огниво, он, как бы ни был велик соблазн, так и не решился развести огонь всего в неполных пяти верстах от острога. Гремящая ледоходом река, безусловно, являлась нешуточным препятствием на пути погони. Однако и преступником Ефим теперь стал больно важным, можно сказать государственным. И как знать, не нашлось ли в конвойной команде, либо тюремной обслуге отчаянной головы, решившей сорвать знатный куш в виде награды за поимку убийцы самого главного тюремного инспектора. Потому Ефим, теряя силы и задыхаясь, но, не тратя лишней минуты на отдых, старался уйти как можно дальше, забираясь все глубже и глубже в таежные дебри.
На первых порах побег шел на удивление удачно. Лес оставался проходимым, по пути часто попадались ручьи, бегущие от родников в подножиях пологих сопок. А самое главное, что еще в начале первого дневного перехода Ефиму посчастливилось спугнуть громадного ястреба-тетеревятника, не удержавшего в когтях только-только добытого им на току увесистого петуха. Беглец, за долгие годы каторги привыкший довольствоваться малым, сумел растянуть нежданный подарок судьбы на несколько дней, тем более что за раз отойдя от острога более десятка верст и окончательно потерявшись в тайге, мог позволить себе побаловать утомленное тело живительным теплом костра.
Однако день шел за днем, а бесконечному зеленому морю не было ни конца, ни края. После посланного буквально с неба тетерева Ефиму, как он не старался, больше не удалось добыть дичи и голод, свернувшийся внутри провалившегося, казалось намертво присохшего к хребту брюха, сосущей последние силы змеей уже мутил голову, временами заставляя грезить наяву. А беглый, еле волоча ноги, часто оступаясь и падая, так упорно брел лишь потому, что остатками трезвого разума все еще сознавал – он живет, пока движется.
...Рослый, под два пуда весом, самец росомахи обходил свои необъятные, в полтысячи квадратных верст, охотничьи владения. За пять лет жизни ему так и не пришлось ни разу встретится с человеком и он, толком не понимая с кем имеет дело, второй день шел по пятам за странным двуногим зверем, подгадывая подходящий момент для нападения. Хищник, будучи отличным охотником, в отличие от своей будущей жертвы, от голода вовсе не страдал. Да и двуногий противник отнюдь не пугал его, потому как росомахи от рождения не знают страха. Однако он был тертым бойцом. Росомахе уже приходилось в качестве добычи брать молодых лосей, а также насмерть биться как с матерой рысью, так и громадной медведицей, и потому жизнь научила холодной расчетливой осторожности.
Ночью, когда двуногий, казалось, должен был оставаться совсем беззащитным, он окружал себя жгучим огнем, таким же, как тот, что летом, во время сухих гроз, за считанные часы превращал огромные пространства полного жизни леса в отвратительно смердящее мертвое пепелище. Так как палящие языки пламени были категорически не по вкусу росомахе, и он безошибочным охотничьим чутьем улавливал немочь так бесцеремонно вторгшегося на его землю чужака, то отважился атаковать во время дневной охоты из засады на дереве.
Пробудившийся с первыми проблесками зари от короткого лихорадочного забытья, которое даже с натяжкой сложно было назвать полноценным сном, Ефим, корчась от нестерпимых голодных резей в утробе, раскидал разложенные вкруг места ночевки еще чадящие синим едким дымком обугленные ветки, освобождая себе путь к журчащему в неглубокой ложбинке ручейку. Затем, перевалившись на здоровый правый бок, сполз к воде и долго глотал студеную, заставляющую заходиться зубы воду, стараясь обмануть бунтующие без еды внутренности. Напившись, он бессильно отвалился на хрустящую подушку из полегшей прошлогодней травы, сквозь которую уже робко пробивалась юная зеленая поросль, и долго всматривался в светлеющее небо, перечеркнутое от края до края размытыми облачными полосами. А с грехом пополам отдышавшись, загадал, что либо сегодня добудет себе пропитание, либо до следующего рассвета уже не доживет.
Когда над горизонтом, крася верхушки деревьев в цвет свежей крови, показался краешек солнца, Ефим невероятным усилием воли заставил себя подняться, покачиваясь на подламывающихся от слабости ногах, и повернувшись спиной к восходу, медленно поплелся вдоль ручья, стараясь миновать непроходимые завалы из вековых деревьев, вывернутых с корнями зимними бурями.
Понимая, что упустил возможность поймать зверя или птицу, и теперь уже не в силах это сделать, Ефим решил сосредоточиться на воде и выловить хоть малую захудалую рыбешку. Он бы с превеликим удовольствием зажарил бы и пару лягушек, либо гадюку, но весна пока не вступила в свои права и гады еще почивали по норам в крепкой зимней спячке. Теперь же беглый до рези в глазах всматривался в бликующую под лучами низкого солнца, прозрачную до самого выстланного прошлогодней листвой дна, воду, понимая с перехватывающим горло отчаянием, что ручей мертв. А когда Ефим, которому под ближайшей корягой вдруг почудилось движение, резко подался вперед, на него сверху, стремясь с одного удара перебить хребет в основании шеи, обрушилась росомаха.
Если бы зверь прыгнул всего на миг раньше, то наверняка легко убил бы не ожидавшую нападения добычу, однако человек неожиданно пригнулся и могучие лапы, лишь скользнули по спине, будто стальными кинжалами вспарывая когтями грубое сукно армяка и сбивая жертву в воду. Ефим не успел даже глазом моргнуть, как кувыркнувшись через голову, растянулся меж близких берегов, к его счастью неглубокого ручья. Захлестнувшая лицо ледяная волна лишила и без того находящегося на грани потери рассудка беглеца возможности видеть и дышать. Однако и промазавшая росомаха, извиваясь в полете, с шумным плеском боком ухнула в воду.
