угол, но, поразмыслив на досуге, благоразумно рассудил, что любой лишний глаз может оказаться в его деле роковым, и после недолгих поисков обнаружил среди пустующих дач на правом берегу Невы брошенную после наводнения кособокую избушку, где и поселился. Обзаведясь крышей над головой, он, надвинув поглубже шапку, чтобы ненароком не быть раньше времени узнанным клевретами Давленого, пользуясь наведенным наводнением переполохом, два дня с утра до ночи рыскал по городу, в основном в окрестностях Лиговского канала, изучая местность и осторожно собирая любые, даже самые маломальские сведения о своем заклятом враге.
Убедившись, что столь памятный ему трактир уцелел и по-прежнему является прибежищем для самых отъявленных столичных лиходеев, на третий день, под вечер, предварительно навострив на точильном камне верный топорик, бойко захромал знакомой дорогой по так и не отчищенным до конца от нанесенного речного ила мосткам. Только на этот раз, завидев в сгустившихся сумерках, тускло чадящий над входом фонарь, зашел с тыла и по едва заметной тропке подкрался к потайной дверке, той самой, через которую его на берег канала вытаскивал горбун, собираясь срубать голову.
Воровато оглянувшись по сторонам и удостоверившись в отсутствии постороннего взгляда, Ефим, выправленным до бритвенной остроты лезвием верного тесака, с которым после убийства инвалида-сторожа не расставался ни на миг, провернул щеколду и мягко, чтоб ни дай бог не скрипнула, отворил дверь. Бесшумно скользнув внутрь, затаился за объемистым комодом. Уже через два десятка ударов сердца его глаза, свыкшиеся с мраком еще за долгие годы под землей, стали различать очертания окружающих предметов. Добыв из-за пазухи плотно набитый мокрым песком объемистый кисет, затянутый длинным шнурком, Ефим пару раз крутанул орудие, со свистом рассекая им воздух, а затем, укрывшись в углу под вешалкой с прокисшими тулупами, приготовился ждать хоть до утра.
Однако ныне опекающий его бес, сменивший ангела-хранителя, бесследно воспарившего в горние выси после утраты нательного креста, дело свое знал туго, и засидеться подопечному не дал. Получаса не прошло, как неровно застучали торопливые шаги и мимо Ефима проковылял на ходу судорожно рассупонивающий мотню Давленый собственный персоной. И стоило ему замешкаться у выхода, на ощупь отыскивая впотьмах щеколду, как мститель, разогнав увесистый кисет, со всего маха впечатал глухо шлепнувшее оружие в беззащитный затылок, вышибая из разбойника дух. После, не давая телу с грохотом обрушиться наземь, сначала подхватил Давленого под мышки и, стараясь не шуметь лишнего, выволок наружу, где без труда, будто соломенный куль взвалил на плечи. Редкие встречные, опасливо жавшиеся к перилам, без всякого сомнения полагали, что один из нередких в этой местности пропойц тащил на себе опившегося до бесчувствия собутыльника. Ефим же так стремительно и неприметно похитил Давленого, что когда того кинулись, похитителя с его жертвой уже и след простыл.
Спеша к своему лежбищу двужильный антропофаг, таща на себе четыре с гаком пуда, рысью отмахал пять верст, ни разу даже не привстав. Дело, правда, немало облегчилось тем, что оглушенный разбойничий главарь за всю дорогу так и не пришел в себя. Очнулся увечный лишь после того, как взопревший до жаркого пара, густо валящего от него в ознобной стуже нетопленной избенки, Ефим, успел туго спеленать его грубой пеньковой веревкой и принялся, зажав нос, заливать в глотку заранее припасенное крепкое вино.
Захлебываясь, плюясь и перхая, плохо понимающий, что происходит Давленый, тем не менее, вынужденно глотал жгучее пойло, хмелея на глазах, а Ефим не угомонился, пока до капли не опорожнил два штофа. Затем каннибал легко, будто пушинку, снял свою жертву с лавки и опустил в заблаговременно подготовленное корыто. Срезав с невнятно мычащего разбойника порты, он высоко, под самым пахом, туго стянул ему левую ногу. Потом, немного поразмыслив, скатал из обрезков портков тряпичный ком и заткнул Давленому рот.
