фельдфебеля Киреева. Но сразу же, по горячему, организовать облаву помешала разбушевавшаяся стихия. А когда же у чиновника по особым поручениям дошли до этого дела руки, то, казалось, бывший уже в руках пресловутый главарь вновь умудрился ускользнуть из-под самого его носа. И поэтому Сошальский никак не мог заставить себя закончить предварительный допрос одного, со слов горбуна, из самых близких подручных Давленого, – кривого исполина, для вида числящегося половым в трактире.
Нервно барабаня по полу носком сапога, уже успевшего покрыться глиняными нашлепками по наведенному лакеем с утра, перед выходом из квартиры, зеркальному блеску, исчерпавший все доводы и так не получивший удовлетворительного ответа, титулярный советник сколь мог грозно справился:
- Про особую камеру в крепости, полагаю, слышал?
- Слыхал, – хмуро потупился одноглазый, – как не слыхать.
- Стало быть, – подался вперед, угрожающе сверкнувший глазами Петр Ильич, – и про Живореза слышать доводилось?
Кривой, откровенно побледнев, безмолвно кивнул.
- Так какого же дьявола, – со всей мочи грохнул кулаком по столу Сошальский, – ты мне Ваньку валяешь?!
- Ваше благородие!!! – вдруг благим матом взвыл половой, валясь на колени перед чиновником по особым поручениям. – Не губи! Христом Богом клянусь! – он размашисто осенил себя крестным знамением. – Хлебом клянусь! Животом своим клянусь, ну ведать не ведаю я, куды этот треклятый Давленый схоронился! – после чего одноглазый гулко бухнулся лбом о доски пола и попытался облобызать грязные сапоги Сошальского, который брезгливо подобрав ноги, раздраженно бросил солдатам:
- Уберите эту мразь с глаз моих.
Когда привлеченные для облавы будочники, заломив официанту руки за спину, выволокли того из трактира, Петр Ильич порывисто вскочил и собрался, было, тоже на выход, решив, что более ему в трактире делать нечего. Но его мрачно рыскающий по сторонам взгляд зацепился за сваленную на составленных вместе столах внушительную кучу различных вещей, найденных при обыске. Зачем-то подойдя ближе и пошевелив в разномастной груде кончиком трости, Сошальский неожиданно заинтересовался с вывалившимся негромким стуком затейливым нательным крестом, отлитым в виде распятия из уже успевшего потемнеть серебра. Петр Ильич какое-то время задумчиво покачал трофей перед глазами, прихватив двумя пальцами за оборванный кожаный ремешок, а затем, поддавшись мгновенному позыву души, судорожно стиснув крест в ладони, засунул руку глубоко в карман.
Ближе к ночи, сидя в кабинете обер-полицмейстера и машинально вертя в пальцах недавнюю находку, тщательно подбирая слова, Сошальский, с лицом темнее тучи, докладывал о своей неудаче, как водится дымящему сигарой генералу, уже по-домашнему облаченному в мягкую куртку.
Однако Иван Васильевич был настроен благодушно и как мог, стремился успокоить не на шутку расстроенного протеже:
- Да будет тебе, Петр Ильич, переживать. Ну, нынче не словил ты своего лиходея, так на будущей неделе изловишь. Я ж тебя знаю, ты ж как клещ вцепишься, и не отстанешь, пока своего не добьешься, – Гладков, округлив губы, ловко выпустил в потолок кольцо из дыма. – Потом, ты и так неплохо потрудился. Вон сколько мерзавцев за раз повязал. Таким макаром, глядишь, всю полицию без работы оставишь. За что нам государь жалованье платить будет, коли все преступники в столице переведутся, – он довольно хохотнул, но, тут же согнал с лица веселье. – Пока ты, Петр Ильич, порядки после наводнения наводил, да своего пресловутого Давленого ловил, у нас новая напасть объявилась. За неполную неделю уж третьего утопленника из реки вылавливают, – и, на невысказанный вопрос во взгляде собеседника, мол, всего-то за день великого наводнения счет утопшим вести устали, а тут, подумаешь, тремя больше, тремя меньше, пояснил: – Да не простых покойничков выудили, а, мало того, что без рук, без ног, да к тому же еще и выпотрошенных, будто скотина на бойне. Уже и слухи по городу поползли, того гляди до императорского двора докатятся. Сам понимаешь, чем это грозит. Посему, – генерал, акцентируя важность предстоящего задания, ожег напрягшегося титулярного советника на миг вспыхнувшим, но, впрочем, тут же потухшим взглядом, – займись-ка ты, душа моя, прям с утра этим делом. А меня ежедневно в курс дела ставь. Теперь же ступай почивать, а то уж время, чай, к полуночи идет.
