ухнувший в омут ранее никогда не испытанной страсти, – а зачуханная, не первой молодости маркитантка с обвисшей как коровье вымя грудью, пару раз пущенная на круг батарейной прислугой составляла весь его любовный опыт, – Ефим очнулся только под утро, ощущая под рукой бархатисто-гладкую обнаженную кожу. Тесно прильнувшая к нему Марьяшка пошевелилась и с глубоким довольным вздохом, сонно протянула:
- Ух, и здоров же ты, дядька. Совсем заездил. Давай хоть пару часочков соснем. А то ж работать спозаранку, а сил-то уж совсем не осталось.
Бережно, чтобы ненароком не царапнуть каменными наростами мозолей, лаская ее небольшую, но волнующе упругую грудь с твердыми грибками сосков, Ефим, стараясь скрыть обуревающие его чувства, нарочито угрюмо отрезал:
- Нечо тебе зазря на кого попало горбатиться. Моих заработков с лихвой на обоих хватит. Лучше вон поутру в хате чистоту наведи, а то, понимаешь, живем как в хлеву.
- Как прикажешь, родной, – Марьяшка благодарно обвила его руками за шею, пристроив голову на груди, и тут же упокоено засопела.
Ефим же, не сомкнув глаз, до первых петухов боялся шевельнуться, чтоб ни дай бог не потревожить ее чуткий сон...
Март, вьюжный, сырой и серый от низко нависших снеговых туч, рвущих свое беззащитное ватное подбрюшье об острые верхушки подпирающих небо лиственниц, пролетел для палача в горячечно-сладком бреду. Давным-давно поставивший на себе крест и уже не чаявший даже глотка обычной человечьей жизни, Ефим тайно зарекся перед образом, коль Марьяшка не сбежит от него до Пасхи, то жить с ней в грехе себе не позволит и обязательно повенчается. А ведать не ведавшая о зароке молодуха с усердием принялась за хозяйство, в считанные дни, умудрившись свить в запущенной холостяцкой берлоге уютное семейное гнездышко.
Очень скоро по каторге поползли слухи о том, что обитавший бобылем-отшельником железный палач нежданно-негаданно сошелся с юной прачкой и вдруг размяк. Упорно поговаривали о том, что, мол, нынче, за долю малую, запросто можно откупить экзекуцию. И тогда вроде как на самый взыскательный взгляд розги будут безжалостно кромсать беззащитное обнаженное тело, а на деле лишь разрисуют кожу безобидными, едва припухшими розовыми полосками, боль от которых не способна пронять даже изнеженного гимназиста. Впрочем, тем, кто не желал, либо не имел средств подмазать палача, он выдавал по полной, зачастую мастерски, с одного удара, отрывая от костей целые шматы брызжущего алой дымящейся кровью мяса.
…С головой погрузившийся в ранее неведомую семейную жизнь, прежде несгибаемый Ефим сам того до конца не разумея, до того раскис, что напрочь утратил главную особенность каторжанина, позволяющую ему выжить в острожном аду – тонкий нюх на каверзы начальства. Потому даже красноносый ефрейтор, от которого за версту разило застарелым перегаром, чуть свет, еще до воскресной заутренней и острожного побудочного барабана грубо забарабанивший в дверь, не сумел вырвать его из сладкого любовного дурмана.
Наскоро опоясавший чресла первой подвернувшейся под руку тряпкой последнее время взявший в привычку спать голяком Ефим, душераздирающе зевая и зябко поеживаясь, как был босым шагнул на крыльцо, и дерзко, ничуть не стесняясь своего положения бесправного поселенца, рявкнул:
- Чего буровишь, служивый?! Честным людям почивать не даешь?! – а затем, прочистив горло хриплым кашлем, смягчился и уже мирно осведомился: – Ты, солдатик, часом, адресом не ошибся, а?
