Легко вскинув драгоценный трофей на плечо, он нырнул в узкую, загаженную нечистотами щель меж домами, где, не мешкая обернул не подающее признаков жизни тело в полотно и, стараясь держаться подальше от редких фонарей, со всех ног кинулся к ближайшей переправе.
Поздний час вкупе с разыгравшейся не на шутку метелью сыграли на руку антропофагу, без особых препятствий и лишних встреч добравшемуся до своего лежбища. Уже под защитой потемневших от времени и непогоды стен, Ефим, без особых церемоний скинув жертву на утоптанную до каменной твердости землю пола, и без сил упал на скамейку, где не менее четверти часа восстанавливал дыхание и блаженно остывал после бешеной гонки по городским улицам. И лишь когда у него перестало мерзко свербеть в передних зубах и будто грубым наждаком нестерпимо драть горло, в котором постепенно растворился сладковатый привкус крови, он, с тяжким вздохом поднявшись с лавки, принялся освобождать добычу от матерчатого, больше смахивающего могильный саван, кокона. К глубочайшему разочарованию Ефима, в конце концов, оказалось, что первое, само собой пришедшее на ум сравнение оказалось пророческим.
Не желая верить в случившееся, он по всякому прикладывал пальцы к шее неподвижно распластавшейся молодухи, однако так и не сумел нащупать даже намека на живое биение крови в жилах. Жесточайшее разочарование нестерпимым жаром ударило людоеду в голову. Получалось, что Ефим в горячке не рассчитал свои силы, и теперь ему, коли он желал хоть сколько-то сберечь гастрономические качества мяса, предстояло полночи корпеть над разделкой покойницы.
Отчаянно чертыхаясь и не стесняясь в выражениях проклиная собственную глупость, Ефим, скинув армяк, запалил очаг и, закатав по локоть рукава, принялся освобождать от одежды мертвое тело. Небрежно отшвырнув в дальний угол содранное с молодухи облачение, он пристроил голову обнаженного, еще не успевшего закоченеть, а потому легко принимающего нужную форму трупа на загодя подготовленной колоде. Припоминая не такую уж и давнюю пору своего палачества, утробно ухнув, одним махом отсек гулко бухнувшую о дно корыта голову. Не теряя ни мгновенья, людоед захлестнул веревочной петлей лодыжки обезглавленной мертвячки и подвесил ее вверх ногами, подцепив за потолочный крюк.
Промокнув рукавом выступившую на лбу испарину, антропофаг взял со стола кружку и, подставив под вяло струящуюся из обрубка шеи кровь, терпеливо дождался, пока она наполниться на три четверти. Затем с наслаждением, смакуя каждый глоток, принялся неспешно цедить свежую, еще не успевшую остыть кровь. Покатившаяся внутрь теплая солоноватая жидкость привычно взбодрила его, вместе с приливом силы заставив голодно забурчать живот, недвусмысленно потребовавшим доброй порции свежей человечины.
Отставив в сторону до капли опорожненную посудину, напоследок слизнув с выщербленного края бордовые натеки, Ефим еще раз на оселке подправил и без того бритвенно острый тесак, которым легко, как растопленное масло рассекая податливую, чуть слышно хрустящую плоть, отделил обе груди убитой. Тут же на столе, звонко стуча по дереву лезвием и щедро добавляя новые раны к бесчисленным зарубкам на просаленной до черноты столешнице, грубо искромсал обрезь на окровавленные шматки, сбросив их на раскаленную, плотоядно заскворчавшую сковородку.
