превратившегося в бесправного беглеца, теперь не имеющего даже малейшего шанса даже на суд, пусть неправый и скорый, когда вокруг него, со смачным чмоканьем вспарывая подстилку из перепрелой листвы, густо зашлепали пули. Ефим, несмотря на всю отчаянность положения, может быть, и не рискнул бы прыгать, почти наверняка обрекая себя на верную смерть, но одна из жужжащих вкруг него свинцовых пчел, пребольно куснув в левый бок, как невесомую пушинку смела его вниз.
Еще в полной мере не ощутив боли от ранения, Ефим попытался удержаться, вцепившись в оплетшие край обрыва корни, однако слабые плети с обреченным хрустом обломились. Тем не менее, даже этот краткий миг, когда тело повисло над бездной, позволил ему собраться и не покатиться кубарем, а съехать на спине по крутому песчаному откосу до узенькой, замусоренной плавником, пологой полоски суши. Все еще находясь в горячке падения, беглец успел остановиться в считанных вершках от уреза воды. Встряхнув головой, он, не долго думая, подхватил вынесенный ледоходом на береговой песок ствол молоденькой елки с коротко обломанными ветвями, очень кстати подвернувшийся под руку и, используя его как акробатический шестик, очертя голову бросился через реку, словно заяц, скача по скользким, так и норовящим вывернуться из-под ног льдинам.
По приказу командующего погоней фельдфебеля, выстроившиеся по краю обрыва солдаты открыли беглый огонь по мечущейся посреди реки темной фигуре. Но Бог ли, дьявол ли был на стороне беглого, однако он, на изумление преследователей доскакал по стремительно несущимся ледяным громадам до пологого дальнего берега. Не далее, чем в пяти шагах от земли, Ефим, которого все же достала еще одна пуля, ухнул в обжигающе стылую воду, на последнем издыхании выбираясь из реки. Упав на колени и кропя светлый песок алыми каплями, он, не мешкая ни мгновенья, пробежав плес на карачках, укрылся в густом еловом подлеске.
Видавший виды унтер, из-под козырька ладони напряженно следивший за отчаянным беглецом с откровенной досадой крякнул, когда тот окончательно потерялся из вида. Затем, огладил пальцем пышные седые усы, прищурился на безбрежное море тайги за рекой и решительно заключил: "Все одно не жилец". После чего, повинуясь его указанию, солдаты закинули ружья за спину, взяли на шлейки нетерпеливо поскуливающих собак, и несолоно нахлебавшись, нестройно потянулись обратно в острожную кордегардию...
Тем же хмурым апрельским днем, когда в таежной глуши беглый каторжник чудом ускользнул от погони, ближе к четырем часам пополудни в столице Империи к парадному подъезду обер-полицмейстерского дома по Большой Морской 22 подкатил наемный экипаж, из которого легко выпрыгнул провинциально одетый, лет двадцати двух возрастом, молодой человек. Пока тяжко пыхтящий возница выгружал неподъемный кофр с любопытством озирающегося приезжего, по ступенькам крыльца степенно спустился важный, генеральской выправки лакей, с твердым намерением отправить восвояси незваного посетителя. Однако скоро выяснилось, что прибывшего ждали, и дворня, приняв его залитую дорожной грязью накидку, проводила прямиком в гостиную.
Столичный обер-полицмейстер, пятидесятивосьмилетний генерал-лейтенант Иван Васильевич Гладков, облаченный не в мундир, как водится, а на сей раз по-домашнему, в ярком атласном халате, накинутом поверх партикулярного сюртука, лично встретил гостя, по-родственному с ним облобызавшись. Молодой человек оказался Петром Ильич Сошальским – сыном предводителя уездного дворянства Саратовской губернии, приходившегося Гладкову, уроженцу той же местности, дальней родней.