Разогнувшись и отступив на шаг назад, людоед полюбовался на получившийся результат, после чего принялся растапливать очаг, и когда среди закопченных камней, наконец, с оживленным потрескиванием забилось пламя и дым потянуло в потолочную дыру, подвесил над огнем объемистый котел с водой, а на угли положил железную кочергу.
Вернувшись к корыту, Ефим пристроил рядом, чтобы можно было сразу дотянуться, топор, а сам, вооружившись тесаком, предварительно наступив Давленому на грудь, лишая того возможности извиваться и дергаться, принялся кромсать перетянутую ногу, стараясь скорее добраться до кости.
Расчет изувера оказался верен. По самые брови налитый вином бедолага сумел-таки вынести жуткую боль не только, когда ему по живому резали плоть, но и даже тогда, когда антропофаг деловито, словно разделывая хряка, перерубал топором кость. А впал он в беспамятство лишь после того, как Ефим раскаленной до вишневого свечения кочергой, отчаянно шипящей и брызжущей, прижег его ужасную рану, тем самым останавливая кровотечение.
С наслаждением втянув будоражащий воображение дух паленого мяса, и гулко сглотнув обильно набежавшую слюну, Ефим, утерев губы залитой кровью ладонью, с жаркой ненавистью прошипел:
- Врешь, собака. Так запросто не отделаешься. Ты у меня самого себя жрать будешь. То-то я нынче покуражусь.
Зачерпнув из кадушки щербатым ковшиком мутноватой и ледяной невской водицы, – хозяева избенки в такой панике спасались от наводнения, что не успели ничего прихватить с собой из немудреного скарба, – он плеснул в лицо пребывавшему в спасительном для него беспамятстве Давленому, после чего выдернул у него изо рта кляп. Невольно фыркнув от попавшей в нос воды, сбежавшей розовыми ручейками в алую лужу на дне корыта, тот жалобно застонал и медленно приподнял веки. И без того безобразную харю Давленого исказило судорогой и он, слепо пяля налитые мукой глаза, натужно, с перерывами, просипел, еле ворочая непослушным от боли и хмеля языком:
- Кто ты, изверг?.. Почто безвинного терзаешь?..
- Безвинного?! – демонически расхохотался Ефим. – Это ты-то безвинный?! Да на тебе, ирод, крови столько, сам черт захлебнется! Впрочем, – снизил он тон, – до того мне дела нет, сам не ангел. А вот, что намедни намеривался головы меня лишить, за то сполна ответишь.
Часто и хрипло хватая ртом воздух, и судорожно дергая головой в попытке опознать своего мучителя, Давленый жалобно заскулил:
- Ты, знать, мил человек, за кого другого меня принял. Обознался видать. Ты меня отпусти с миром, а я тебе денег дам. Много. У меня есть. Аль не доверяешь?
- Мне твои капиталы без надобности, – твердо отрезал Ефим, низко склоняясь над связанным и для верности поднося зажженную свечу ближе к своему лицу. – Ну, как, теперича-то признал?
Подавшись вперед, сколько позволяли веревки, Давленый впился мутными от страдания глазами в лицо склонившегося над ним Ефима и через мгновение, узнавая, в ужасе отшатнулся, обреченно хрипнув:
- Ты ж покойник... Изыди, нечисть...
Довольно хихикнув, Ефим распрямился и, лепя свечку к колченогому расшатанному столу, глумливо откликнулся:
- А ты еще "Отче наш" прочти. Глядишь, на твою удачу и поглотит меня геенна огненная. А?
Но тут, бессмысленно шарящий глазами по сторонам, стремительно вытрезвляющийся разбойник, наконец, осознал, что рвущая его нутро невыносимая боль исходит от обугленной, остро разящей жженой плотью собственной культи, и утробно, по-звериному взвыл.