Так случилось, что противники одновременно очухались после не сложившийся атаки, вскакивая на топнувшие в мягком илистом дне ноги. На несколько бесконечных мгновений, отмеряемых гулкими ударами бешено колотящего в груди у Ефима сердца, они застыли в паре аршин друг от друга пылая горящими злобной ненавистью глазами. Затем, яростно хрюкнув, зверь оскалил чудовищного вида грязно-желтые, все в пенящейся слюне, клыки, и осев на широко, по паучьи расставленных лапах, стремительно прыгнул.
Случись схватка хотя бы за неделю до этого рокового дня, то двужильному каторжнику хватило одного удара чугунного кулака, чтобы отправить лесного дьявола прямиком в преисподнюю. Однако обессиленный голодом беглец, успевая лишь вцепиться в его шерсть у горла, вновь опрокинулся на спину, как пушинка снесенный с ног двухпудовым, словно в упор выпущенным из "единорога", живым ядром. Но и неистово ревущая, беснующаяся не более чем в вершке от кончика человеческого носа росомаха, тоже была обескуражена небывалым ранее промахом.
Ощущая, как тают и без того скудные силы и от чудовищного напряжения вот-вот лопнут жилы на руках, задыхающийся от смрадного зловония, источаемого бездонной бордово-черной пастью, озверевший от предчувствия неминуемой смерти Ефим, каким-то чудом исхитрился, не выпуская росомахи из мертвой хватки, крутнуться со спины на живот. Затем принялся со всей мочи давить в липкий слизистый ил отчаянно бьющееся под ним и рвущее грудь и живот когтями всех четырех лап, животное.
И в тот миг, когда Ефим превратился в один пылающий клубок, сотканный из невыносимой боли и уже готов был отступить, чтобы дать обезумевшему монстру разом оборвать муки, на его глаза, а за ними и разум, упала знакомая черная пелена. Время привычно остановилось, боль растаяла и перед ним неспешно, будто свидетельствуя о почтении и подбадривая, чередой проплыли довольно щерящиеся призраки, начиная с повешенной матери, и заканчивая с ног до головы залитым свежей, обильно сочащейся из бесчисленных черных дыр на теле кровью, надворным советником Солодниковым.
Как долго продолжалось беспамятство, Ефим толком так и не понял. Однако очнулся он в порозовевшем от кровавой мути ручье, придавив собой бездыханную росомаху, по самые уши зарытую сведенной в предсмертном оскале мордой в податливый донный ил.
Еще до конца не веря в то, что жив, беглый выполз на берег, перевернулся на спину и, раскинув руки, долго лежал в полузабытьи, незряче таращась в уже по весеннему налитое свежей голубизной бездонное небо. А когда истерзанное тело напомнило о себе очередным голодным спазмом, то Ефима, наконец, осенило – он не только победил в смертельном бою, но и все же сумел добыть так крайне необходимую ему еду.
Изо всех сил стараясь удержаться и не соскользнуть во мрак беспамятства, жестоко страдающий от дурноты тяжелыми волнами бьющей в голову, беглец с грехом пополам выволок из ручья мертвую росомаху. Затем, набрав сушняка, долго выбивал по счастью уцелевшим в пылу борьбы отсыревшим огнивом походящую искру. Когда же, в конце концов, весело потрескивающий и почти невидимый в ярком солнечном свете огонь принялся жадно пожирать сухие ветки, Ефим нащупал за насквозь промокшим голенищем засапожный нож, о котором, вынужденный задавить напавшего зверя голыми руками, не то что забыл, а попросту не успел выхватить клинок до начала схватки, таким внезапным было нападение, и принялся поспешно свежевать добычу.
К полудню пламя жарко полыхавшего костра уже вовсю румянило увесистые шматы темно-бурого, текущего шипящим жиром мяса, нанизанного толстые вертела из наскоро ошкуренных веток. Рядом, на воткнутых в землю кольях сушились подранные и залитые кровью лохмотья, не так давно бывшие еще вполне справной одеждой. Сам же беглец в одних исподних портках блаженствовал на подстилке из лапника, чуть ли не в огонь засунув босые ступни. Впитывая всем простреленным, изорванным, сплошь покрытым кровавой коростой телом живительный жар, он, уже успевший утолить первый, самый мучительный голод, неспешно, словно самое изысканное яство, смакуя скверно прожаренное, твердое как подошва, пресное мясо, все больше укреплялся в нежданно-негаданно пришедшей в голову мысли, что подаваться ему надо непременно в самою столицу, где навеки затеряться в тьме-тьмущей населяющего ее народа...
Пока беглый каторжник отчаянно бился за свою жизнь в таежной глуши, где до него не ступала нога человека, новоиспеченный чиновник по особым поручениям при обер-полицмейстере Петр Ильич Сошальский осваивался в Петербурге. Откровенно говоря, звучная должность не открыла, как он в глубине души уповал, прямую дорогу в столичный свет, а скорее, наоборот, стала на ней непреодолимым препятствием. По поставленным Гладковым неукоснительным условиям, Петр Ильич непременно должен был скрывать от всех свое назначение, представляясь рядовым студентом по юридическому факультету, – а свое обещание генерал-лейтенант сдержал, и действительно определил молодого человека на начальный курс университета, – и даже жить устроил отдельно, на квартире в первом этаже доходного дома за номером 15 по Екатерининскому каналу.
Днем студент Сошальский исправно посещал лекции, а с закатом, когда фонарщики, повинуясь указаниям поднятого над обер-полицмейстерской резиденцией черного шара, приступали к своим обязанностям,