С наслаждением втянув поднимающиеся над адским жарким горячие испарения, он щедро сыпанул в него соли и специй, тщательно помешал, чтобы не пригорало и уже, было, наколол на кончик ножа первый кусочек, как халупу до самого основания потряс пушечной громкости удар. Будто выбитая взрывной волной входная дверь влетела внутрь, лишь считанные вершки не достав до носков сапог опешившего Ефима, так и застывшего с поднятым вверх куском жареного человечьего мяса, обильно текущим по лезвию и черенку ножа обжигающим жиром. А на пороге, из облака густого морозного пара протаял весьма решительно настроенный молодой человек, точно идущий на абордаж флибустьер вооруженный сразу двумя пистолетами в обеих руках, черные зрачки стволов которых были направлены антропофагу аккурат в середку клейменого лба...
Отослав с нарочным депешу, тем самым будто бы исполнив строгую инструкцию обер-полицмейстера не принимать никаких решительных мер по поимке разыскиваемого злодея без предварительного уведомления и получения поддержки, Петр Ильич, резво вскочив в седло, с места в карьер, со звонким железным цоканьем по булыжной мостовой и искрами из-под копыт, галопом полетел по пустынному ночному городу. В его голове, словно выжженный каленым железом, пылал план местности с конечной, нужной ему точкой в одном из пустынных в это время года дачных поселков правобережной Охты.
Дом, к которому черт во сне подвел титулярного советника, но куда тот, некстати разбуженный хозяйкой войти так и не успел, он нашел с ходу, мистическим образом ориентируясь в незнакомом месте и кромешной метельной тьме, будто при свете дня. Привязав к столбу покосившегося плетня коня, храпящего и роняющего после безумной скачки с губ белоснежную пену, Сошальский, на ходу выхватывая пистолеты и ощущая, как бешено колотиться готовое выскочить из груди сердце, кинулся к входной двери, из-под которой сочился едва различимый сквозь снежную круговерть жиденький свет. Каким-то задним умом понимая, что, невзирая на все усилия, безнадежно опоздал, полицейский с туманящий взгляд кровавой пеленой яростью, стократ усиленной безнадежным отчаянием, будто выпущенный из катапульты многопудовый каменный заряд врезался в не имеющуюся ни малейшего шанса устоять перед таким напором хлипкую дверь.
Уже на пороге вскинув оба пистолета, Петр Ильич вдруг прояснившимся, несмотря на судное, поистине адское освещение, происходившее в большей степени от жарко полыхающего очага, и лишь самую малость от оплывшего огарка дешевой сальной свечи, взглядом, ухватил сухого, ощутимо жилистого мужика, застывшего у шипящей на огне сковородки, а самое главное, подвешенное за ноги к низкому потолку избы обезглавленное женское тело с бордово сочащимися ранами вместо грудей. Жуткий, ни на что не похожий смрад, ударил в ноздри титулярного советника, на миг даже целиком перехватив дыхание.
Сколько длилась немая дуэль взглядов, Сошальский впоследствии так и не смог отчетливо припомнить, но, как ему тогда показалось – целую вечность. Однако, откровенно пренебрегая своим, казалось, откровенно безвыходным положением, первым порвал до крайнего предела натянутую струну молчания с поличным застигнутый на месте преступления изверг. Он, бесстрашно сверкнув глазами и ехидно искривив губы, демонстративно отправил в рот, оплывающий на кончике зажатого в его правой руке ножа бесформенный кусок мяса, неспешно прожевал, тяжело двигая челюстями, звучно сглотнул, после чего, раскинув руки по сторонам низко, в пояс поклонился со словами:
- Здравы будьте, ваше благородие. Премного благодарен, что тогда, на канале, от лютой смерти избавили, век помнить буду, – и уже распрямившись, продолжил: – Да не тушуйтесь, заходьте в избу, угоститесь, чем Бог… – тут он, поворачиваясь и упираясь взглядом в обезображенный труп за спиной, осознал нелепость упоминания Господа, как-то сконфуженно хихикнул и поспешно поправился: – впрочем, тут-то подлинно не Бог, а сам властитель преисподней Вельзевул, послал. Покудова девица свеженькая, уверяю, в лучших ресторациях подобного не испробуете. Доверьтесь знатоку на слово, вкус вышел отменный.