Накануне Рождества Христова Иван Васильевич получил письмо от отца юноши с нижайшей просьбой по весне принять и устроить его в Петербурге с целью дальнейшего обучения в университете по юридической части. Родитель, весьма успешный и состоятельный помещик, обязывался выделять на содержание и обучение отпрыска кругленькую сумму, а от Гладкова требовалось лишь оказать ему нужную протекцию и присмотреть за ним на первых порах, дабы столичные соблазны вдруг не вскружили голову юному провинциалу.
Обер-полицмейстер, будучи, по сути, своей армейской косточкой и дослужившийся до генеральского звания не на штабном паркете, а на поле брани, никогда не отказывал в покровительстве способным юнцам, требуя от них, однако впоследствии полной самоотверженности по отношению к избранному делу. Вот и на этот раз, предметно опросив за обедом будущего протеже, который, ничуть не стесняясь новой обстановки, бойко рассуждал о римском праве, православии, крестьянском вопросе и патриотизме, Иван Васильевич отхлебнув горячего кофе, подлитого в чашку тонкого расписного фарфора по-военному вышколенным официантом и окутавшись облаком дыма ароматного дыма дорогой английской сигары, благодушно заметил:
- Вот вы, милостивый государь, Петр Васильевич, замечательно продекламировали о преданности Государю нашему Императору, а также отчизне. А сами-то готовы себя на этой стезе попробовать?
Молодой человек на миг опешил от такой постановки вопроса, но затем, налившись пунцовым румянцем и приподнявшись на стуле, прижал правую ладонь к сердцу:
- Да я... – он осекся от нахлынувших чувств и, с трудом сглотнув подкативший к горлу комок, продолжил: – Да я, ваше высокопревосходительство, только и мечтаю об этом. Готов всю свою жизнь без остатка положить на благо отчизны...
- Верю, Петя, верю, – жестом усаживая его на место, довольно прогудел обер-полицмейстер, – что фамилии не посрамишь. И потому, не откладывая в долгий ящик, предлагаю службу по моему, то бишь полицейскому ведомству.
- То есть как? – поначалу изумленно захлопал глазами юный Сошальский, но, мгновенно овладев собой, поправился: – То есть кем, простите великодушно ваше высокопревосходительство?
- Так ты, получается, согласен? – Иван Васильевич смерил напряженно замершего юношу изучающим взглядом и получив в ответ отрывистое: "Да", – сопровождаемое кивком головы, продолжил: – Тогда будешь состоять при мне чиновником по особым поручениям. Очень мне, понимаешь, не только образованных, а еще бескорыстных, преданных службе людей не хватает. Мздоимство, беда наша вечная, процветает. А ты, вижу, парень хваткий. Наукой нашей, нехитрой, живо овладеешь. Для начала, назначу тебе тайный надзор за полицейскими частями вести, да мне напрямую обо всех раскрытых безобразиях докладывать. Что же касается университета, то, как батюшке твоему обещал, похлопочу. И служить будешь, и лекции посещать. Только смотри, – генерал неловко погрозил ему указательным пальцем левой, поврежденной контузией руки, – на кутежи-то, забавы молодых, времени совсем не останется. Осилишь соблазны-то, али как?
Побледневший от волнения Петр порывисто вскочил из-за стола и вытянувшись в струнку, сверкая глазами, отчетливо отбарабанил:
- Готов верой и правдой...
- Вот и славно, – не дослушав, перебил, его Иван Васильевич. – А теперь, ступай, устраивайся. Передохни с дороги. А о делах уже завтра. Как в народе у нас говорят – утро-то вечера мудренее...
Ефим, как раненый зверь, все глубже и глубже забивался в непроходимую чащу, и лишь когда силы окончательно оставили его, он как подкошенный рухнул на землю и забылся в горячечном беспамятстве. Очнулся беглец, всю ночь ничком провалявшийся на голой земле, от жуткого холода. Предрассветный утренник превратил насквозь промокшую в реке одежду в ледяной панцирь, намертво сковавший его по рукам и ногам.