До своей квартиры, несмотря на поздний час, Сошальский, чтобы остудить пылающую голову, решил прогуляться пешком. Новая миссия оглушила его, будто гром с ясного неба, да так, что Петр Ильич едва сумел скрыть от обер-полицмейстера ходуном заходившие руки. И сейчас, сбив фуражку на затылок и поминутно промокая платком горячую испарину, несмотря на ледяной ветер, по-разбойничьи свистящий вдоль пустынной улицы, обильно выступающую на разгоряченном лбе.
Стоило титулярному советнику еще в генеральском кабинете взять в толк, о каких утопленниках идет речь, его словно кипятком окатило. Перед глазами вмиг взопревшего Сошальского помимо воли побежали картинки давешнего каннибальского кошмара, и он как-то сразу и очень ясно вспомнил лицо того, кого ему предстояло ловить. Но уже только от одного этого понимания ему было крайне неуютно на душе...
Вырезанный под самый корень фиолетовый язык Давленого Ефим оставил себе на десерт. Едва слышно жалко хрипящий, уже никак не желающий, несмотря на все усилия Ефима, приходить в себя разбойник, откровенно отходил. А тем временем изрядно поднаторевший в стряпне и вдруг почуявший к ней подлинный интерес антропофаг мог часами колдовать над шипящей раскаленным жиром сковородкой и бурлящей кипятком кастрюлей. Еще загодя, перед походом в разбойничий вертеп, он, запасшись провиантом и разными приправами на деньги зарубленного накануне чиновника, оставлял избу лишь по нужде, да затем, чтобы зачерпнуть ведро из студеной темно-бурой реки.
Окончательно удостоверившись, что жутко изувеченный, лишившийся обеих ног и левой руки Давленый, сколько ни лей в него вина, и не окатывай после того ледяной водой, более в себя не придет, Ефим, легко подняв над головой изувеченное тело, насадил его будто свиную тушу на заблаговременно вбитый в потолок крюк. Затем одним мастерским движением перерезал все еще продолжавшему конвульсивно содрогаться бедолаге горло, давая остаткам крови стечь в уже нестерпимо смердевшее мертвечиной корыто. Впрочем, невыносимый для любого нормального человека омерзительно сладковатый дух разлагающейся плоти для людоеда был милее любых благовоний.
После того, как багровая струйка из зияющей раны иссякла, превратившись в редкие тягучие капли, Ефим, поочередно ловко орудуя то тесаком, то топором, отделил от шеи уродливо приплюснутую голову. После чего задумчиво повертев ее в руках и приподняв большим пальцем посиневшее веко над правым глазом, пробурчал себе под нос: "Тебе-то зенки боле ни к чему, а мне, – чего ж зазря добру пропадать, – так в самый раз к завтраку сойдут", – ложкой выковырнул оба глазных яблока, забавно свисших по ввалившимся щекам на питавших их жилах. Затем антропофаг, подставив плошку, срезал в нее мертвые глаза, отдаленно напоминающие лишенные скорлупы подтухшие вареные яйца, а саму голову с темно-багровыми провалами глазниц, из которых вились багровые нити, походящие на присосавшихся к содержимому черепа могильных червей, приспособил на полке над столом.
