моем присутствии?
Один из поспешивших выслужиться смотрителей, оказавшихся ближе всего к расстриге, с угрожающим рыком: «А ну встать, паскуда!» – уже занес ногу, чтобы пнуть беспомощного хворого каторжника носком сапога в ребра, однако не поспел. Стоило Ефиму краешком глаза уловить его подлое намерение, как с него мигом слетело чудное оцепенение и кандальник одним стремительным прыжком, рванув за собой пушинкой порхнувшую тачку, покрыл две сажени до безучастно сипящего приятеля. Свирепо хрипнув: «Не смей, гнида», – с размаху толкнул чугунной тяжести ладонями обидчика в грудь. Тот, словно в него прямой наводкой ударило пушечное ядро, гулко ухнув, отлетел вглубь коридора, по пути опрокидываясь на спину и снося с ног еще двоих бугаев из свиты.
Проявивший неожиданную для его положения проворность, надворный советник, потешно прикрывая искаженное неподдельным испугом лицо судорожно стиснутыми кулаками, стараясь схорониться за спинами спутников, резво отпрянул к стене, марая светлый мех шубы о покрывающую ее сплошную липкую слякоть. И лишь когда, наконец, осознал, что взбесившийся тщедушный кандальник, внутри которого, – кто бы мог подумать, – скрывалась невероятная для такой худосочности, поистине дьявольская сила, вовсе не намеревался сносить ему голову, а всего-навсего защищал товарища, облегченно перевел дух. По-простецки промокнув рукавом липкую испарину со лба и ощущая, как в груди все еще тяжело бухает еще минуту назад готовое лопнуть сердце, начальник тюрьмы истерически завизжал: «В холодную!!! Тотчас же!!! Обоих!!!»
…Ледяной карцер представлял собой вырытую сразу за бараком «воспитуемых» глубокую, в пять аршин, яму в земле, обитую по стенам, чтобы не обсыпались, черно-трухлявыми досками, по теплу сплошь покрытыми бледными разводами плесени, а в холодную пору – игольчатым инеем. Чтобы у подвергнутых наказанию, паче чаяния, не возникло дурной мысли попытаться самовольно вскарабкаться наверх, кровом служила двухсполовинной кованая пудовая решетка, запираемая на громадный амбарный замок.
Если летом загнанных в яму горемык, зачастую вынужденных стоять по колено в налитой дождями мутной ледяной воде, изводил вездесущий гнус, то зимой их палачом становился мороз. Провести даже одну февральскую ночь в этом карцере было равносильно смертному приговору.
- Ну, вот скажи на милость, – давясь через слово кашлем, укоризненно хрипел съежившийся в свободном от наметенного сверху снега угле, мелкой дрожью трясущийся Федор, – чего ради ты сунулся-то, а? Ну и пнул бы меня разок этот басурман. Чай не впервой, всяко не прибил бы. А теперича как? Обои туточки, прости Господи, как пить дать сгинем. Стужа-то, вон какая стоит.
Тщетно кутавшийся в потертый арестантский халат, дробно стучавший зубами Ефим, мрачно отмалчивался, лишь вяло дивясь непривычной легкости движений, так как тюремщики, прежде чем загнать их в яму, были вынуждены впервые за десяток лет освободить от вечных спутниц – тачек. Когда же в очистившемся от снеговых туч, почерневшем небе, расчерченном на квадраты заиндевелыми железными прутьями, протаяли первые, обещающие свирепый ночной мороз, звезды, а коченеющим, потерявшим всякую надежду каторжникам стало казаться, что у них уже сама кровь стынет в жилах, сверху вдруг послышался скрип снега, и по стенам заиграли слабые отблески масляного фонаря. Через мгновение заскрежетал замок, тонко пропели петли откинутой решетки и, тарахтя перекладинами ступеней по закраине, вниз опустилась лестница. Невидимый смотритель недовольно пробасил:
- Эй, вы, там, а ну вылазь живее. Их высокородие сей же час к себе требуют…
В просторных, ярко освященных сенях дома начальника тюрьмы до костей промерзшему, ни чующему ни рук, ни ног Ефиму показалось удушливо жарко. Удерживая за пояс без сил висящего на плече, слабо булькающего горлом Федора, он угрюмо сверлил взглядом тщательно отскобленные половицы, стараясь, от греха, лишний раз не поднимать глаз на глубоко заложившего руки в карманы роскошного персидского халата вновь надменно-неприступного, будто гранитный обелиск, надворного советника.
