времени, полоснул окровавленным железом по самому основанию предварительно оттянутого мужского естества. Адепт, возжелавший подняться на высшую в скопческой среде ступень – удостоиться "царской печати", оказался крепким орешком и не издал ни звука, лишь закатив глаза, жутко скрежетал зубами.
Дольше всего Селиванов провозился с неофиткой. Ей, в отличие от мужчин, в рот вставили обрезок гладкой палки. По-звериному завывая, и с жутким хрустом, словно взбесившаяся кобыла, вгрызаясь в дерево, она, распяленная за руки, отчаянно билась, покамест безумный старик деловито отпиливал ей соски, а затем кромсал плоть меж широко раскинутых ног.
Помертвевший Сошальский и хотел бы, да не в силах был оторвать взгляд от творящегося безумия. Где-то в дальнем уголке кипящего от бессильной ярости рассудка мелькнула мысль: " Ох, как же прав был генерал, когда запретил оружие с собой брать. Ей-богу не сдержался бы, всех до единого ни сходя с места положил..."
Петру стоило невероятных усилий, чтобы не вцепиться в глотку с ног до головы залитому кровью несчастных Селиванову, когда тот шагнул к нему после завершения обряда. Растянув бледные губы в довольной улыбке, старик ласково потрепал по плечу заледеневшего молодого человека и, перекрестившись, удовлетворенно хрипнул:
- Ну вот, слава те Господи, очистили души грешные от скверны. Вот уж ныне праздник у ангелов небесных, – и вдруг склонившись к самому лицу невольно отшатнувшегося Сошальского, и обдав смрадом от гнилых зубов, вкрадчиво поинтересовался: – А ты, отрок, готов ли в истинную веру вступить, и для начала, отрекшись от ключа ада "коня пегого" оседлать?
Ничуть не изумившийся и даже ожидающий нечто схожее, Петр, – иначе, к чему было искусным конспираторам скопцам вот так с ходу тащить его в святая святых и демонстрировать душераздирающее представление, – тотчас припомнил рассказ обер-полицмейстера и сообразил, что Селиванов имеет в виду "малую печать", так как оскопление "царской печатью" считалось седланием "коня белого".
С трудом сглотнув перекрывший глотку горький комок и откашлявшись, Сошальский, с оборвавшимся от страха сердцем решился-таки сыграть ва-банк. Вскинув затравленный взгляд на нависающего над ним старика, сбивчиво пробормотал:
- У меня с утра лекция в университете уж больно важная. Никак пропустить невозможно. А как же я смогу, после убеления-то?
Удовлетворенно усмехнувшийся великий кормчий приподнял вероятного неофита за подбородок скрюченным указательным пальцем и, пристально взглянув ему в глаза, проскрипел:
- А с чего ж это ты решил, что тебя вот так запросто к божественной чистоте приобщат? В подтверждение готовности спасти душу бессмертную поспеешь ли в три дня пять тысяч собрать, а?
Никак не ждавший подобного поворота Петр, чуть не сверзился со стула. Всеми силами стремясь скрыть радостное облегчение, он согласно закивал головой и торопливо затараторил:
- Мне как раз, кстати, днями батюшка должен содержание перевести. Да и с прошлого месяца кой-чего осталось, всяко наскребу, – и для правдоподобия, чтоб мнительные скопцы ни дай бог не заподозрили бы его в слишком скором согласии, вдруг запнулся, изобразив крайнюю озабоченность. – Да вот только сумма больно велика. Все отдам, на жизнь-то вовсе не останется. Впору будет на паперть подаваться.
В ответ Селиванов благосклонно потрепал его по щеке, пачкая еще не подсохшей кровью, и успокоил:
- Ты, отрок, не тушуйся. Твое дело волю добрую явить – внести. А там не оставим. Мы своих отродясь до паперти не доводили. И глазом моргнуть не успеешь, как все обратно с солидной прибавкой возвернешь, – самозабвенно врал старик, а подавшийся вперед с горящими глазами Сошальский лез из кожи вон, делая вид, что ему верит.
