удержать и не выпустить на волю шебаршащегося в самом низу живота мелкого, злобного ежа, ощетинившегося болезненно-острыми ледяными иглами застарелого ужаса перед виселицей. Однако крепкий мартовский мороз, опушивший сказочным инеем косые плетни, горбы погребов, стволы и кроны деревьев, не преминул запустить стылые щупальца в прорехи кожушка и очень скоро помог ему обрести прежнюю крепость духа.
Вообще-то Ефим, на обязательных сборах на палача за считанные недели превратился из кандальной голытьбы в состоятельного по меркам каторги человека. Привыкнув жить аскетом, он не счел нужным изменять привычкам, и лишь регулярно менял горсти мелких монет разного достоинства на полноценные золотые червонцы у подвизавшегося при заводе ростовщика-майданщика. А празднично блестящие ярко-лимонные кругляши складывал в ладанку, которую от чужого взгляда хоронил на груди, рядом с единственной своей ценностью – отлитым из заговоренной цыганкой полтины серебряным распятием. Ко времени казни Картузова в висящем на шее холщовом мешочке, стянутом крепким сыромятным ремешком, уже набралось три золотых.
Бодро шагая к тюрьме укатанным санным путем и невольно залюбовавшись на отвлекающие от мрачных дум и настраивающие на возвышенный лад переливающиеся над головой фонарики звезд, Ефим вдруг со всего маха воткнулся в молодуху, собиравшую посреди дороги белье, вывалившееся из небрежно завязанного узла. Отчаянно завизжавшая, будто ее режут девка, как мячик, попавший на биту мастака лапты, в один миг улетела в придорожную канаву до самых краев наполненную рыхлым снегом.
Ошарашенный Ефим, не сразу сообразив, что к чему, и изрядно потоптавшись по разваленным под ногами простыням, все же чертыхаясь, полез доставать копошившуюся в сугробе незадачливую прачку. Та же, в конце концов, вновь оказавшись на твердой дороге, первым делом, без стеснения вытряхивая снег из-под юбок, принялась во всю глотку костерить своего спасителя:
- Вот же черт слепой! Совсем повылазило?! Не видишь куда прешь?! Мало саму извалял, так еще и белье испоганил! Теперь что ж, сызнова перестирывать?! А заплатит кто?! Ты что ль, ирод?!
Однако, присмотревшись к тому, с кем ей пришлось столкнуться, сразу поумерила пыл. Шустро подбирая поклажу и косясь на молча разглядывающего ее Ефима, словно не она мгновенье назад отчаянно драла горло, робко справилась:
- Это ты что ль, дядька, палач здешний? – и дождавшись согласного кивка, тяжко вздохнула. – Так вот значится, кто папашу моего окаянного в преисподнюю ныне отправит.
Тут пришел черед дивиться Ефиму:
- Это ж, какого такого папашу? – неподдельно изумился он. – Когда же это Картуз в кандальном бараке сумел семейством обзавестись?
- А это ты, дядька, у маманьки моей, шалавы, Царствие ей небесное, справься, где она с этим иродом снюхаться умудрилась? – ничуть не сконфузилась девка, между делом успевшая увязать в новый узел подобранное белье. – Я ж незаконнорожденная. А о родителе своем тока с ее слов и знаю, – она привычным движением закинула узел на плечо. – Ну, прощевай, что ли, да зла не держи, коль обидела чем. Может, и покалякала б еще с тобой, да вон работу, сам видишь, теперича, переделывать надобно.
Уже в спину ей Ефим крикнул:
- Вечор приходи, заплачу за свою промашку. Коли не знаешь, где живу, на заводском поселке спроси, там всяк укажет.
Прачка, словно только и ждала приглашения, тут же обернулась и задорно ответила:
- А то и приду. Кто ж от лишней копейки откажется? Тока смотри, платить-то не раздумай…
Всю оставшуюся дорогу Ефим больше ни разу не вспомнил о том, кого вот-вот предстояло лишить жизни. Перед его глазами, на фоне звезд, меркнущих под натиском разгорающейся за дальним лесом зари, так и стояло разрумянившееся от мороза юное девичье лицо, и отчего-то незнакомо щемило душу, казалось уже навечно заросшую непробиваемой коростой равнодушия к обычным радостям жизни.