Когда до костей продрогший Ефим, разлепил веки, то, выбивая зубами барабанную дробь, ничего не сумел разглядеть непроглядной тьме, словно на него накинули непроницаемый для дневного света мешок. А когда, ко всему, не сумел шевельнуть ни рукой, ни ногой, то сердце его, тяжко ухнув, оборвалось.
Первой же мыслью, полыхнувшей в гудящей от потери крови голове каторжника, было безысходное проклятие лишенному им накануне жизни тюремному инспектору Солодникову: "Да чтоб тебя, аспид, до скончания века черти на адском пламени палили! Накаркал-таки, сучий сын! Не иначе как, пока в беспамятстве валялся, все же повязали. А коли так, ныне от петли никак уж ни Бог, ни дьявол не избавит. Теперича как пить дать на виселице удавят, ежели до нее довести успеют и по пути прикладами насмерть не забьют".
Однако тут ледяную предрассветную тишину как гром с ясного неба порвали шумное фырканье и оглушительное биение крыльев дерущихся на близком току тетеревов. Ошарашенный Ефим, ощущая, как постепенно начинают наливаться пульсирующей горячей болью раны от ружейных пуль, отчаянно рванулся и под хруст крушащихся ледяных оков, сумел-таки перекатиться на спину. И только разглядев над собой крупные близкие звезды, мерцающие на уже начавшем терять ночную черноту небе, он с ощущением невероятного облегчения, будто только народился на свет, осознал, что все же сумел оторваться от погони.
Однако радовался он недолго. Стылый предутренний ветерок, вынося из-под обледеневшей одежды остатки живительного тепла, очень скоро остудил полыхнувший, было, буйный восторг от такой, нежданной и невозможной свободы. Тяжким похмельем накатило осознание того, как непросто дважды подстреленному, без крошки хлеба в кармане, к тому же насквозь промокшему и до костей промерзшему беглецу выжить в бескрайней, еще толком не проснувшейся после бесконечной зимней стужи тайге.
Будь на месте Ефима волею рока попавший на каторгу какой-нибудь субтильный мещанин, пахарь-крестьянин, или даже городской злодей-разбойник, то, скорее всего от одного осознания невозможности в одиночку одолеть сотни верст непролазных дебрей тут же отдал бы Богу душу. Но, игравшему в орлянку со смертью на поле брани, лобызавшемуся с ней на эшафоте, и запросто любезничающему со старухой с косой в преисподней рудника бессрочному каторжнику особого отделения сам черт был не брат. Первым делом, Ефим, пока даже не забивая себе голову тем, в какую сторону податься и где добыть пропитание, все еще постукивая зубами и невольно постанывая, принялся изучать свои увечья. Неожиданно случилось, – как зачастую не бывает худа без добра, – так и донимавший беглого мучительный холод вдруг сделал свое полезное дело, приморозив раны, заставляя их запечься твердой бурой коростой. Да и сами ранения оказались вовсе не смертельными. Первая пуля вскользь ударила по ребрам слева, глубоко пропахав плоть и сломав два из них, вторая – навылет пробила левое же плечо, по счастью миновав кости.
Больше не замечая стужу, Ефим, до хруста стиснув зубы, чтобы ненароком не заорать от кинжалом полоснувшей боли, скинул продырявленный и пропитавшийся подмерзшей кровью армяк, стянул поддевку, а за ней, превратившуюся из белой в темно-бурую исподнюю рубаху, которую разодрал на узкие лоскуты. С грехом пополам перевязавшись, он вновь оделся и долго изучал рисунок на глазах блекнущих в небе созвездий. Затем тяжело поднялся, выломал себе из ближайшего сухостоя дорожный посох, и еще раз прикинув направление, двинулся, с треском проламываясь сквозь густой подлесок, строго на запад.
Несмотря на то, что в кармане беглеца уцелело