В результате они пришли к следующему – не через три, а через пять дней, чтоб уж наверняка, Петр приносит в дом Солодовникова требуемую сумму, и в тот же вечер великий кормчий самолично проводит над ним обряд убеления. На этом, ссылаясь на немалый размер взноса, категорически настоял Сошальский, которому в первую голову был нужен сам Селиванов.
Глубоко заполночь вырвавшись их логова скопцов, выжатый, словно лимон молодой человек, на соседней улице заскочил в крытую коляску, нарочно его дожидавшуюся по распоряжению обер-полицмейстера, и коротко пересказав случившееся с ним дежурившему внутри заспанному поручику, в изнеможении выдохнул: "Домой..."
Тревожным, каким-то омерзительно липким, как дым от сжигаемых в подвале обрезков человеческой плоти, сном Петр забылся лишь под утро, когда за окнами уже начало откровенно сереть, и сразу же провалился в кошмар. На сей раз он в уже привычном образе беглого каторжника, отчаянно душил желтолицего узкоглазого противника, откуда-то твердо зная, что тот пришел именно по его душу. И тут Петра, со смачным хрустом дробящим хрящи гортани вдруг превратившимися в железные пруты пальцами, пронзило еще более распалившее тупую животную ярость острое наслаждение. Никогда и не от чего ранее в жизни он не ощущал большего блаженства, чем от этого убийства во сне...
В четверг в условленное время Сошальский дернул за шнурок у запертых дверей парадного подъезда Солодовникова, прислушиваясь к глухо звякнувшему в глубине дома звонку. Карманы его длиннополого сюртука оттягивали две внушительные пачки кредиток, – на собрание у обер-полицмейстера, где готовился план захвата "корабля" скопцов, было принято решение все же деньги показать, дабы не спугнуть добычу раньше времени, – а за поясом панталон пристроился заряженный пистолет.
Ждать пришлось на удивление долго. Пока в глядящих на мостовую окнах первого этажа из-за слабо колышущихся занавесок мелькали настороженные глаза, взопревший от лихорадочного напряжения, несмотря на гулявший по переулку свежий ветерок, Петр уже начал сомневаться, что ему и вовсе отворят. Однако засов все же громыхнул и одна из створок двери немного приоткрылась. Из щели вылезла рука и ее владелец, сам не показываясь, крепко ухватив Сошальского за отворот пальто, затянул его внутрь.
В скудно освещенных сенях едва удержавшийся на ногах Петр нос к носу столкнулся с озабоченным Солодниковым, от прошлой любезности которого ныне не осталось и следа. Купец, не заботясь о приличиях, нервно прошипел:
- Вы один? – а, получив утвердительный ответ, тревожно справился: – Вся сумма при вас?
Не сумевший удержаться от саркастической усмешки Сошальский кивнув головой, продемонстрировал одну из денежных пачек и в свою очередь подозрительно поинтересовался:
- А где же великий кормчий? Я-то со своей стороны условия, как договорено было, выполнил. А он как же?
- Да будьте покойны, ждет не дождется вас кормчий, – судя по румянцу, проступившему на мелово бледном лице Солодникова, у него явно отлегло от сердца и, когда он пригласил: – Извольте следовать за мной, сударь, – в его голосе даже прорезались приветливые нотки.
По пути в уже знакомый покой, Петр, стараясь унять невольно разошедшееся волнение, под полой сюртука тискал горящей ладонью рукоять пистолета. Более всего он страшился, как бы в последний миг стреляный лис Селиванов не почуял расставленных на него силков и не ускользнул каким-нибудь тайным ходом. Но беспокоился он зря. Магия озвученной им суммы притупила былую осторожность алчного старика, и у полицейского словно гора с плеч свалилась, когда он увидел самопровозглашенного императора Петра III, горделиво восседающего посреди комнаты на кресле с высокой спинкой.