Молча покачивающийся с пятки на носок главный тюремный инспектор, о чем-то напряженно размышляя и брезгливо морща нос, казалось, целую вечность, словно диковинных насекомых, изучал в льдисто поблескивающий монокль неловко переминавшихся перед ним отвратительно смердящих каторжников. Затем, в конце концов, определившись, нарочито монотонно процедил сквозь зубы:
- Все осужденные обязаны работать и выполнять установленную норму. Это главная заповедь в подведомственном мне учреждении. Однако один из вас нахально нарушил установленные правила и будет примерно наказан. Я назначаю бездельнику полторы сотни палок, – Ефим ощутил, как испуганно вздрогнул Федор, а начальник тюрьмы между тем продолжал: – А исполнишь экзекуцию, – холеный палец с тщательно отполированным ногтем нацелился в грудь Ефиму, – ты. – Он мстительно усмехнулся, прищурив полыхнувшие лютой ненавистью глаза, и прибавил: – Если, конечно, хочешь сохранить свою никчемную жизнь.
Остаток ночи они, против ожидания, провели не в ледяной яме, а в нагретом безотказной спасительницей голландкой бараке. Приятелей даже не стали по-новой приковывать к тачкам, чтобы с утра, перед представлением, было меньше возни. Но, предусмотрительный начальник, на всякий случай все же приставил к надежно запертым дверям уткнувшего посиневший нос в воротник длинного, до пят, тулупа, тем не менее, как осиновый лист дрожащего от холода и обиженного на весь мир за бессонную ночь надзирателя.
Новости по каторге, как по любому тюремному учреждению, всегда распространялись мгновенно, – куда там курьерам казенных присутствий, – и без того давно обособлено существовавшие Ефим с Федором, несмотря на общую тесноту, остались совсем одни в лучшем угле у печки. Обитатели барака кто трусливо-суеверно, а кто и опасаясь косого взгляда ныне крутого на расправу начальства, старались не приближаться к опальной паре ближе, чем на три аршина.
Лежавший на боку, подтянув острые колени к самому подбородку и обхватив их истончавшими до прозрачности руками, расстрига, не утирая мутных, медленно катящихся по серым впалым щекам слез, тоненько скулил в редких перерывах меж приступов раздирающего его грудь кашель:
- Ты уж, Ефимушка, зла на меня, грешника, не держи за то, что втравил тебя в передрягу эдакую... Мне ж ни на этом, ни на том свете с тобой вовек не расчесться будет… И горбатить заместо меня пришлось… А теперича вот, прости Господи, – он мелко перекрестился дрожащей от слабости рукой, – от страданий избавить… Ты уж ни казнись и не отнекивайся, да сделай все как следует… Я ж, сколь смогу, столь стерплю… Все одно не долго мне осталось, а уж мочи никакой нет, так маяться… Это ж верно промысел господний, что тебе выпало меня от мук телесных избавить, да душу бессметную ослобонить для самого непредвзятого суда – суда небесного…
Опершись спиной на бревна барачного сруба и ощущая сквозь ветхую ткань халата приятное тепло от прогретого дерева, Ефим, все сильнее и сильнее коченея изнутри, с непроницаемо-каменным лицом вполуха слушал причитания товарища, уже зная, как ему поступить…
После утренней побудки и привычного скудного завтрака впервые за многие годы кандальников не погнали сразу под землю, а выстроили в неровное каре во внутреннем дворе. К полуночи поменялся ветер, нагнавший плотные ватные тучи, непроницаемым пологом задернувшие небо. Из них повалил густой мягкий снег, слегка смягчивший свирепый мороз и превративший в снеговика окончательно околевшего смотрителя у дверей.