Побуревший от нежданного нахальства каторжанина ефрейтор поначалу опешил, потеряв дар речи. Потом, задохнувшись от гнева, и с трудом сглотнув, потешно дернув остро выпирающим адамовым яблоком, по-бабьи взвизгнул:
- Это ты что ли, басурман клейменый, честный человек?! А ну стать смирно, тля, пока в рыло не схлопотал! – однако, ожегшись о полыхнувший лютой, леденящей кровь злобой взгляд Ефима, тут же стушевался и невнятно, второпях зажевывая половину слов и виновато пряча глаза, протараторил: – Тебя, Ефим Пахомыч, начальник тюрьмы сей же час к себе на квартиру требуют. Не в духе их высокоблагородие нынче. До свету вскочил, да сразу и в крик. Так до сей поры все рвет и мечет. Так что, ты, мил человек, уж не губи, поспеши, а то обоим враз на орехи достанется.
В ответ Ефим, погасив вгоняющий мнительного ефрейтора в знобкую оторопь дьявольский огонь в глазах, досадливо крякнул и в сердцах сплюнул на потемневший, доедаемый талой водой сугроб у крыльца.
- Вот же не спится ему, черту. И чего спозаранку в воскресенье-то неймется?.. Ну да ладно, – обреченно махнул он рукой, – делать-то все одно нечего. Хошь, не хошь, а явиться придется. Ты вот что, служивый, ступай пожалуй, а я уж разом за тобой.
Но, нервно переступивший с ноги на ногу, ефрейтор, с отчаянием замотал головой, да так, что едва успел подхватить соскочившую шапку:
- Даже и не мысли! Никак нельзя! Приказано немедля доставить и лично отрапортовать. Ты уж сделай милость, поторопись, касатик, а то, как бы беды не вышло. Сам знаешь, их высокоблагородие больно на расправу-то крут.
Равнодушно пожав плечами и поправив норовившую бесстыдно сползти с бедер тряпку, окончательно продрогший на ледяном сквознячке Ефим, постукивая зубами, едва слышно пробормотал себе под нос:
- Ну, как знаешь. Коли желаешь, так дожидайся, – и скрылся за дверью, оставив конвойного нетерпеливо топтаться в мутной хляби у крыльца.
Чем ближе подходил поминутно понукаемый жалко скулящим ефрейтором палач к гнило-черным острожным стенам, тем поганей становилось у него на душе. Даже воспоминания о жарких ночных ласках Марьяшки уже не смогли перебить мерзкого предчувствия неминуемой беды, которое стало невыносимым у самого крыльца дома надворного советника.
К удивлению Ефима, суетливый лакей со слащаво-масленым лицом и неожиданно ледяными глазами записного убийцы, встал на пути, и крепко прихватив за рукав, потянул в покосившийся флигель на заднем дворе.
Палач, с отвращением относившийся даже к случайным прикосновениям к себе, особенно омерзительным после невесомых девичьих пальцев, будто железными клещами защемил запястье аж зашипевшего от острой боли слуги и, без особого труда освободившись от захвата, угрюмо буркнул:
- Не тронь. Зашибу.
Тот, отскочив в сторону и судорожно растирая руку, с ненавистью просипел:
- Давай, давай, топай ирод. Поглядим еще, как ты нынче запоешь, – и злорадно ощерившись, споро засеменил вперед.
Вынужденный прибавить шаг Ефим, все больше мрачнея, поспешил за успевшим нырнуть в черную пасть двери провожатым. В сенях царил такой же, как в штольне рудника влажный полумрак и палач вздрогнул от невольно всколыхнувшихся воспоминаний. И уж совсем некстати, заставляя болезненно сжаться сердце, во тьме ему пригрезился эфирно струящийся призрак окровавленного расстриги Федора.
Отгоняя наваждение, Ефим резко мотнул головой и, с шипением выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, тяжело ступая, направился сквозь узкий, загроможденный громадными коваными сундуками, проход, к следующей неплотно прикрытой двери, откуда резали мрак острые клинки ослепительных лучей.
Палача вообще-то не особо пускали даже на порог господского дома, и так далеко в глубине здания ему еще не приходилось бывать. С невольно ёкнувшим в груди сердцем, Ефим с гадливой опаской, словно за готовую в любой миг вцепиться в протянутую руку змею, самыми кончиками пальцев коснулся полированной меди ручки и дверь, как по команде, тут же подалась вперед. Возможно, ее распахнул и опередивший спутника лакей, но, шагнувшему внутрь палачу стало уже не до разгадывания этой загадки.
