багряным светом восток.
Однако, воспрявший, было, духом беглый вновь испытал на себе выкрутасы капризной фортуны. За всю последующую седьмицу охота так ни разу не задалась. Отмахав никак не меньше шестидесяти верст, он, как ни старался, не смог растянуть судный провиант, окончательно окончившийся на пятый день. Ко всему, приключилась еще одна беда. Местность пошла на повышение, и стало совсем худо с водой. Ефим вновь стал терять силы, а тут еще испортилась погода. Уральские горы, к которым вплотную подобрался беглец, непроглядной пеленой укутали серо-слоистые тучи, беспрерывно, день и ночь, извергающие из своего чрева то болезненно секущий лицо ливень, то мелко сеющую морось. До костей вымокший, еле волокущий разъезжающиеся в чавкающей хляби ноги Ефим, молился на дождь только за то, что тот хотя бы не давал ему подохнуть от жажды.
Как-то под вечер, когда от изнеможения у беглеца стало темнеть в глазах, он не углядел крутого склона и кубарем покатился вниз. Все случилось столь стремительно, что очухался Ефим уже в бегущем по дну узкой лощины мелком каменистом ручье. Переждав, пока рассеется муть в голове, он, впервые за много дней увидевший нормальную воду, для начала от души напился. Затем, кое-как поднявшись на подламывающиеся ноги, и грезя лишь о сухой щели, где можно было бы перемочь ночь до света, Ефим вдруг даже не глазами, а каким-то внутренним чутьем угадал притаившуюся меж вековых елей, саженях в двадцати от него, охотничью заимку.
Еще не веря своей удаче, беглый, – откуда только силы взялись, – не чуя под собой ног, как на крыльях долетел до низенького, крытого дерниной, почерневшего от времени сруба. Рванув незапертую, а лишь припертую поленом от любопытного зверя дверь, Ефим ввалился в настоянный на горьком угаре и плесневелой затхлости, но такой живительно сухой мрак.
Чуть пообвыкнув в темноте, он нащупал на грубо оструганном столе огарок сальной свечи и нарочно положенное рядом огниво. Добыв огня, беглец первым делом распалил прокопченный очаг намерено сложенными рядом колотыми сухими дровами и когда дым, поначалу затянувший все вокруг едкой синевой, потянуло в назначенную для него дыру в крыше, тщательно обшарил все закутки, сваливая на стол все, что удалось отыскать. Не прошло и четверти часа, как оголодавший, особо измаявшийся без хлеба Ефим, млея в тепле и ощущая себя не иначе как в раю, раскинулся на лавке, хрустя ржаными сухарями, которые запивал перебродившей медовухой из затянутой пыльной паутиной бутылки.
Очень скоро хмель, мягкой волной поплывший по жилам, сделал свое дело и моментом осоловевший беглец беспечно забылся, вынырнув из мертвого сна уже в разгаре серо-дождливого дня. Высунувшись в ветреную промозглость за дверью справить малую нужду и вернувшись в сухое тепло заимки, измученный дикой лесной жизнью Ефим, вопреки всем доводам разума решил дожидаться под крышей, пока хоть немного распогодится, успокаивая себя тем, что в такое ненастье в тайгу ни один нормальный охотник носа не сунет.
Найденных припасов беглецу с лихвой хватило бы на месяц безбедной жизни, и потому он не сдерживал себя, словно пытаясь насытиться впрок. Два дня он провел в бездумной сытой дреме, набираясь сил. А под утро третьего к Ефиму, безмятежно почивавшему на лавке, вдруг, как наяву заявилась давненько не наведывавшаяся мать. Но, на этот раз она, вместо привычного уже невнятного мычания, неожиданно вцепилась ему в горло, сбрасывая наземь. Следом раздался оглушительный грохот, сопровождаемый обреченным треском перебитой пополам лавки.