За те десять лет, прошедших с тех пор, как Ефим впервые переступил порог кандальной тюрьмы, старший надзиратель, по распоряжению которого посреди двора уже установили грубо отесанную «кобылу», поседел как лунь и высох, словно вяленая вобла, однако все так же терзал уши каторжников пронзительными трелями неизменного свистка.
Пока полностью обнаженного, иссиня-желтого, будто трехдневочный покойник, трясущегося от холода и ужаса предстоящей мучительной казни Федора суетливо прикручивала к бревну витой пенькой пара смотрителей, Ефиму вдруг отчетливо вспомнилось, как вешали беглеца в день прибытия их этапа. Тот был такой же, как нынешний расстрига, синий и дрожащий, разве что еще перемазанный кровью, сочащейся из рваных ран, оставшихся после жестоких побоев.
Он глубоко втянул в себя студеный, горьковатый от дыма близкой кузницы воздух и отстраненно подумал: «Вот уж чего-чего, а кровушки, на утеху барам, ныне знатно прольется. Даром что от Федьки-бедолаги лишь кожа да кости остались. А ить как зачнешь батогами полосовать, хлестанет как с поросенка резанного. Халат надо бы снять, а то ж нипочем опосля не отмоешь…»
Не в силах отвести глаз от распластанного на «кобыле» беспомощного товарища, единственную близкую душу в этом аду, которого вот-вот предстояло собственными руками лишить жизни, Ефим, стараясь задавить сводящую с ума леденящую жуть яви, старался забыться, погружаясь в мелкие будничные заботы. Но, стоило слегка ослабнуть мертвой хватке твердокаменной клешни, сдавившей отозвавшееся тягучей болью медленно и тяжко трепыхающееся сердце, как распахнулась дверь господского дома, и на намедни подновленное, светящееся свежеструганными, еще не крашеными досками крыльцо, важно ступил начальник тюрьмы.
- Шапки долой, мерзавцы! – надрывно каркнул старший надзиратель, затем, припадая на пораженную подагрой ногу и оскальзываясь в свежевыпавшем снегу, суетливо просеменил к крыльцу. Вытянувшись перед ступенями и нескладно щелкнув косо стоптанными каблуками подобострастно просипел: – Дозвольте начинать, ваше высокоблагородие?
Не удостоив старика не единым словом, надворный советник, угрюмо насупившись из-под перламутрового соболя низко надвинутой шапки, лишь небрежно отмахнул тонкой кожи перчаткой с белоснежной меховой оторочкой, и надзиратель поспешно развернувшись, на удивление резво захромал к зябко переминавшимся у «кобылы» смотрителям. Повинуясь его команде, самый молодой из тюремщиков проворно рванулся к одиноко застывшему поодаль Ефиму, и грубо ухватив того за обреченно затрещавший халат у плеча, поволок за собой к лобному месту, где ему сунули в руку отполированную множеством рук и потемневшую от впитавшейся крови ореховую палку.
- Давай-давай, не тяни кота за хвост. Пока, вон, их благородие вконец не осерчал, да тебя вслед за энтим мозгляком на «кобылу» не определил, – ворчливо подогнал его старший надзиратель.
Тиская палку в липкой от пота, несмотря на мороз, ладони, Ефим, с оборвавшимся сердцем, словно бросаясь в бездонный омут, шагнул к распластанному на бревне Федору. На мгновенье замер, после чего, свободной рукой приподнял за подбородок голову товарища, и твердо глянув в обведенные черными кругами мутные от страдания, глубоко запавшие глаза, тихонько, только для него, прошептал:
- Не поминай, братец, лихом. И там, на небесах, при случае замолви за меня словечко. Я-то, по всему видать, сразу за тобой буду, – после чего крепко поцеловал его во влажный от ледяной
