товарищей по заключению. Однако, благоразумно рассудив, что каждый сам хозяин свой судьбы и выживает, как умеет, оставил догадки при себе, ни с кем более ими не делясь. Сам же он вместе с расстригой Федором продолжил тупо тянуть лямку в подземной выработке, и уже не представлял для себя какого-либо иного бытия до самой кончины.
В глухой медвежий угол, где на задворках империи в непроходимой вековой тайге затерялся рудник, не донеслось даже эхо событий, взбудораживших столицу в 1823 году, когда царствующий монарх Александр I подписал тайный указ об отречении Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича и утвердил наследником престола Великого Князя Николая Павловича, будущего российского императора Николая I. Гораздо более значимым событием для каторги стала смена тюремного инспектора.
Прежний безраздельный властитель каторжных душ надломился после безвременной кончины в родильной горячке своей супруги, так и не сумевшей разрешиться первенцем. В истерическом припадке приказав закопать заживо попытавшуюся принять преждевременные роды, в сущности, ни в чем не повинную дряхлую повитуху-поселенку, – рудничный доктор, как на грех, был в отъезде, – он пустился во все тяжкие, уже более года пребывая в тяжелейшем беспрерывном запое.
В конце концов, вести о безвластии, постепенно воцарившемся на каторге, докатились до губернской тюремной канцелярии. Не заставившая себя ждать инспекция подтвердила самые худшие предположения о состоянии дел, и вскоре после Рождества высочайшим рескриптом тюремным инспектором был назначен надворный советник Петр Васильевич Солодников
О смене начальства мало интересующийся происходящим вне барака и сумрачной ямы рудника Ефим впервые услышал от Федора. С тех пор, как любопытство дряхлого хироманта, отважившегося прочитать будущее по ладони бывшего солдата, безвременно свело того в могилу, Ефима словно подменили. Вновь ожили, постепенно набирая силу, ушедшие, было, в прошлое призраки старосты с сыновьями, к которым добавился раздавленный рукотворным обвалом бергаур. Время от времени по ночам приходила и мать, все так же напрасно силящаяся выдавить из себя какое-то предостережение, но только невнятно сипящая туго перехваченным веревкой горлом.
Поначалу Ефим пытался до полусмерти изнурять себя работой, чтобы сил оставалось только на короткий мертвый сон, однако и это помогало мало. Он добился лишь того, что высох до состояния мощей, вместе с тем налившись невероятной для полуголодного, толком не видящего живого света кандальника, силой. Двухпудовая тачка, из неподъемного якоря превратившаяся в невесомую пушинку, приросла к нему, как костыли к одноногому инвалиду. Да и ужасные окровавленные фантомы на десятом году каторги виделись уж почти родней.
Остальные арестанты опасливо сторонились угрюмого чудаковатого кандальника, над которым, по невнятным слухам, тяготело какое-то жуткое проклятье. Но Ефиму, допускающего до общения с собой лишь одного расстригу, это было только на руку. И вот когда Федор, давясь хриплым кашлем и беспрерывно растирая впалую, при каждом вздохе клокочущую мокротой грудь, поведал о новом начальнике тюрьмы, Ефима впервые за много лет подвело, до сей поры безотказно служившее, острое звериное чутье на беду. Почему-то ни одна жилка не дрогнула у него внутри, и лениво зевнув, он пропустил зловещую новость мимо ушей, лишь вяло отмахнувшись:
- А по мне, что ни поп, то батька. У нашего-то срока конца не ожидается. Скольких еще таких начальничков, Бог даст, переживем…
В то же время, когда, лязгая цепями, с хриплыми стонами затихал смрадный барак, под завязку набитый измученными непосильной работой «воспитуемыми», в щедро протопленной просторной гостиной, ярко освещенной несчитанными, с тихим потрескиванием оплывающими свечами, нервно теребя никак не желающее собираться в складку туго натянутое изумрудное сукно ломберного стола, жарко разглагольствовал новоиспеченный начальник тюрьмы.
Если бы не набегающая на макушку, бриллиантово поблескивающая бисеринками испарины, зеркально-гладкая плешь, в которую плавно перетекал высокий, без единой морщинки лоб мыслителя, ему никак нельзя было дать его тридцать восемь лет. Горящие юношеским азартом глаза, свежий румянец на тщательно обритых щеках, ладная, пока лишь едва заметно поплывшая в талии фигура, затянутая в сюртук дорогого сукна, пошитый на заказ именитым столичным портным, выгодно отличали нынешнего тюремного инспектора от его предшественника, угрюмо сгорбившегося над пустым фужером с другой стороны стола.
- И все же, дражайший Павел Афанасьевич, – скребущий обивку столешницы зеркально отполированный ноготь все же сумел оставить на ней заметный след, – весь известный мне исторический опыт позволяет мне сделать единственно верное заключение, что страх… Да-с! – пальцы холеной ладони судорожно сжались в кулак, гулко бухнувшей по массивному столу, заставляя подпрыгнуть стоявшие на нем бокалы, – только страх, и ничто иное способен держать в узде каторгу! И я, попомните мое слово, заставлю это отребье рода человеческого трепетать только от одного упоминания моего имени!
Однако отставной инспектор, к кому, собственно, в первую очередь и была обращена эта пламенная речь преемника, в отличие от подобострастно внимавших гостей, непочтительно зевнул, показав кривоватые, до ядовитой желтизны прокуренные дрянные зубы и оживился лишь тогда, когда привезенный с собой столичным чиновником вышколенный официант до кроев наполнил его опустевший фужер.
