едва заметно усмехаясь в усы...
В силу еще довольно юного возраста и строгого религиозного воспитания, Сошальский изначально не был ни только поборником, а скорее даже категорическим противником мер физического воздействия на задержанных. Однако в случае с горбуном его принципиальная позиция живо дала трещину.
Числящегося за чиновником по особым поручениям арестанта, по его категорическому настоянию сразу же заключили в крепостную одиночку, где, по докладу надзирателя тот буйствовал еще не менее трех часов, после чего упал, как подкошенный, и более не признаков жизни не подавал.
- Не преставился, случаем? – заглянув в дыру кормушки, хмуро процедил сквозь зубы титулярный советник, из генерал-губернаторского кабинета прямиком направившийся в особо охраняемый столичный острог.
- Не могу знать-с, – робко пожал плечами дородный унтер с нездорово серым лицом редко видящего солнце человека. – Живой будто бы. Как к утру утих, так, от греха, и не тревожил никто.
- Понятно, – недовольно скривился Сошальский, – работнички. Растолкать немедленно и в допросную.
- Так точно-с, ваше благородие, будет исполнено, – отрывисто кинул два пальца к виску унтер.
Однако, как ни бился титулярный советник с горбатым разбойником, но не в этот, не в последующие дни от того не удалось добиться ни единого слова. И тогда отчаявшийся Сошальский отважился устроить упертому горбуну рандеву со знаменитым в крепости заплечных дел мастером фельдфебелем Киреевым, имеющим само за себя говорящее прозвище Живорез.
Когда Петр Ильич впервые побывал в упрятанной на текущем стылой сыростью подвальном этаже особой камере, он не менее недели ходил под тягостным впечатлением от содержащейся в ней коллекции пыточного инструмента. Почему-то особо поразило чиновника по особым поручениям до блеска отполированное, все в темных пятнах и разводах, замысловатое кресло с толстыми кожаными ремнями для удержания рук и ног.
- Это ж средневековье какое-то. Прям к "Молоту ведьм" иллюстрация. И кому же в голову такое могло прийти? – обернулся пораженный молодой человек к лично посвятившему его в мрачные тайны крепости обер-полицмейстеру.
- А что ж ты хотел, душа моя? – мягко потрепал по плечу огорошенного протеже генерал. – С кем дело имеем. Другой раз самого мороз по коже дерет. А куда деваться? С волками жить, по-волчьи выть. Да ты и сам скоро поймешь, что без этого, – Гладков обвел рукой назначенное для изощренного истязания человеческой плоти бурое от засохшей крови железо, – порой никуда.
С пытками, признав невероятно действенным подобный способ получения признаний, Петр Ильич действительно смирился быстро. Впрочем, зачастую арестантов и мучить не приходилось. Достаточно было лишь пристегнуть подследственного к креслу, и он тут же заливался соловьем, раскрывая до мельчайших подробностей самое сокровенное. А порой одного вида пыточного арсенала хватало для того, чтобы с порога развязать язык несговорчивому арестанту. Сам же Сошальский после первого ознакомительного посещения особую камеру более личным присутствием не жаловал. Брезговал. Однако на сей раз, взбешенный упорством горбуна, решился себе изменить.
Накинувший поверх сюртука серый затертый халат, дабы, паче чаяния, не замараться кровью, титулярный советник спустился вниз уже после того, как ему доложили, что к допросу все подготовлено. Стремясь лишний раз не наткнуться взглядом ни на плотно прикрученного к креслу безмятежно, будто малолетний ребенок, оказавшийся в новом для него месте, озиравшегося душегуба, ни на растирающего короткие волосатые пальцы в предвкушении мучений жертвы зачем-то обнаженного по пояс фельдфебеля, он пристроился на одной скамейке рядом с сухоньким писарем, деловито, без тени сомнения готовившим перо для записи показаний.
Чтобы хоть как-то отвлечься от тягостных ощущений, Петр Ильич, кивнув на перо, с нескрываемым сарказмом справился у писаря:
- Полагаете, понадобится?
Тот же, уловив скрытый подтекст вопроса, не отрываясь от своего занятия, невозмутимо ответил:
- Безусловно, ваше благородие. Туточки и не такие языки развязывались. Бьюсь об заклад, и четверти часа не пройдет, как и энтот запоет.
- Ну, раз так, приступайте, – неожиданно заражаясь непоколебимой уверенностью писаря, решительно распорядился Сошальский.
Только и ждавший этого Киреев, поспешно накинул на себя заскорузлый от запекшейся на нем крови кожаный фартук, и в повисшей мертвой тишине оглушительно цокая подкованными каблуками щегольских сапог, в два широких шага одолел пару аршин отделявших его от все же вздрогнувшего в предчувствии горбуна. Легко потрепав напряженно замершего разбойника по заросшей жесткой курчавой порослью щеке и улыбнувшись так, что у присутствующих побежали по спине мурашки, добродушно пробасил:
- Говорить-то будем, али как?
Не дождавшись ответа, да и особо на него не надеясь, Живорез не глядя, снял со стены хитро выгнутые щипцы, и буркнув сам себе в усы: "Пожалуй, на сей раз, с пальчиков начнем", – ловко захватил в железо самый кончик неровно обгрызенного, с широкой траурной каймой, ногтя подследственного и, с виду легким безобидным движением провернул инструмент. Послышался слабый хруст, брызнула алая струйка, а спустя краткий миг камера содрогнулась от дикого, переполненного жуткой, невыносимой болью рева.
Поначалу уперший, было, глаза в стол титулярный советник, нипочем не желавший смотреть на творящуюся в камере дикость, однако, стоило фельдфебелю шагнуть к жертве, помимо воли прикипел взглядом к его рукам. А когда истязаемый горбун оглушительно взвыл, то Петр Ильич уже и бровью не повел, завороженный до тошноты омерзительным зрелищем.