Ощутимо приложившегося грудью об утоптанную на полу до каменной твердости землю, толком не успевшего продрать глаза Ефима, на сей раз уберег так часто подводивший его за последнее время и наконец в самую пору оживший каторжанский нюх на смертную угрозу. В первый миг, когда ледяная игла насквозь пронзила сердце, он задохнулся от перехватившей глотку нестерпимой боли. Но, тут уже подхлестнутый жаром вскипевшей в жилах крови, одним махом перекатился к двери, по пути снося с изумленным воплем кувырнувшегося через него пришельца, коварно попытавшегося оглушить его сонного прикладом охотничьего ружья.
Не теряя ни мгновенья, по-звериному взвывший от стократ приумножившей силы неистовой ярости, Ефим бросился на копошащегося меж обломков разбитой лавки врага и, не давая ему опомниться, подмял под себя. Хоть и ошарашенный нежданным отпором, однако, отнюдь не намеревающийся сдаваться жилистый охотник, отчаянно забился под ним, пытаясь вырваться из стальных объятий. Но жажда жизни беглого каторжника оказалась куда как сильнее. Мало отличающиеся по твердости от чугуна кулаки Ефима, будто кузнечные молоты без устали мозжили тело противника до той поры пока оно безвольно не обмякло. Затем, для верности грохнув напавшего со всего маха затылком о пол, беглый ухватил в стальной обруч беззащитное горло и, ощущая как под пальцами с хрустом крошиться острое адамово яблоко, давил, покуда не кончилась безумная пляска ног и на его губах не замер последний хрип.
Лишь только Ефим понял, что все же сумел взять верх, как окончательно исчерпались с таким трудом накопленные за недолгую передышку силы. Заполнявшая заимку осязаемо плотная тьма хлынула вместе с раскаленным воздухом в готовую лопнуть, тяжко вздымающуюся грудь и, ударив в голову, погасила рассудок.
Очнулся он в обнимку с мертвецом, когда сквозь мутную слюду подслеповатого оконца внутрь уже ползли предрассветные сумерки. С невольным стоном от резанувшей по ранам огненной боли отвалился вбок и, переждав приступ тошнотворного головокружения, цепляясь за стену, поднялся на ноги. Нависнув над столом, Ефим трясущимися руками с третьей попытки засветил нетронутую свечу, обернувшись, принялся внимательно изучать покойника.
На полу, раскинув руки со скрюченными пальцами, темные ногти на которых были до корней сорваны об утоптанную землю, и неловко поджав под себя ноги, распластался бездыханный сухопарый охотник, примерно одного с Ефимом роста. Склонившись ниже и осветив поросшее реденькими черными волосами скуластое желто-коричневое лицо, с узкими, косо прорезанными глазами, он сразу смекнул, что нарвался на местного чалдона, кроме охоты промышлявшего еще и поимкой беглых каторжан.
С трудом сглотнув запоздало подкативший к горлу комок от неподдельного, когтистой ледяной лапой продравшего вдоль хребта ужаса, – Ефим не понаслышке знал, как узкоглазые обходятся со своими пленниками, – в сердцах плюнул на безответного мертвеца и пнул его носком в бок, а затем обессилено опустился рядом. Дождавшись, пока успокоится бешено молотящее в груди сердце, набил остатками обнаруженного тут же в заимке табака чудом уцелевшую трубку и долго пыхтел ей, бездумно таращась слепыми глазами в пустоту.
Однако понемногу разошедшееся внутри беглеца жаркое чутье на опасность выдернуло его из грез обратно в явь. Встряхнув головой, словно выкидывая из нее все лишнее, способное помешать единственной заботе – выжить, во что бы то ни стало, Ефим первым делом разыскал ружье. Убедившись, что оно заряжено и подсыпав на полку пороха из рожка, сдернутого с пояса покойника, выглянул за дверь, сторожко осматриваясь.