Подслеповато щурясь с полутемных сеней, он чуть ли не грудь в грудь столкнулся с визгливо заверещавшим и забившим руками, как подстреленный из дробовика гусь крыльями, надворным советником. Однако не грубая брань и жалкие попытки расцарапать холеными ногтями продубленную шкуру каторжника, а чудной наряд начальника тюрьмы вверг в оторопь видавшего виды палача.
Но больше всего Ефима поразил даже не накинутый прямо на голое тело, широко распахнутый на отвисшей, по-бабьи безволосой груди парадный камзол дорого сукна с позолоченным позументом по обшлагам, а то, что кривые, как у записного кавалериста ноги Солодникова туго обтягивали высокие сапоги полированной кожи, но при этом портов на нем не было. Сотрясаясь в припадке ярости и брызгая пенящейся слюной в лицо палача, он без тени смущения выставлял напоказ свое поразительно мелкое, не больше чем у десятилетнего мальца, мужское естество.
Из оцепенения Ефима вывела увесистая оплеуха, которой все же умудрился наградить палача не на шутку разошедшийся надворный советник. Шипя от боли в изнеженных пальцах, ушибленных о каменной твердости череп каторжанина, он негодующе визжал:
- Где тебя, каналья, носит?! Отчего, мерзавец ты эдакий, я тебя, почитай, цельный час дожидаться должен?! Зажрался, висельник?! Никак запамятовал, скотина, как еще сам давеча с кобылой обнимался?! Так я тебе, мразь, живо напомню!
Переждав, пока после неожиданно хлесткого удара в глазах погаснут колючие зеленые звезды, и утихнет звон в ушах, Ефим, изо всех душевных сил пытаясь обуздать поднимающуюся с самого низа живота мутящую разум пламенную волну удушающего гнева, сквозь зубы глухо процедил:
- Ты бы полегче, барин… Вон, сам же ручку-то зашиб… В чем вина-то моя?.. Почитай ни мгновенья лишнего посланца твоего не задержал. По первому зову пред твоими очами предстал.
Злобно сверкнув глазами, Солодников резво развернулся, так, что взметнувшиеся фалды камзола обнажили всколыхнувшееся дряблыми сальными складками объемистое брюхо, и рявкнул на виновато потупившегося лакея:
- С похмелья, никак, память отшибло? Ненароком, видать, запамятовал, что я тебе давеча наказывал, а? – и, продолжая жечь взглядом пугливо жавшегося в углу, от ужаса даже ставшего меньше ростом, слугу, погрозил ему пальцем:
- Все, лопнуло мое терпение. Дело кончим, за все сполна ответишь. А теперь приступай немедля.
Тот на миг застыл, переломившись в глубоком подобострастном поклоне, затем, распрямившись, резво подскочил к Ефиму и, воткнув ему в спину каменной твердости кулак, злобно прошипел в самое ухо:
- А ну, пентюх, шибче ногами двигай.
Невольно шагнув вперед, мимо проворно отскочившего в сторону надворного советника, палач, у которого, наконец, расселся багровый туман перед глазами, уперся взглядом в ярко освещенную дыбу с распластанным на ней обнаженным костистым и бледным телом. Повинуясь чувствительным тычкам, Ефим вынужден был вплотную подступить к хитроумной конструкции, из которой еще до конца не выветрился смоляной таежный дух недавно оструганного дерева, и с тяжелым толчком сердца узнал несчастного. На него, жалобно мыча забитым блестящей медной грушей ртом, таращил белые от смертного ужаса глаза один из самых дерзких «Иванов» каторги, осужденный на четверть века за двойное убийство и уже успевший отмотать без малого два десятка лет в руднике.
- Давай… Давай уже… Не томи … – с томным придыханием простонал Солодников. – Спервоначалу грушкой подлеца досыта накорми, дабы язык ему боле неповадно распускать было…
Стоило Ефиму покоситься в сторону