В небывалом для него, особенно после кончины Федора, приподнятом расположении духа, тихонько насвистывая под нос незатейливый мотивчик, Ефим, учтиво раскланявшись с охраняющим ворота смотрителем, проводившим обыкновенно угрюмого, никого вокруг не замечающего палача долгим изумленным взглядом, прямиком направился к виселице, светящейся в предрассветных сумерках свежеструганными боками.
Предусмотрительно прихватив на вахте чадящий жирный копотью масляный фонарь, он придирчиво исследовал всю конструкцию снизу доверху. В первую очередь несколько раз опустил рычаг, приводящий в действие проваливающийся под ногами казнимого люк, а затем, памятуя произошедший с ним случай, испытал крепость веревки и легкость скольжения венчающего петлю узла. Оставшись доволен осмотром, – а по особому указанию начальника тюрьмы, построенная виселица не подлежала, как водилось ранее, разборке после приведения приговора в исполнение, оставаясь грозным каждодневным напоминанием каторжникам о никчемности их жалкой, никому не нужной жизни, – Ефим нырнул в свой личный, выделенный при кордегардии закуток.
В узенькой, без окон, насквозь провонявшей крысиным пометом каморке, хранился немудреный инвентарь и облачение палача. Засветив прилепленный к краю грубо оструганной полки огарок, он опустился на скамью, привалившись спиной к стене. Вытащил из кармана верную носогрейку, обстоятельно ее выбил и продул. Потом, набив свежим табаком, ловко высек огнивом яркую искру, с одного удара подпалив фитиль, и растянув трубку, в неясном томлении прикрыл глаза. В голове у него, еще недавно доверху забитой мрачными мыслями о предстоящей казни, теперь крутился лишь один беспокойный вопрос: «Придет, али не придет?..»
Когда со двора, от виселицы послышался скрип шагов караула и сбивчивая дробь примеряющегося к инструменту барабанщика, опамятовавшийся от грез Ефим понял, что пора и ему. Наскоро распоясавшись и не глядя, куда придется свалив кожух, он натянул испокон века не стиранную, сплошь заляпанную темными кровавыми пятнами, когда-то ярко-алую, а ныне розовато-линялую длинную рубаху. На ощупь порыскав на полке, извлек из дальнего угла, гадливо понюхав и тщательно вытряхнув, красную маску, которую, поколебавшись, все же решился надеть, предварительно стряхнув с головы треух.
К восходу мороз набрал полную силу, и над неровной солдатской шеренгой, ощетинившейся примкнутыми к ружейным стволам заиндевелыми штыками поднимались окрашенные нежно-розовыми лучами показавшегося над крышами солнца полупрозрачные облачка пара. Поеживаясь и растирая стынущие пальцы, Ефим бодро взбежал на эшафот, и принялся приплясывать вокруг центрального столба, пытаясь разогреть коченеющие в сапогах ноги.
«Эх, ядрена кочерыжка, нынче уж ни к чему, весна на носу, а к следующей зиме непременно валенки на кожаной подметке прикуплю. А то ж так и обезножить запросто можно», – загадал он, но тут тревожно ожил барабан, и отрывисто каркнул командующий караулом фельдфебель.
На крыльцо господского дома вальяжно ступил надворный советник, на этот раз в сопровождении старавшейся держаться за спиной, молчаливой тенью следовавший за ним супругой, прятавшей судорожно прижатые к груди руки в пушистой муфте и до самых глаз зарывшейся в воротник роскошной собольей шубы. Сам же Солодников, в отличие от бледно-серой, краше в гроб кладут, жены, возбужденно разрумянившийся, поблескивая в распахе груди крупным бриллиантом галстучной заколки, по-хозяйски крепко оперся о перила и капризно искривил губы в нетерпеливом ожидании.
