приложив палец к губам, жестко обрезал:
- Не голоси и забудь про все. Не вернется эта пиявка больше. Уразумел, аль еще повторить надобно?
Расстрига побледнел, споткнулся на ровном месте, чуть не кувырнувшись через собственную тачку, но сумел-таки устоять на ногах и, опустив глаза, молча мотнул головой, показывая, что более в пояснениях не нуждается. И трижды осенив себя крестным знамением, бросился догонять сильнее, чем обыкновенно припадающего на искалеченную ногу приятеля.
…Хватились пропавшего бергаура ближе к полудню, когда в забой спустился на удивление припозднившийся унтер-шихмейстер и первым делом потребовал к себе учетчика. Скорое дознание, проведенное тут же на месте, ясности не добавило. Все допрошенные каторжники лишь открещивались, да отнекивались, и как один талдычили: «Дык слыхом не слыхал, да видом не видал. Вроде как где-то рядом был. А кто ж его знает, куды опосля подевался? Он-то, вишь, птица вольная. К тачке, как мы грешные, не пристегнут. Куды захочет, туды и подастся…»
Толком ничего не добившийся от арестантов, бывалый распорядитель работ, уже не надеясь отыскать живым своего помощника, велел тщательнейшим образом обшарить все темные углы, и в первую голову пустующие выработки. Под страхом наказания кнутом, назначенная для розыска команда рыла носом землю и, в конце концов, перед самым вечерним колоколом, извещающим конец работ, откопала размозженное тело несчастного.
Долговязый как коломенская верста, худосочный унтер-шихмейстер, сложился пополам над залитыми успевшей побуреть кровью до неузнаваемости изуродованными останками. Долго водил над мертвецом длинным угреватым носом, будто к чему-то принюхиваясь, и на глазах мрачнея, нервно скреб в коротко остриженной, пегой от густой проседи бороде. Потом стянул лохматую ушанку, мелко перекрестился, и в сердцах сплюнув под ноги, с досадой подытожил:
- Эх, Порфирий, Порфирий, алчная твоя душонка. Сколь раз тебя предостерегал, а все даром. – Затем он окинул темным взглядом неловко переменяющихся поодаль, разом, словно по команде, обнаживших головы каторжников и, перекатывая в голосе угрожающе-громовые нотки, отчеканил:
- Зарубите себе на носу, выродки! Бергаур Порфирий Копытин пренебрегая опасностью, отлучился по малой нужде в заброшенный штрек, где его и попал под нечаянный обвал! Всем ясно!
- Так точно, ваше высокородие, – вразнобой ответил ему сиплый нестройный хор.
- Ты! – распорядитель ткнул пальцем в застывшего по его правую руку бергаура, возглавлявшего поиски товарища. – Грамоте разумеешь?
Удовлетворившись немым кивком, уже развернувшись, через плечо бросил:
- Теперь ты учетчик, – и с душераздирающим скрипом задвинул за собой входную решетку клети…
Всю смену с невиданным ранее остервенением рубивший породу Ефим, весь бесконечно тянущийся день с замиранием сердца вслушивался в шаги за спиной, ожидая, когда же за ним придут, и каждый раз обливался холодным потом, когда приходилось выворачивать наполненную тачку в кучу, высившуюся вблизи клети. Но, ни рыскавшая по всему руднику поисковая команда, ни начальство, поначалу выясняющее обстоятельства пропажи, а потом, после обнаружения тела и гибели бергаура Копытина, не обратили ни малейшего внимания на хромого каторжника.
