошедшие недели к цели он не продвинулся ни на шаг.
Казалось бы, так удачно изловив в самом начале горбатого душегуба, чиновник по особым поручениям, наконец, получил заветный ключик к тайнам городского зазеркалья. Справедливости ради надо заметить, что достался ему этот трофей недешево. Обладающий невероятной силой горбун, даже оставшись без своего главного козыря – исполинского мясницкого топора, все одно бился до последнего. До того мига, пока один из вконец озверевших солдат не изловчился достать разбойника прикладом по затылку, выбивая из лиходея дух, тот успел переломить его товарищу руку, выбить четыре зуба жандарму и засветить под глаз самому титулярному советнику.
На следующее утро после той ночной бойни, любуясь огромным, на пол лица синяком, плывущим из-под черной повязки временно окривевшего Петра Ильича, то и дело, страдальчески складывая губы, прикасавшегося кончиками пальцев к фиолетовой опухоли, при этом, обер-полицмейстер добродушно посмеивался:
- Ну, вот, голубчик, я ж предупреждал, что не доведут до добра ваши полуночные похождения. Вишь как чудно выходит – из такой гиблой передряги со скопцами без единой царапины выбрался, а тут, почитай на пустом месте едва глаза не лишился. Вы уж, батенька, как-то поосмотрительней. Чай не на войне, увечья-то получать. Как потом, случись чего, мне с родителем объясняться? – он с видимым наслаждением пыхнул сигарой и уже серьезно, без тени улыбки, поинтересовался: – И как там наш мерзавец? Помалкивает?
- Как в рот воды набрал, Иван Васильевич, – удрученно признался понурый Сошальский, однако тут же нервно подхватившись с кресла, твердо отрезал: – Заговорит, ваше высокопревосходительство. Я вам честью клянусь, непременно заговорит. – И по-военному щелкнув каблуками, резко кинул подбородок вниз: – Позвольте откланяться, ваше высокопревосходительство?
- Ступай, Петр Ильич, с Богом, – отпустил его генерал,
