начиналась главная – тайная часть жизни Петра. Он натягивал один из пяти париков, доставленных вместе с остальными предметами гардероба прямиком из императорского театра по именному указанию Ивана Васильевича, клеил бутафорские усы с бородой и, наряжаясь мещанином средней руки, либо крестьянином, поливал себя дешевым вином так, чтобы разило за версту. Затем тихонько покидал квартиру через черный ход и, выписывая кренделя по мостовой, словно и впрямь перебрал лишнего, бродил по городу, время от времени задирая прохожих.
Острее всего запомнился Петру первый попавшийся на его удочку будочник. Тогда, не решаясь выпускать подставного для дебюта сразу в центре столицы, его на нарочно нанятом извозчике вывезли на пробу к дальней рогатке, преграждающей тракт, ведущий в столицу из Москвы. Высадившийся из потрепанной, отвратительно скрипящей и опасно потрескивающей на ходу коляски, ряженый под загулявшего крестьянина чиновник по особым поручениям, на ходу припоминая известные с детства песни, не меньше четверти часа горланил их, шатаясь туда-сюда вдоль заставы, пока, наконец, из полосатой будки не соизволил выползти заспанный служивый.
Пожилой солдат в мятой со сна длиннополой шинели, мелко перекрестив широко раззявленный в сладком зевке рот и распушив свалявшиеся седые усы, лениво поманил к себе пальцем вошедшего во вкус Петра:
- А ну-ка, едрена кочерыжка, подь сюды, балагур.
Ряженый чиновник, которого колотила нервная дрожь, ухватившись за полосатую, давно не крашеную рогатку, словно ему сложно было устоять на ногах, задиристо отмахнулся:
- Сено к лошади не ходит. Тебе надо, так сам и иди.
- Давай-давай, шевелись, а то стрельну, – невозмутимо отозвался солдат.
- Из чего стрельнешь-то? Ты ж ружье проспал, – продолжил, было, перепалку Сошальский, однако, уже понимая, что заигрался, примирительно поднял руки и, нарочито покачиваясь, неверным шагом двинулся к солдату.
Тот, неожиданно твердой рукой прихватил дебошира за ворот и затолкал внутрь тесной, насквозь пропитанной остро щекочущим ноздри духом квашеной капусты и прокисшей кожи, будки. Притиснув Петра к дощатой стене в щели меж сундуком, плоская крышка которого исполняла роль стола и закинутой выношенным армяком лавкой, будочник сноровисто пробежался пальцами по его карманам, выуживая внушительную пачку ассигнаций.
- Ого! – алчно блеснули глубоко посаженные глаза солдата. – Да ты, едрена кочерыжка, богач. – Он отступил на шаг и, невольно оглянувшись, хотя кроме него и Сошальского в будке просто никто бы не поместился, ловко пересчитал шелестящие кредитки. – Признавайся, у кого спер, а?
- Да ты, служивый, никак ополоумел? – с лихорадочным ознобом ощущая, что жертва заглотила наживку, делано возмутился ряженый. – Мои это деньги, кровные. Давеча двух жеребцов продал, вот и гуляю, пока есть на что.
- Как-то ты, едрена кочерыжка, на цыгана не больно-то походишь, чтоб лошадей воровать, – продолжая нервно озираться, съязвил будочник и вдруг, напряженно подобравшись, угрожающе рыкнул: – Коли хочешь жить, олух царя небесного, беги отседова, куды глаза глядят и дорогу обратно забудь.
- А деньги как же? – уже перестав играть пьяного, вкрадчиво поинтересовался напрягшийся чиновник, но ослепленный близостью добычи солдат не замечая перемены и выхватывая из голенища нож, неистово заревел: – Ах ты, вша поганая, едрена кочерыжка! Вон пошел, пока кишки не выпустил!