- Да ты!.. – захлебнулся в ответ, обомлевший от такой неприкрытого нахальства титулярный советник. – Да ты знаешь с кем?!.. Да я тебя в порошок!.. – проскрежетал он.
- Ведаю барин, – потемнел лицом вдруг переставший куражиться антропофаг. – Даже больше, чем ты чаешь, ведаю. А еще ведаю о том, что в левом твоем кармане вещица одна есть – крестик нательный серебряный. Крест сей, отлит из полтины лично мне его высокопревосходительством, покойным князем Багратионом за ратный подвиг жалованной, опосля цыганкой заговоренной, да на поле Бородинском французским осколком, что в мое сердце летел, рубленной. – Он тяжело, со свистом втянул в себя воздух и неожиданно взмолился: – Воротил бы ты мне его, ваше благородие. Тебе-то он вовсе ни к чему. Поверь на слово, окромя горя, ни черта не принесет. А мне же с ним не в пример легче помирать будет. Помилосердствуй, вороти.
И тут, Петр Ильич, обмерев, впрямь припомнил, что в последний миг перед выходом из комнаты по внезапной, ничем не объяснимой прихоти, действительно сунул в карман, бесцельно валявшийся на ночной столике трофей, прихваченный в разбойничьем вертепе. Он, не понимая, с какой стороны ожидать подвоха, уперся подозрительным взглядом в застывшего в ожидании изувера, но, словно ведомый чужой волей, вместо того, чтобы без лишних антимоний всадить в того пулю, покорно сунул стискиваемый левой ладонью пистолет в голенище, опустил руку в карман, нащупав по-живому теплое распятие и, извлекши его на свет, резким кистевым движением швырнул мужику. Тот же, подскочив на манер цирковой собачонки, ловко подхватил презент на лету и жадно прижал к нему губам. Потом, приговаривая: "Возвернулся-таки, возвернулся... А я завсегда веровал, что возвернешься... Мы ж с тобой друг к другу мясом приросли... Нам порознь никак невозможно..." – лихо, не выпуская из рук ножа, связал оборванный шнурок и, впопыхах роняя шапку, до того покрывающую уродливое сине-черное клеймо на лбу, продел голову в петлю и пристроил умиленно поглаживаемый пальцами крест на груди, прямо поверх одежды.
Затем антропофаг с облегчением перевел дух, поднял просветлевшие глаза на полицейского и вдруг в пояс поклонился со словами: "Великую ты мне услугу оказал, барин. Теперича до скончанья свово века за тебя молиться буду, – и на секунду примолкнув, добавил, – тока уж не обессудь, что за упокой". В тот же миг, так и не разогнувшись, он неуловимым движением швырнул в Сошальского нож.
Не иначе как все же отвлекшегося на представление и чуть ослабившего бдительность Петра Ильича оберегали какие-то потусторонние силы. Он разгадал коварный замысел людоеда лишь за мгновенье до броска и успел-таки дернуться в сторону. Так как изувер вынужден был метать нож из крайне неудобного положения, то смертельный снаряд пошел по восходящей траектории. Лезвие, назначенное пронзить титулярному советнику переносицу, однако всего-навсего лишь рассекло ему левое ухо.
Одновременно с броском ножа, сбросивший лицемерную маску покорности судьбе, и вовсе не намеревавшийся расставаться с жизнью разъяренный демон, вытянув перед собой руки, кинулся на Сошальского с намереньем вцепиться в горло стальными пальцами и, раздробив адамово яблоко моментально его удушить. Непроизвольно подавшийся назад и запнувшийся каблуком за порог Петр Ильич потерял равновесие, начиная заваливаться на спину. И тут, за считанные мгновенья от неминуемой смерти, – а как бы ни был молод и крепок титулярный советник, устоять против семижильного каторжника у него не имелось ни единого шанса, – лежащий на спусковом крючке стиснутого в правой руке пистолета нечаянно