Полюбовавшись на получившуюся картину, Ефим назидательно поднял палец и язвительно обратился к останкам поверженного врага:
- Помнится, давеча ты, паскуда, одним видом моей сушеной башки хандру разгонять намеревался, а оно эвон как обернулось. Нонче-то я тобой закусываю. Да и тебе, – он довольно хрюкнул, не удержавшись от едкого смешка, – кой-чего перепало. Как оно, самого себя жрать-то? Чай сладко, да сытно. Вот теперича гляди, и пущай тебя завидки берут, как я кажен день так пировать буду, точно барин.
Доедая остатки Давленого, ставший знатоком в человечине Ефим, определенно решил, что мертвечина ни в какое сравнение не идет с тонким вкусом извлеченной из еще живого тела плоти. И когда от бывшего каторжанского "Ивана", волею судьбы превратившегося во всесильного разбойничьего главаря осталась груда дочиста обглоданных костей, да несколько фунтов заветренного, подпахивающего тленом мяса, пришло время новой охоты...
К середине ноября в столицу пришла настоящая зимняя стужа. День и ночь беснующийся ледяной ветер без разбора насквозь просвистывал и немудрящую, рыбьим мехом подбитую одежонку простолюдинов, и справные шинели состоятельных чиновников, прячущих зябнущие носы в пышных воротниках. А не замечающий до костей продирающего холода, словно обмишурившаяся на охоте гончая, без сна и отдыха метался по городу титулярный советник Сошальский, и все никак не мог напасть на след беглого каторжника, всего-то мельком виденного наяву, да раз привидевшегося во сне. Однако Петр Ильич, почему-то крепко-накрепко уверовал, что именно этот разбойник повинен в чудовищных убийствах, так встревоживших обер-полицмейстера. Но тот как сквозь землю провалился, как незадолго до него безвестно канул разбойничий главарь Давленый.
Исчерпав все возможности в реальности, в один из особо ненастных вечеров чиновник по особым поручениям в отчаянии надумал обратиться к миру ирреальному. Ближе к полуночи, настороженно прислушиваясь к злобному завыванию ледяного ветра, хаотично жонглирующего за окном еще никак не желающими лепиться к земле редкими сухими снежинками, плотно завернутый в теплый халат и надвинувший на глаза шерстяной колпак Петр Ильич, опустился на колени перед лампадой, теплившийся под большой, в потемневшем от времени серебряном окладе, иконой Николая Угодника. Но, стоило ему, осенив себя крестным знамением, беззвучно шевеля губами обратиться к суровому лику со своей мольбой, как огонек лампадки, без видимой причины, сначала ярко вспыхнул, а затем, с обреченным треском затрепетав, окутался сизым дымом, и в одночасье погас. Досадливо крякнув, и без того не особо крепкий в вере Сошальский, уже стыдясь своего порыва и потому не зажигая лампады заново, отправился почивать.
Толком так и не сумевший договориться с Богом и от того пребывающий в пресквернейшем расположении духа, уже задувший свечу и опустившийся на перину молодой человек, вдруг сиплым простуженным голосом в сердцах бросил в непроглядную стынь за черным, расписанным затейливым морозным узором окном: "Да хотя бы и с самим чертом сговорился, лишь бы до этого мерзавца поскорей добраться".
В этот раз сон к нему пришел на удивление скоро. Стоило лишь голове коснуться подушки, как, казалось, лишь мгновенье назад смеживший веки Петр Ильич оказался посреди пустынной дачной улочки, подметаемой ветром, от забора до забора вертящим вихри из опавшей листвы. Встревожено озираясь по сторонам и, в конце концов, высмотрев купола Смольного собора, белыми птицами плывущие в клочковатом сереньком небе над крышами одинаково нахохлившихся, до весны покинутых хозяевами домов, он понял, что находится где-то на правом берегу Невы в районе Охты.
Вдруг рядом с ним,