Пока будочник бесновался, не на шутку струхнувший молодой человек изо всех сил барабанил кулаком по ходуном ходившей хлипкой стене за спиной и в ответ на его зов словно двое из ларца внутрь вломились два одинаковых, будто близнецы, поручика. Действуя споро и слажено, они без лишних слов скрутили опешившего солдата и выволокли его наружу. Следом за ними на ослабевших ногах, по-простецки утирая взопревший лоб рукавом, выбрался и успешно прошедший первое крещение улицей чиновник по особым поручениям.
За полуночным ужином в небольшой спаленке, примыкавшей к кабинету обер-полицмейстера, довольный Иван Васильевич, лично подливал в бокал Петра Ильича шампанское, к которому генерал-лейтенант пристрастился еще в боевой молодости. А на робкий вопрос, какова же будет судьба злосчастного будочника, небрежно отмахнулся:
- Получит свою сотню-другую шомполов, да службу править будет там, где Макар телят не пас, и всю оставшуюся жизнь молиться, что так легко отделался.
А под утро, едва добравшемуся до кровати Сошальскому, приснился кошмар. Подобные сны начали изводить его ночами еще задолго до отбытия в столицу. В тех кошмарах он поначалу перевоплощался в надрывающего под землей каторжника, затем в истязающего своих жертв палача. В этот же раз он, с небывалой явью спасался от погони, с еловым шестиком скача по несущимся в черной кипящей воде, так и норовящим вывернуться из-под ног ноздреватым льдинам. А когда до песчаного обреза берега оставалось всего-то пара аршин, то нестерпимой болью, – Петр аж тоненько пискнул во сне, – так ему ожгло бок и руку слева.
Молодой человек, разметавшись в кровати, мучительно пытался вырваться из липких пут морфея, но тот и не думал отпускать из зыбкого мира жутких грез. В нем терзаемый непереносимым, выворачивающим наизнанку голодом израненный беглец продирался сквозь непроходимую таежную чащу, тщетно пытаясь добыть себе хоть какое-нибудь пропитание. Апогеем же кошмара стала схватка с напавшим со спины лесным дьяволом. И лишь текущие пузырящейся пеной чудовищные грязно-желтые клыки в нескольких вершках от беззащитного горла даже во сне настолько потрясли Петра, что он, спасаясь от, как ему почудилось, неминуемой мучительной смерти, все же сумел порвать паутину кошмара.
С отчаянным криком очнувшись, Сошальский нервным движением сел в кровати. Бурно дыша, будто и в самом деле только-только вырвался из пасти чудовища, влажной смятой простыней долго промокал липкую испарину с лица трясущимися руками, явственно ощущая острое жжение в тех местах, куда во сне впились пули. В его голове билась только одна мысль: "Господи, да за что ж мне это все?.."
За неполный месяц активной деятельности Петра Ильича в роли ряженого были пойманы семь нечистых на руку будочников, и тут же по столичным полицейским частям поползли тревожные слухи. А когда в последних двух случаях служивые при обнаружении непотребства со стороны не на шутку разгулявшегося прохожего ни на вершок не отступили от артикула, обер-полицмейстер решил, что своего добился и объявил Сошальскому о закрытии этой его миссии.
- Ну вот, душа моя, Петр Ильич, – довольно потиравший руки Гладков, облаченный в полный генеральский мундир, ласково обращался к молодому человеку, скромно устроившемуся на стуле в дальнем угле просторного, богато убранного кабинета, – среди нижних чинов, с божьей помощью, порядок навели. И испытание ты прошел, нечего сказать, достойно. Теперь же перед нами стоит задача куда как мудренее. И в сравнении с ней, то, чем ты давеча занимался, покажется детской забавой. Ну как, не сробеешь за настоящее-то дело взяться, а?
Уже пообтершийся на службе и успевший подрастерять большую толику наивной провинциальной восторженности Петр лишь бесстрастно развел руки, тем самым показывая полную готовность к любым испытаниям.