Как обычно, в начале одиннадцатого вечера, он, в колонне таких же, еле волочащих от усталости ноги рудокопов, добрался до барака и без сил рухнул на свое место на нарах. Видя состояние приятеля, пытавшегося работой заглушить страх перед, как ему чудилось, неминуемой расплатой, и умудрившегося выполнить полторы нормы, Федор только махнул рукой на его попытку подняться за ужином и сам принес полагающуюся миску баланды с ноздреватой от непропёка краюхой черняшки
Однако и после скудной трапезы вконец измученному Ефиму забыться не удалось. Вышедший вместе с раздатчиками и заперший, было, на ночь дверь смотритель внезапно вернулся в барак, почтительно пропуская вперед согнутого в дугу благообразного старичка, с пышной, белой, как лунь бородой, и такого же цвета длинными, до плеч, тщательно расчесанными волосами, облаченного в новенький, без единого пятнышка арестантский халат. Дед, опираясь на узловатый, как у странников, посох, зачавкал добротными сапогами по не просыхающей ни зимой, ни летом зловонной жиже в проходе между нар прямиком к Ефиму, а смотритель, развернувшись вполоборота, послушно остался караулить у входной двери.
Не спрашивая дозволения, незваный гость, показательно охнув, опустился на нары возле отставного канонира и, легонько тронув его штанину до блеска отполированной рукояткой клюки, проскрипел:
- Ну, здрав будь мил человек.
Уже поплывший в сладкой дреме Ефим, вздрогнув от неожиданности, разлепил один глаз, и сипло отозвался:
- И тебе не хворать, – затем, прочистив глотку раздирающе-сухим кашлем, желчно осведомился: – С чем пожаловал?
- Да вот, на тебя взглянул, соколик – не обращая внимания на его недовольство, лукаво прищурился старик.
- Глянул? – уже начиная закипать, ожесточился невпопад разбуженный Ефим. – Ну, так иди себе с Богом, куда шел. Не доводи до греха.
Дед в недоумении приподнял кустистые брови, и в его глазах сверкнула гневная искра:
- Уж больно ты грозен, как я погляжу. А как я тот, кто жизнь твою на ниточке подвесил и того гляди ту ниточку возьму, да обрежу?
Не на шутку озадаченный Ефим открыл второй глаз, приподнялся на локте и, смерив чудаковатого пришельца саркастическим взглядом, язвительно фыркнул:
- Ты, папаша, в своем ли уме? При всем своем благообразии, все одно как-то не особо на Господа нашего походишь. А акромя него жизнью моей распорядится как-то больше и некому.
Старик, тяжко вздохнув и снисходительно глянув на Ефима, как на несмышленого младенца, наставительно произнес:
- Зело дерзок ты, отрок. Языкат не по годам. Да уж ладно, будь по-твоему, возьму грех на душу, открою тайный заговор, – и многозначительно засопев, по-молодому окреп голосом, сменив мягкую вкрадчивость на угрожающий металлический лязг: – «Иваны», тебя, человече, за товарища свово Прохора, что на кобыле под кнутом смерть лютую принял, на ножи поставить порешили. Вот только я кончину твою неминучую покудова отсрочил. Больно уж любопытствие разобрало на тебя, такого отчаянного, хоть одним глазком глянуть. Да тут еще эта история с бергауром-мироедом.
- Какая такая история? – моментально напрягся Ефим, которого упоминание о покойном учетчике обеспокоило гораздо больше, чем новость о сговоре «Иванов». – Ни о каком таком бергауре не знаю, и знать не желаю. Нечего тут напраслину возводить.
- Да ты уймись, милок, – вновь смягчился голос деда. – Ты ж в каторге. А тута шила в мешке не утаишь. Неужто ты и впрямь решил, что никто про расправу со скопидомом не прознает?.. Однакось, как видишь, не донесли. И не донесут. Потому как на сей раз, за тобой правда была, – и вдруг он, без объяснений, ухватил не по годам цепкими пальцами Ефима за правое запястье, подтянул, разворачивая кверху, ладонь ближе к своим глазам и, беззвучно шевеля губами, впился взглядом в переплетение линий на ней.
Больше всего, увлеченно следящего за происходящим Фрола, поразило то, как менялось лицо хироманта по мере изучения знаков судьбы на ладони бывшего солдата. Знающий себе цену, запросто повелевающий смотрителями и не ломающий шапки перед надзирателями старик в одно мгновенье мертвенно посерел и перепугано съежился. Словно обжегшись о раскаленное железо, он отпихнул от себя руку ничего не понимающего Ефима. Потом, больше не говоря ни слова, поспешно соскочил с нар и, оскальзываясь в грязи на подкашивающихся в коленях ногах, торопливо засеменил на выход.