Предпочтя не заметить столь откровенное манкирование приличиями, – по всему видно, пропал человек безвозвратно, и взять с него боле нечего, – Солодников, горделиво поправив и без того безупречно ровно приколотый к петлице орден Святого Владимира четвертой степени и напыщенно продолжил:
- Господом нашим Иисусом Христом клянусь, – он порывисто перекрестился на висящую в красном углу большую икону в благородно потемневшем серебряном окладе, под которой теплилась икона, – я, дамы и господа, наведу примерный порядок в этом гадюшнике!
Шелестя пышными юбками и белея полными оголенными руками, окольцованными тяжелыми золотыми браслетами, две известные кумушки, по последней моде затянутые в негнущиеся корсеты, – законные супруги местного лесоторговца и управляющего заводом, пристроившись на банкетке у пышущей жаром изразцовой печи, увлеченно перемывали кости свежему персонажу:
- Вы только гляньте, Аполлинария Серафимовна, каков мужчина, – вполголоса восторгалась пышная юная блондинка на ухо уже явно разменявшей пяток десяток соседке. – Огонь. Я так прям и млею. Такой, глядишь, и впрямь каторгу под себя подомнет.
- А вот мы третьего дня с Иван Иванычем на раут в губернское собрание были ангажированы, и слыхала я там, милейшая Пелагея Карповна, – укоризненно поджала ярко подведенные старшая, тертая жизнью товарка, – наворотил в столице дел этот самый Петр Васильевич, за что, собственно говоря, к нам аж высочайшим указанием сослан на исправление. То-то ныне и петушится.
- И чем же, чем он таким ужасным проштрафился? – изнывающая от любопытства девица полыхнула алым румянцем, словно ненароком поймав откровенный взгляд кавалера.
Однако чем дольше она слушала не предназначенный для чужих ушей сипловатый шепот, тем больше бледнела, округляя наливающиеся неподдельным ужасом глаза, а затем и вовсе, судорожно икнув, зажала рот ладонью, сорвалась с банкетки, насквозь вихрем пролетела гостиную, с размаха оглушительно бабахнув тяжелой дверью нужника.
- Должно быть печку рановато прикрыли. Угаром так и тянет, – нарочно шумно потянув носом и ловко пряча под раскрытым веером злорадную ухмылку, пояснила в ответ на удивленные взгляды обернувшихся мужчин довольная собой старая сплетница, сама того не ведая, насколько истина была ужаснее самых ее жутких домыслов.
…До рудника руки главного тюремного инспектора, как и было им клятвенно обещано, принявшегося лютовать едва ли не с первого дня вступления в должность, дошли лишь к средине ненастно-вьюжного февраля.
И без того слабый здоровьем расстрига еще с осени, захлебываясь мокрым беспрерывным кашлем, стал особо жаловаться на невыносимую боль в груди. К тому злополучному, впрочем, с утра вроде ничем не примечательному дню, истаявший, словно восковая свеча Федор уже с трудом таскал ноги, и Ефим почитай, как недель пять вкалывал за двоих, умудряясь нарубить по две сотни тачек за смену.
Битого-перебитого бывалого каторжника, обычно верхним нюхом чуявшего беду, под монастырь подвела долголетняя, накрепко въевшаяся в нутро привычка. За все, почитай, десять годов под землей с начальством важнее берг-гешворена ему сталкиваться не приходилось, – да и тот с самого покрова, пользуясь всеобщим попустительством, ни разу не объявлялся в забое, – потому он и помыслить не мог, что в этот ад сподобиться сунуться сам местный царь и бог – новый начальник тюрьмы.
Еще затемно дотащив Федора до изгрызенной заступом стенки, которой заканчивался штрек, Ефим пристроил хрипящего, из последних сил с натужным свистом тянущего в себя густой, напитанный тяжкими испарениями воздух приятеля на холмике породы, а сам, как обычно принялся крошить сыплющим яркими искрами зазубренным железом неподатливый камень. Да так увлекся, что упустил момент появления в узкой, скверно освещенной единственным фонарем мрачной кишке коридора целой делегации. Остановился он, лишь, когда выскочивший вперед плюгавый косоглазый бергаур из инородцев с густо посеченным угольными рытвинами оспин, сморщенным, словно печеное яблоко лицом, обычно за версту предпочитающий обходить окаянного каторжника, но под грозным оком начальства вынужденный расхрабриться, со всего размаха пихнул в спину едва устоявшего на ногах Ефима, отчаянно взвизгнув: «Шапку долой, мерзавец!»
Давным-давно завоевавший положение неприкасаемого у мелкой тюремной сошки кандальник сунулся вперед, чудом не раскроив лоб об острые каменные выступы, и утробно взревев, на развороте вздернул над головой со свистом распоровший воздух увесистый заступ с решительным намерением расколоть обидчику череп, но тут натолкнулся на мертвенно-стылые глаза надворного советника. Полный ледяного презрительного любопытства взгляд неожиданно сковал панцирем ужаса, казалось, с незапамятных времен потерявшего страх Ефима.
Уже распрощавшийся с жизнью, обреченно обхвативший руками голову и осевший на ослабших в коленях ногах бергаур, перепуганной крысой шмыгнул за спины начальников, а взбунтовавшийся, было, каторжник медленно и неловко, словно ожившая кукла из дешевого балагана опустил заступ, затем, стянув непослушными пальцами вытертую, насквозь пропотевшую войлочную бескозырку, переломился в одеревеневшей пояснице.
- Так-то оно лучше, – язвительно процедил главный тюремный инспектор, нервно дернув подкрученным кончиком напомаженного уса, и перевел глаза на скорчившегося у потной от подземной влаги стенки слабо сипящего Федора. – А это еще что за чудо-юдо? И разъясните мне, господа, будьте любезны, почему эта мразь позволяет себе сидеть в