Тем временем Киреев, с видимым удовольствием мастера ладно справившего работу со всех сторон изучил зажатый щипцами с корнем выдранный ноготь. Затем, небрежно скинув окровавленный ошметок плоти под ноги, деловито принялся за следующий палец, а Сошальский вдруг получил ответ на свой так и не заданный вопрос: зачем фельдфебель обнажился по пояс? Он сообразил, что тот банально экономит на прачке, не желая марать в брызжущей во все стороны крови не только мундир, но и даже нижней рубахи.
Вопреки пророчеству писаря и ожиданиям чиновника по особым поручениям, и через три четверти часа уже не рычащий, а задушено хрипящий от боли разбойник, оставшийся без ногтей на всех пальцах рук, продолжал упорствовать, никак не реагируя на время от времени задаваемые по существу дела вопросы.
Привставший перевести дух, заметно помрачневший Живорез досадливо пробормотал: "Старею, однако" – и нервно отбросив бесполезные уже щипцы, склонился к горбуну, одним рывком спуская ему порты до колен. После чего суетливо выдернул из подставки клещи с длинными ручками, отдаленно походящие на инструмент для раскалывания исполинских сахарных голов, нацелившись ими в пах арестанта. Только когда прихватив темную, цвета дубовой коры мошонку, он принялся неспешно сводить ручки, уже и без того нимало изувеченный упрямец сдался, впервые, с момента ареста, подав голос:
- Будет уже, – слабо простонал он. – Ваша взяла, черт подери. Все что желаете покажу, тока уймите этого изверга, покудова он меня окончательно без наследства не оставил.
Вошедший в раж Киреев поначалу только ослабил давление, и лишь после повторного окрика титулярного советника опустил свой зловещий инструмент. А оживившийся Сошальский, чуя, что, наконец, у него появился реальный шанс добраться до таинственного главаря всех столичных злодеев, велел немедленно приступить к допросу. При этом чтобы у горбуна не возникло соблазна вновь умолкнуть или начать водить его за нос, приказал фельдфебелю ни на шаг не отходить от подследственного.
Закончился затянувшийся вопрос глубоко за полночь 7 ноября. А с утра пришла большая вода небывалого наводнения, спутавшая все планы титулярного советника. Последующие десять дней Сошальский с утра до ночи, то верхами, а то и на своих двоих мотался по заваленной горами сырого мусора столице, инспектируя работу будочников, вместе с командами квартальных надзирателей гонял мародеров и по отдельному поручению обер-полицмейстера пристально следил за тем, как дворники устраняли последствия стихии.
Квартира на первом этаже, в которой проживал чиновник по особым поручениям, также изрядно пострадала от взбесившийся Невы. Пока владельцы наводили в ней порядок и просушивали насквозь промокший гардероб жильца, его временно приютил Гладков. Вот в обер-полицмейстерском доме и приснился Петру Ильичу самый душераздирающий кошмар в его, в общем-то, не такой и долгой жизни.
Как бывало и до того, жуть накатила под утро, когда исполинские резные часы в столовой гулко пробили четыре раза. Разбитый от накопившейся за последние безумные дни усталости, Сошальский всю ночь ворочался в какой-то липкой угарной полудреме. Но стоило наступить зловещему часу Волка, как измученный молодой человек в один миг провалился в бездонную и беспросветную пропасть, на самом дне которой ему привиделось начало наводнения.
Вновь, как и в прошлых кошмарах, он, до рези реально, словно наяву валялся, корчась от голода, на колючем мусоре в покосившемся щелястом дровянике. Почуяв ледяное касание подступившей воды и, поднявшись из последних сил на подламывающихся от слабости ногах, уже по щиколотку в стылой, кружащей мелкими водоворотами мути, шатаясь и цепляясь за стены, выбрался наружу. Затем, задыхаясь, долго карабкался по сырой скользкой глине косогора, а сумев, в конце концов, добраться до вершины, то поразился открывшейся апокалипсической картине затопленного города.
Однако то, что случилось с ним дальше, Петр не решился раскрыть бы даже на исповеди. Уже очнувшись после восхода в холодной испарине, он с ужасом продолжал ощущать на языке сладковатый привкус скверно прожаренной человечины, которую во сне он с таким наслаждением рвал зубами и жадно, почти не пережевывая, глотал. Ко всему, кошмар, еще больше закручивая интригу, в мимолетном речном отражении выдал не его, Сошальского, лицо, а изможденный, с горящими безумием глазами лик спасенного его отрядом от горбатого душегуба и тут же сбежавшего каторжанина...
Лишившись изготовленного из заговоренной полтины распятия, Ефим окончательно и бесповоротно утратил последние, все эти страшные годы, так и не сумевший погаснуть внутри искры человечности. Отведав же человеческой плоти, он и вовсе превратился в коварного, бесстрашного и беспощадного зверя, принимающего город лишь как охотничье угодье, а населяющих его людей, без различия в чинах и сословиях, как легкую добычу.
После ухода с Охты первым делом Ефим, не устававший дивиться на себя за то, что так долго терзался от голода и едва напрасно не околел, между тем имея перед самым своим носом неисчерпаемые запасы провизии, ближе к полуночи зарубил на окраине засидевшегося в рюмочной мелкого чиновника. Помимо выкроенных из бедолаги десяти фунтов свежатины, антропофаг удачно разжился пятнадцатью рублями жалованья и серебряными часами, а распотрошенного мертвеца спустил в реку.
Поначалу Ефим намеревался снять для проживания
