заставив испуганно вздрогнуть, прямо из пустоты соткался неопределенного возраста господин, не по погоде облаченный лишь когда-то роскошного сукна, а ныне порядочно поношенный сюртук, из-под которого выглядывало не первой свежести белье. Его полосатые, не по моде узкие панталоны были заправлены в высокие, по самое колено, поцарапанные лаковые сапоги с косо сбитыми каблуками, тем не менее, украшенные огромными, затейливого плетения шпорами. Голову же ему покрывал новехонький, но явно большего, чем надо размера высокий цилиндр, непонятно на чем державшийся, и почему-то не слетавший на ветру. Подкрутив изрядно нафабренные усы и огладив клинышек редкой, здорово смахивающей на козлиную, бороденки, он, картинно опершись на трость с рукояткой в виде головы пуделя, вызывающе уставился на опешившего Сошальского глубоко запрятанными под угольно-черными, сросшимися на переносице кустистыми бровями, пылающими темным пламенем глазами и вопрошающе пророкотал тяжелым оперным басом: "Ну и чего дожидаемся? Извольте-с просьбочку-то поскорее излагать. Время-то мое чай не казенное-с".
Не на шутку озадаченный столь экстравагантным появлением и насмешливо-фамильярным обращением странного незнакомца Петр Ильич в полнейшем смятении пролепетал, с трудом шевеля застывшими губами: "А кем вы, собственно, – и тут же леденея от внезапной догадки, с кем привелось столкнуться, невольно сбиваясь на "ты", едва слышно, закончил, – будешь?"
Однако обладавший отменно острым слухом господин уловил это изменение в обращении и живо на него отреагировал. Он гордо вскинул голову, с которой каким-то чудом, словно был к ней намертво приклеен, не слетел цилиндр и патетически воскликнул:
- И вечно так! Отчего же, отчего во все века во всей бесконечной вселенной, никто и никогда не называет меня на "вы", а вот так запросто тыкает как самому распоследнему неотесанному мужлану?! Может вы! – посланец преисподней намеренно ударил по этому "вы", – сударь, растолкуете мне этот парадокс?!
Еще мгновенье назад полыхающие глаза черта потухли и замутились, а по его смуглому, сожженному вечным загаром лицу потоком хлынули самые натуральные слезы. Он, роняя трость и сгибаясь, обеими ладонями ухватился за левую половину груди, натужно давя из себя:
- Уф, прям сердце зашлось. Того и гляди встанет.
Совершенно сбитый с толку разыгранным перед ним представлением, Петр Ильич подался было подхватить, казалось, окончательно сомлевшего господина, но тот, неуловимым движением подцепляя с земли трость, с громовым хохотом уже сам распрямился, от восторга приседая и звонко хлопая себя по ляжкам.
Тыча пальцем в оцепеневшего от колыхнувшегося внутри раскаленного гнева Сошальского, бестия, давясь и рыдая, теперь уже от смеха, задушено хрипел:
- Нет, вы только поглядите на него, поглядите... Ведь поверил... Истинно поверил... А еще надворный советник!.. Фу! И чему ж тебя попы в воскресной школе-то учили, олух?.. Запомни, медный лоб... Раз и навсегда запомни!.. У черта нет и не может быть сердца!.. Незачем оно ему!..
Затем адский вестник провел по своему лицу ладонью, будто полотенцем стирая с него остатки слез, и вновь полыхнув глазами, довольно пророкотал:
- Вот уж повеселили, сударь, так повеселили. Лет двести так не смеялся. Так что нынче я добрый и желаньице ваше, так и быть, исполню.
Разгорячившийся, было, Петр Ильич, от всех этих метаморфоз, а особенно от внезапной покладистости черта, вдруг оробел, и с трудом управляясь с онемевшим языком, жалко пискнул:
- А мне-то что ж, за эту доброту кровью расписаться и душу бессмертную взамен отдать?