- Раз так, – Гладков правильно принял жест Сошальского за согласие, в коем, надо признаться, ничуть не сомневался, – тогда слушай. Но, сразу крепко-накрепко заруби на носу, сведения сугубо конфиденциальные, даже, надо сказать, интимные. – Обер-полицмейстер многозначительно помолчал, подчеркивая предупреждение, затем продолжил: – Ты о скопцах когда-нибудь слыхал?
Молодой человек неопределенно пожал плечами и, закатив глаза к потолку, с запинкой, нерешительно протянул:
- Да краем уха... Как-то все на уровне слухов... Болтают, вроде они по своей воле евнухов из себя творят, естества, что мужское, что женского, напрочь себя лишают.
- Все верно говоришь. Так оно и есть. И хотя государь наш благословенный Александр Павлович особого вреда в сих безумцах не усматривает, тем не менее, по законам нашим, творят они непотребное и запретное. А более того, местные приверженцы скопчества это треклятого, умудрились-таки затянуть в свои сети двух, подумать только, офицеров гвардии – родных племянников генерал-губернатора Милорадовича, – фыркнув от неподдельного возмущения, Иван Васильевич поджег сигару и, выпустив клуб густого синего дыма, нервно продолжил: – Уж на что Михал Андреич, добрейшей души человек, так как узнал о скандале эдаком, больно осерчал. И кричал, и ногами топал. Чуть удар с ним не случился, – Гладков раздраженно пыхнул сигарой. – Мы с Михал Андреичем, давние приятели, и он меня не в службу, как начальник, а как православный православного не то, чтобы просил, – умолял, изуверов этих все до единого выловить и в железе! – тяжелый кулак грохнул по столу. – В железе по этапу в Сибирь, где на вечную каторгу определить! – Иван Васильевич, свернув грозным взглядом из-под кустистых седых бровей, зловеще усмехнулся, и прибавил: – Коли полагающуюся экзекуцию переживут.
Дождавшись, пока обер-полицмейстер закончит, Петр, заложив ногу и скрестив руки на груди, осторожно поинтересовался: И чем же, Иван Васильевич, я могу поспособствовать?
Гладков, отложив в малахитовую пепельницу дымящийся окурок, подался вперед, наваливаясь грудью на стол, и горячо заговорил...
...Видать, то ли на небесах, то ли в преисподней, что было бы больше похоже на истину, кто-то все же замолвил словечко за несчастного беглеца и его, казалось, окончательно конченая жизнь начала стремительно налаживаться. После бойни с росомахой Ефим был не в силах идти дальше и, провалявшись на лапнике до заката, когда начало темнеть, запалил "борова" – удачно оказавшийся неподалеку расколотый пополам высохший еловый ствол, на скорую руку соорудив над ним шалашик. Против ожидания, ясная ночь, шумящая порывами южного ветра, оказалась настолько теплой, что он даже не продрог, согретый живительным теплом, текущим от тлеющего бревна.
А утром, словно подарок судьбы, прямо к шалашу выскочил отбившийся от основного стада молоденький поросенок. Пока жизнерадостно похрюкивающий, еще не сталкивавшийся с людьми кабанчик пятаком взрывал уже начавшие смердеть потроха росомахи, замерший в шалаше Ефим не стал терять время даром. Осторожно, чтобы ни дай бог не спугнуть, вытянул из голенища нож, и когда поросенок неосмотрительно повернулся к нему задом, забывая о боли, кинулся на добычу.
Последующие три, необычно погожих, разогретых ослепительным весенним солнцем дня, воспрявший духом беглец отъедался жареной свининой и вялил мясо впрок. Из его ран, как от солдатских пуль, так и от росомашьих когтей, ежечасно промываемых темной торфяной водой из ручья, ушла нестерпимо пекущая изнутри горячка, и они даже начали затягиваться гладкой розовой кожей.
На четвертый день, проснувшись еще до света, Ефим, наконец, ощутил в себе силы продолжать путь. Он набрал воды в между делом выдолбленную из целикового куска дерева флягу, завернул в остатки нательной рубахи еще с вечера подготовленную провизию, и двинулся прямиком на наливающийся