С первым скрипом входной двери в дом начальника, Ефим перестал отбивать каблуками чечетку и вытянулся, ощущая, как внутри привычно начинает вибрировать туго натянутая струна. Несмотря на стужу и еще всего миг назад умиротворенно-благодушный настрой, его окатила обжигающая волна, осевшая ледяной испариной под маской, а пальцы затряслись мелкой противной дрожью. А когда, под набравший силу грохот барабана, отзывающийся тяжелыми болезненными толчками в голове, из тюремного флигеля, где дожидались своего часа смертники, появился грузный, тяжело переваливающийся с ноги на ногу поп, несущий перед собой потемневшее серебряное распятие, Ефим лишь неимоверным усилием воли сумел задавить нестерпимый порыв сорвать с себя окровавленный балахон и сбежать без оглядки, куда глядят глаза.
Тем временем, следом за тюремным священником, на радостно искрящийся под утренним солнцем снег, щурясь с потемок, выбрался и сам одетый лишь в ослепительно белое исподнее Картузов. Такой же, как и Ефим, сухой и жилистый, только почти на полторы головы выше, сгорбившись, он еле переставлял скованные ноги, подпихиваемый в спину прикладами нетерпеливых конвойных. А пока приговоренный, стараясь как можно дольше растянуть свой последний путь, плелся до эшафота, палач, чтобы самому до поры не свихнуться, то нервно теребил загодя подготовленный холщовый мешок, назначенный для головы смертника, то в который раз перепроверял надежность петли.
Перед ступеньками, ведущими на эшафот, смертник вдруг на миг застыл окаменевшим изваянием. Затем судорожно, по-птичьи обернулся, окинув двор взблескивающими от накативших слез, обезумившими глазами. Словно только-только ощутив нестерпимую для едва прикрытого тела стужу, вздрогнул, поле чего осенил себя размашистым крестным знамением, в пояс поклонился и тут ни с того, ни с сего по-бабьи визгливо взвыл:
- Да чего ж вы творите-то, люди божьи?! За какого-то выродка, жиденка пархатого живота лишаете?! Христом-Богом молю, одумайтесь, православные, пока не поздно, не берите греха смертного на душу!..
Старший конвоя, опасаясь, как бы начальник тюрьмы не осерчал из-за нежданной дерзости приговоренного и не сорвал зло на карауле, заученным движением вбил приклад точно под ложечку разом сломавшемуся пополам, на полуслове поперхнувшемуся Картузову и уже вновь занес ружье для следующего удара, но тут его осадил поп.
Недовольно буркнув: «Охолонь, аспид», – он оттер плечом остервенившегося со страху солдата и, сунув тщетно пытающемуся вдохнуть осужденному под нос распятие для прощального поцелуя, скороговоркой пробормотал:
- Ныне отпускаю тебе, раб божий, все грехи вольные и невольные. Иди и предстань с очищенной душой пред отцом нашим небесным, – и, осенив его крестным знамением, добавил: – Аминь.
После этого, подчиняясь выразительному взгляду священника, конвойные подхватили под руки обмякшего смертника и поволокли вверх по ступенькам, где державшийся из последних сил палач, не меньше сомлевшего Картузова слабеющий в коленках, принял приговоренного в свои руки, отправив солдат вниз.
Натягивая мешок на голову несчастного, Ефим поразился поистине могильному холоду, даже на крепком морозе веющему от его окостеневшего, словно у мертвеца, тела. Пугливо вздрагивая от каждого прикосновения, Картузов, пока плотное полотно окончательно не залепило ему рот, безостановочно шептал непослушными посиневшими губами:
- Ты уж братец, заклинаю, не терзай попусту. Сделай так, чтоб уж одним разом, без мук лишних. Тебе ж потом, попомни мои слова, самому же зачтется…
Ефим, которому вновь нестерпимо резанули душу воспоминания о собственной казни, как ни