- Горлань, горлань! Шибче глотку дери! – от избытка чувств ликующее барабаня черенком ножа по столешнице, поддержал его каннибал, которому безысходные вопли Давленного проливались бальзамом на душу. – Тока это еще цветочки! Ягодки-то опосля будут!
Затем, более не обращая внимания на отчаянные завывания из корыта, антропофаг, отмахиваясь от занудно жужжащих мух, – эти вездесущие крылатые твари тут же очнулись от спячки, стоило ему развести огонь, – со сноровкой завзятого кулинара, принялся на его глазах разделывать отрезанную ногу, тут же скидывая ломти сочащегося мяса в успевшую вскипеть, заранее подсоленную воду.
Увлекшись стряпней, Ефим едва не упустил момента, когда обессиленная, истерзанная нестерпимыми муками жертва вновь стала впадать в беспамятство. Однако он отнюдь не намеревался облегчать Давленому страдания. Поверженный враг должен был до дна испить назначенную ему чашу, глядя, как торжествующий победитель с аппетитом уплетает его же плоть. Поэтому каннибал вынужден был отвлечься, чтобы снова опорожнить в полумертвого от боли разбойника полный штоф вина, заставившего уже отходящего, было, Давленого, опять вернуться к жизни.
Под аккомпанемент надрывных стонов и невнятных проклятий, – ради пущего веселья Ефим не стал затыкать увечному рот, – антропофаг завершил приготовления к немудреной трапезе, львиную долю которой составляла человечина, и перед вожделенным ужином позволил себе пропустить стаканчик. Щедро плеснув себе до самых краев, он приподнял захватанную жирными пальцами посудину, и насмешливо обратился к одуревшему от боли и хмеля Давленному:
- Твое здоровье, собака. Надеюсь, ты еще пару дней не подохнешь. А то мне как-то свежатинка более по вкусу, чем мертвечина. Без ледника больно тухнет быстро.
В ответ ему из корыта донеслось лишь бессильное рычание, однако, уже тяпнувший вина Ефим с жадностью накинулся на парящее в щербатой миске вареное человеческое мясо. Утолив первый, самый острый голод, он подцепил на найденную тут же двузубую вилку порядочный кусок и, неловко поднявшись из-за стола, – хмель уже успел ударить ему в голову, – на нетвердых ногах, покачиваясь из стороны в сторону, направился к корыту.
Ни слова не говоря пожиравшему его ненавистным взглядом Давленому, Ефим сгреб жидкую поросль на подбородке инвалида и резким рывком заставил того открыть рот, куда не мешкая отправил нанизанный на вилке кусок и не давая выплюнуть, зажал ему рот ладонью. От неожиданности разбойник сомкнул челюсти и невольно сглотнул. А каннибал, отпуская его, истерично захохотал, падая на колени рядом с корытом, и в восторге молотя кулаками землю. Давясь и всхрюкивая, он едва смог вытолкнуть из себя:
- Змей, пожирающий... собственный... хвост... И как... тебе... выродок... на вкус... своя же нога?..
...Титулярный советник Сошальский, расположившись за наскоро протертым столом около стойки, наверное, в сотый раз за час, как заведенный задавал один и тот же вопрос: "Куда делся Давленый?" – переминающемуся перед ним с ноги на ногу одноглазому официанту, в ответ угрюмо бубнящему одно и то же:
- Да почем же я барин знаю. Аккурат перед вами до ветру подался, а назад уж не воротился. Как сквозь землю канул.
Петр Ильич, хоть в глубине души уже смерившийся с очередным поражением в поединке с иезуитски изворотливым разбойничьим главарем, однако, словно утопающий за соломинку, цеплялся за призрак надежды ухватить еще одну, пусть самую тонюсенькую ниточку, тянущуюся к неуловимому Давленому.
На трактир, где самые опасные столичные лиходеи устроили лежбище, его навел горбун, в конце концов, разговорившийся в умелых руках