Лишь когда стих скрежет ключа в амбарном замке, замкнувшем барачную дверь за чудным дедом, выскочившим за порог так, словно его ошпарили кипятком и поспешившим за ним озадаченным смотрителем, ошалевший Ефим повернулся к мирно почесывающемуся по-соседству безносому и с трудом проглотив шершавый ком в горле, надорвано хрипнул:
- Это кто ж такой был-то, а?
- О-о-о… – протянул, выставив для убедительности в потолок грязный указательный палец с неровно обгрызенным, обведенным траурной каймой ногтем, обстоятельно набивающий трубку Фрол. – Великая честь тебе, паря, выпала с самим Афиногеном-вещуном свести знакомство. Я-то его сам впервой в живую видел, слышал про него только.
- А почем тогда знаешь, что это именно вещун был? – недоверчиво прищурился Ефим на приятеля, самозабвенно раскуривающего при помощи снятой со стены тлеющей лучины насквозь прокопченную носогрейку.
Окутавшийся синим облаком едкого махорочного дыма Фрол, поперхнулся от возмущения, выкатив налившиеся слезами от сотрясшего все его тело надрывного кашля, покрасневшие как у кролика глаза:
- А то кто ж еще? Другого подобного в каторге нет. Его ж даже начальник дюже уважает, и поговаривают, чуток побаивается, – он с хриплым хлюпаньем прочистил горло, отхаркнув липкий желто-зеленый ком мокроты в грязь под нарами, и изумленно приподнял брови: – Одно мне невдомек. Как же это ты, Ефимка, на колдуна сумел такой жути нагнать? Убёг старый от тебя прям как черт от ладана… Эх, – довольно цыкнув зубом, из стороны в сторону крутанул он головой, – а я-то вот давненько, почитай с первого же дня, смекнул, что не прост ты, паря, совсем не прост...
Наставший новый день, несмотря на все старания троицы приятелей, так и не принес ответа на вопрос – что же все-таки такого ужасного прочитал видавший и не такие виды каторжник-хиромант на загрубевшей до каменной твердости ладони Ефима. Не дотянув пары часов до рассвета, вещун преставился от внезапно приключившегося приступа грудной жабы. Однако перед тем как испустить дух, он успел-таки шепнуть уже холодеющими губами несколько слов на ухо одному из «Иванов» своего барака. Эти слова также остались тайной для Ефима, но, тем не менее, они стали его вечной охранной грамотой. Больше ни один, даже самый отчаянный «Иван» во всей каторге не смел и помыслить свести с ним счеты.
Глава 4. Палач.
Каторжная жизнь до того скупа на события, что для кандальников от зари до зари без выходных и праздников, машущих кайлом, добывая руду, она тянется безысходной, мертвенно-серой, как кожа свежепреставившегося от чахотки покойника, полосой. Бесконечные десять лет слиплись для Ефима в один рыхлый ком беспросветных буден, где зимой от лютой стужи, казалось, сама душа где-то под ложечкой смерзается в кусок мутного ноздреватого льда, а недолгое лето в уплату за робкое тепло и немеркнущий свет белых ночей после полугода непроглядной промозглой тьмы душит несметными полчищами вездесущего гнуса.
Давным-давно, еще на втором году дороги в никуда, от неразлучной вначале тройки приятелей откололся проныра Фрол. Не желая гробиться под землей, он очень скоро снюхался с «храпами», через них навел мосты к «Иванам», а затем как-то исхитрился втереться в доверие тюремному начальству. Безносого поначалу освободили от тачки, потом и вовсе расковав, перевели в барак к исправляющимся, пристроив смотрителем плотины на заводском пруде.
По прикидкам Ефима, подобное небывалое расположение надзирателя он смог купить лишь одним – знатным доносом на