В ответ нечистый лишь добродушно усмехнулся и с откровенной ноткой укоризны заметил:
- Ну, что вы, сударь, право. Начитались глупых сочинений и полную дичь несете. За такую-то мелочь, и сразу душу? Она ж бессметная! – подчеркивая сказанное, он воздел в небо указательный палец, и лукаво подмигнув, добавил: – Жизнь-то ваша пока не кончается, чай сочтемся как-нибудь.
После этого черт резво развернулся, – Сошальскому почудилось, будто меж взметнувшимися фалдами его сюртука мелькнул и тут же пропал по-змеиному голый хвост, – и широким солдатским шагом направился в дальний, спускающийся к реке, конец улицы. Петр Ильич, как привязанный, поспешил за ним.
Бес уверенно привел полицейского к отдельно стоящей на самом откосе и судя по всему брошенной хозяевами после наводнения покосившейся халупе. Остановившись перед низенькой дверкой, он поскреб острым и длинным, больше походящим на звериный коготь, ногтем трухлявое дерево и заговорщески прошептал:
- Туточки... Туточки он, голубчик... Зайдем, глянем, али как?
Однако ответить молодой человек не успел. Стоило ему открыть рот, как вдруг с жутким грохотом разверзлись небеса, и он с отчаянным криком проснулся.
В запертую дверь, – а после того, как испарился Давленный, Сошальский распорядился установить английский замок и перед тем, как отойти ко сну непременно на все три оборота проворачивал тяжелый кованый ключ, – изо всей силы барабанили кулаками. Скатившись с кровати, впотьмах накинул халат и, не зажигая свечи, Петр Ильич кинулся к двери, пытаясь на ощупь найти головку ключа. С грехом пополам справившись с замком, он обнаружил на пороге полуодетую, в голос рыдающую хозяйку.
- Беда, Петр Ильич, беда! – надрывно причитала обычно тщательно следящая за собой дама, на сей раз ничуть не стесняющаяся нижнего белья, вызывающе выглядывающего из-под небрежно запахнутого пеньюара. – Лизонька моя пропала.
- Да вы, Аграфена Степановна, погодите так убиваться, – молодой человек первым делом принял свечу у заливающейся слезами женщины, пропустил ее в комнату, усадил в кресло и, наполнив стакан из стоящего на столе графина, заставил выпить. И лишь после того, как она, стуча зубами о стекло, в несколько приемов проглотила воду, продолжил: – А вот теперь, расскажите толком, что произошло.
Из бессвязного, то и дело перерываемого судорожными всхлипами, рассказа, полицейский, в конце концов, уяснил, что единственная дочь рано овдовевшей хозяйки дома, девятнадцатилетняя девица на выданье Лиза, воспользовавшись тем, что мать, почувствовав после обеда слабость, прилегла отдохнуть и крепко уснула, тайком улизнула к живущей за два квартала подружке. Сама же Аграфена Степановна, узнала об отсутствии дочери совершенно случайно. Незадолго до полуночи она проснулась, ощутив непонятное томление, и зачем-то решила заглянуть к Лизе, где с изумлением обнаружила пустую комнату с так и не разобранной постелью. А когда немедленно посланный по адресу подруги кучер, доложил, что девушка ушла из гостей домой, когда еще не было и восьми вечера, тут-то с ней и приключилась истерика.
Дослушав до конца, старающийся оставаться внешне невозмутимым Сошальский, хотя и всячески успокаивал и ободрял несчастную мать, не отнимающую насквозь промокший платок от покрасневших глаз, сам почуял неприятный холодок под ложечкой. Он как-то сразу уловил мистическую связь между пропажей Лизы, странным, непохожим на уже привычные кошмары, сном и тем злодеем, которого он безуспешно ловил последние недели.