Убедившись, что вокруг ни одной живой души, кроме тревожно похрапывающей и нервно стригущей ушами низкорослой кобылы, беглый, отставив оружие так, чтоб до него можно было тотчас дотянуться, принялся разоблачать задушенного им охотника. Раздев покойника до гола, Ефим скинул свое заскорузлое от крови отрепье и благодаря Господа за то, что тот послал по его душу подходящего по росту и комплекции преследователя, шустро натянул на себя еще крепкую одежу и сапоги мертвого чалдона.
Скрупулезно обшарив напоследок заимку и до отказа набив заплечный мешок трофеями, беглый попытался вскочить в седло, но норовистая кобыла, не признающая никого, кроме хозяина, вырвалась и понесла прочь по тропе, едва заметно проступающей среди устилавших дно лощины камней. Ефим вскинул, было, ружье, но сидящий где-то очень глубоко внутри, впитанный с молоком матери-крестьянки запрет без нужды убивать лошадей, главных кормильцев в хозяйстве, помимо воли заставил опустить ствол.
Проводив глазами скрывшуюся за деревьями кобылу и беззлобно чертыхнувшись, беглец вернулся внутрь заимки, где накидал прямо на стол сухих лучин, добавил обломки скамьи, свои тряпки и всю эту кучу подпалил не успевшей прогореть свечой. Ефим, не особо уповая на неискушенность местных следопытов, все же решил попробовать провести их, списав гибель чалдона на случайный пожар, коих на его веку случалось без счету. Следы же самого беглеца должен был смыть так и не унявшийся ливень.
Рискуя потерять драгоценное время, – а он даже предположить не мог, как близко находится от заимки селение и сколько нужно лошади, чтобы туда доскакать и поднять тревогу, – Ефим все же дождался, пока сруб займется бойко потрескивающим, жадно пожирающим бревна дымным пламенем. А когда убедился, что лишь всемирный потоп, а никак не сеющая с неба вода, способен погасить расходящийся пожар, глубоко выдохнул, перекрестился и, стремясь забраться как можно дальше от обитаемых мест, полез в гору.
...Около восьми вечера субботы 11 мая 1824 года, прикрываясь зонтом от сеявшейся с серого неба нудной мороси, Петр Ильич Сошальский неторопливо брел по Ковенскому переулку. Он мог бы запросто мог нанять извозчика, потому как ежемесячно присылаемое отцом содержание, вкупе с жалованием по полицейскому департаменту, обращало его во вполне состоятельного, даже по столичным меркам, молодого человека. Но в этот раз Петр, несмотря на непогоду, предпочел прогуляться, чтобы собраться с мыслями и настроить себя на предстоящее рандеву. Через полчаса ему предстояло под видом универсанта и единственного наследника помещика-миллионера, по организованной обер-полицмейстером фальшивой протекции явиться на раут в дом одного из богатейших обитателей Санкт-Петербурга купца первой гильдии Михаила Герасимовича Солодовникова.
По строго конфиденциальным сведениям, доведенным до него накануне Гладковым, как сам Солодовников, так и большинство из регулярно собиравшегося у него общества, были тайными приверженцами скопчества, отмеченными так называемой "малой печатью", или, проще говоря, лишенными мошонки со всем содержимым. Однако, вопреки расхожему мнению, невозможность продолжать род после оскопления, не лишало скопца возможности совокупления с женщиной. Более того, носители "малой печати" становились неутомимыми любовниками, способными без конца и края предаваться усладам, что, по преданиям, очень ценили в евнухах знавшие толк в любовных утехах римские дамы.
Тогда, у вникнувшего в детали предстоящей миссии Петра первым движением души было ответить генералу категорическим отказом. Но, лишь невероятным усилием воли овладев собой, распаленный болезненным юным самолюбием, не способным снести даже намека на насмешку от пожилого ветерана, провоевавшего большую часть жизни, после недолгих колебаний, он все ж согласился. А ныне, отсчитывая последние шаги до парадного подъезда роскошного