Вошедший первым Солодовников, склонившись к уху Селиванова, принялся вполголоса что-то ему докладывать, а Петр Ильич отметил застывших с каменными лицами по бокам кресла двух крепких парней. Он остался у порога и когда старик, наконец, поднял на него колючие глаза, едко ухмыльнувшись, на высокой ноте представился:
- Чиновник по особым поручениям при обер-полицмейстере Петр Ильич Сошальский, – и с последними словами выхватив пистолет, продолжил: – Вы, господа, все арестованы. – А когда один из охранявших Селиванова парней угрожающе шевельнулся, жестко предупредил: – Даже не думай. Еще движение и ты покойник.
Однако прошедший через каторгу старик имел отменное самообладание. Скривив бледные губы, он язвительно проскрипел:
- И ты, болван, надеясь на свою пукалку, в одиночку решил здесь всех повязать? Видал я всяких дурней на своем веку, однакось эдакого впервые встречаю.
- Почему ж в одиночку? – весело перебил его Петр, прислушиваясь к нарастающему за спиной шуму. – Глазом моргнуть не успеете, как здесь вся моя компания будет.
В подтверждение его слов в комнату вихрем ворвался обер-полицмейстер в распахнутой на груди форменной шинели. Неугомонный Гладков не пожелал и слушать помощников, тщетно увещевавших его дожидаться результата в резиденции и категорически возжелал лично замкнуть кандалы на руках еретика, умудрившегося так круто насолившего самому столичному генерал-губернатору.
Вынырнувшие из-за генеральской спины вездесущие квартальные поручики мигом скрутили охранявших Селиванова бугаев, впрочем, уже и не мысливших о сопротивлении, оттерли в дальний угол онемевшего хозяина дома, и вытряхнули из кресла ошарашенного старика, не устоявшего на ногах и с размаху бухнувшегося на колени. А нависший над ним разъяренным медведем Гладков оглушительно рявкнул:
- Подавай сюда руки, мерзавец, пока не пришиб!
Замешкавшийся, было, Селиванов тут же клюнул носом, получив звонкую плюху от заскочившего вслед за поручиками квартального надзирателя и, несмотря на строптивость и боязнь уронить себя, сразу смекнул, что дело пахнет жареным и особо церемониться с ним никто не будет. Понурившись, он безропотно выполнил приказ, и торжествующий генерал защелкнул железо на старчески иссохших запястьях скопца. Затем обер-полицмейстер, брезгливо обтерший руки добытым из кармана платком, скомандовал:
- Всех в железо и по одиночкам в крепость. Допрашивать уже с утра будем, – и, направившись на выход, поманил за собой так не опустившего пистолета Сошальского.
Перед крыльцом, которое охраняли три вооруженных будочника, стоял личный выезд Гладкова, а за ним пристроилась мрачная тюремная карета. Заприметив генерала, куривший подле облучка денщик кинулся отворять дверь. Взявшийся за поручень обер-полицмейстер, обернулся к тенью следовавшему за ним чиновнику по особым поручениям, по пути все же сунувшему пистолет обратно за пояс, и с чувством произнес:
- Вы, душа моя, молодец. Я тотчас к Михал Андреичу, с докладом. Намерение было вас с собой взять, как героя дня отрекомендовать, да уж больно время позднее. Однако непременно опишу все в подробностях и более того, уведомлю его высокопревосходительство, что за храбрость представляю вас к "Владимиру" четвертой степени. Чаю, губернатор всецело меня поддержит. А теперь, Петр Ильич, давай-ка домой, отдохни, отоспись и часика в три пополудни ко мне, вместе в крепость дознание проводить поедем.
Петр, которого к собственному удивлению ничуть не тронуло обещание ордена, хотя, еще вчера, он наверняка принародно пустился бы в пляс от подобной новости, вяло кивнул в ответ:
- Да-да,