У него в памяти на удивление четко сохранились мельчайшие подробности внезапно прерванного сновидения и, стараясь не задаваться вопросом о том, был ли этот сон эксцентричным откликом взбудораженного сознания, либо к нему, – что казалось абсолютно невероятным, – действительно приходил черт, откликнувшийся на случайно вырвавшуюся в сердцах просьбу, Петр Ильич приступил к действиям.
Позвонив в колокольчик служанке, и отправив с ней Аграфену Степановну на хозяйскую половину дома, титулярный советник быстро оделся в костюм для верховой езды, зарядил сразу два пистолета и подцепил к поясу охотничий нож. Затем написал короткую записку и отправил ее с нарочным обер-полицмейстеру со строжайшим наказом непременно доставить послание адресату, даже, несмотря на столь поздний час и приказал немедленно приготовить для него коня...
Востря верный топорик перед новой, уже загодя будоражащей кровь охотой, Ефиму вдруг явственно почудился вкус той первой, избавившей его от голодной смерти утопленницы, и он решил, что на сей раз добычей непременно будет молодая девица, так загорелось ему отведать юной плоти. Ближе к пяти часам пополудни, антропофаг выловил из наскоро разогретого закопченного чугунка остатки плоти Давленого, закусив опрокинутую на ход ноги стопку мутноватого, тошнотно разящего сивухой, но на редкость забористого вина. Затем, накинув не так давно сторгованный на толкучке малоношеный армяк, он, на манер мастерового пристроил за ремнем топор и, приперев чурбачком дверь давшей ему приют халупы, направился прямиком в центр столицы.
Ефим более не трепетал перед городом и не переставал искренне изумляться тому, что он, прошедший огни и воды боец, изловчившийся десяток бесконечных годов уцелеть в подземном аду каторжных рудников, спервоначалу так позорно сробел перед заурядным каменным лабиринтом, населенным беззащитными перед подлинной силой, хлипкими, ни на что ни способными существами. Ныне грозно блистающая при солнечном свете столица по ночам превращалась для него в исполинский охотничий загон, исправно поставлявший человечью дичь, с узколобым бесстрашием слепо, словно мотылек на пламя свечи, спешащую на заклание.
В заплечном мешке людоеда была заранее припасено полштуки плотного сукна, в которое он намеревался завернуть бесчувственное тело жертвы. Ефим загодя благоразумно прикинул, что одно дело тащить на плечах мужика, запросто выдавая его за хватанувшего лишку приятеля, и совсем другое, беспрепятственно доволочь до своего лежбища назначенную для съедения молодуху.
Уже ничуть не опасаясь ни будочников, в упор не замечающих поспешающего по каким-то своим делам работягу, ни оставшихся без главаря лихих людей, впрочем, и так не особо стремящихся без крайней нужды появляться на центральных улицах, он до сумерек прочесывал мрачные колодцы проходных дворов. И уже, будучи готовым отказаться от дурной затеи поймать именно девицу, краем глаза ухватил одинокую фигурку, дробно стучащую каблучками по мощеной брусчаткой мостовой.
Воровато озираясь, Ефим сумел высмотреть лишь единственного прохожего. Тот, сгорбившись и глубоко упрятав нос в высоко поднятый воротник, тщетно стараясь схорониться от режущего лицо ледяного ветра, не глядя по сторонам, споро прошагал по другой стороне улицы. В другой раз антропофаг, как бывалый охотник, никогда не уповающий на изменчивую фортуну, тотчас воспользовался бы подходящим случаем, однако нынче он так и не смог перебороть страстного желания добыть исключительно женского мяса.
Переждав, пока даже не помышляющий о счастливо миновавшей его жуткой участи мещанин скроется за углом, Ефим в несколько резвых прыжков настиг жертву и ахнул ее чугунным, способным запросто расколоть каленый кирпич кулаком прямиком по центру покрытого пуховым платком затылка. Мгновенно лившаяся чувств молодуха, не успев даже охнуть, безвольным кулем осела на подкосившихся ногах, но людоед поспел обхватить ее за талию, не давая окончательно завалиться на тротуар.
