особняка, уже сто раз успел раскаяться в опрометчивости и неуемной тяге к приключениям.
Однако поначалу черт показался не столь и страшен, как его малевали. Вышколенный лакей с бесстрастным выражением бледного, словно у новопреставившегося покойника лица, учтиво справившись о фамилии гостя и коротко глянув в список, лежащий подле него на банкетке, принял влажные с дождя крылатку и зонт. Второй же, показавшийся из гардероба слуга, поклонившись, пригласил следовать за собой и повел по ярко-алому ковру, покрывающему мрамор ступеней широкой лестницы, на площадках мраморных же перил которой высились выполненные в стиле греческих амфор вазоны с цветами.
Сразу за дверь темного дуба, застекленной цветными витражами, Петра Ильича радушно встретил, по всей видимости, заранее извещенный хозяин дома. Михаил Герасимович являл собой добродушного на вид приземистого толстяка с заметно выпирающим из белоснежного жилета животом, нависающим над поясом брюк, пошитых из добротного сукна ровно в аккурат по изрядно расплывшейся фигуре, и круглым, нездорового желтоватого цвета, без единого волоска на ноздреватой коже, лицом. Раскинув руки и без лишних церемоний заключая в крепкие объятия смутившегося Сошальского, он запел тоненьким, впору юной девице, дискантом:
- Петр Ильич, душа моя. Заждались уж, – подхватив молодого человека под руку, хозяин потянул его за собой в глубину ярко освещенного и гудящего разговорами изрядного количества гостей зала. – Просим, просим, проходите. Не побрезгуйте, выпейте, закусите, чем Бог послал. Да не тушуйтесь, у нас тут все попросту, по-свойски. А батюшке своему, наслышан о нем много-много замечательного, пренепременно поклон передавайте-с. Коли вдруг, паче чаяния, навестить сыночка соберется, так от всей души приглашаю-с на чаек-кофеек, а то и чего покрепче, – Солодовников заговорщески подмигнул ошарашенному столь неожиданно бурным приемом Петру и остановился возле стола, щедро уставленного тарелками с разнообразными закусками. Подхватив с подноса у одного из туда-сюда снующих по залу официантов бокал с пузырящимся шампанским, он сунул его в руки молодому человеку и дружески потрепав по плечу, пропищал: – Вы тут, Петр Ильич, помаленьку осваивайтесь, а мне уж позвольте-с по хозяйству похлопотать. Везде, понимаете ли-с, свой глаз требуется. А иначе никак, совсем никак. Но мы еще ныне всенепременно свидимся, вот вам крест, – Солодовников размашисто осенил себя крестным знамением и, с после этого прижав с полупоклоном руку к сердцу, удалился удивительной для его грузного сложения легкой танцующей походкой.
Оставшись без опеки хозяина, Петр, маленькими глотками прихлебывая шипящее мелкими пузырьками вино, не желая упускать удобный момент, неприметно осмотрелся. Ничем не примечательное на первый взгляд светское собрание, при внимательном изучении обладало некими отличительными чертами. Будь чиновник по особым поручениям обычным гостем, он бы и в голову себе не взял подмеченные особенности. Однако нынче его напряженный глаз сразу выхватил нездоровый, отдающий темной желтизной цвет безволосых, либо крайне скудных на растительность лиц кавалеров, их, как на подбор, отвисшие животы и непривычно высокие голоса. Многие же дамы, напротив, изъяснялись излишне басовито, а сквозь румяна на женских щеках и верхних губах откровенно угадывалась жесткая, под стать мужской, густая поросль.
Но, долго ему не дали оставаться одному. Петр, увлеченный изучением окружения, даже вздрогнул от неожиданности, когда из-за левого плеча его окликнул строгий, с надрывной хрипотцой, голос: "Кто таков?"
Нервно обернувшись, молодой человек первым делом наткнулся на пронзительный взгляд долговязого старика. В отличие от модных причесок большинства присутствующих его серебристые от седины волосы, коротко выстриженные над высоким лбом мыслителя, свободно рассыпавшись по плечам, обрамляли широкое лицо человека из простонародья, с далеко расставленными, горящими мрачным дьявольским огнем глазами, на удивление ровным аристократическим носом, и редкими усами, сливающимися с коротко остриженной жидкой бородкой, вокруг большого рта с бледными, рассеченными глубокими складками губами. Шею старца скрывал белоснежный платок, повязанный пышным узлом. Невольно робея от гипнотической силы его пылающего взора, Сошальский, с трудом ворочая онемевшим языком, запинаясь, представился согласно легенде.
- К вере единственно истинной возжелал приобщиться!? – то ли вопрошающе, то ли утверждающе провозгласил старик, перекрывая как по невидимому мановению притихшую музыку. – Похвально, весьма похвально, ибо сказано – оное есть святое и праведное дело: молотцам не женитца, а девкам замуж не ходить, чего ради надлежит всякому, хотящему спастися и пребывающему в такой вере, скопитца.
- Ух, и свезло вам, милейший Петр Ильич, необычайно, – в то же миг послышался прямо в ухо горячий шепот неслышно подкравшегося сзади Солодовникова. – Это ж сам его императорское величество Петр III беседой вас удостоил. Вы голову, голову-то склоните, да благословление попросите, ручку ему облобызайте. Может в жизни больше случая такого счастливого не представится.
Не ставший противиться совету, сотрясаемый мелкой нервной дрожью почуявшего добычу охотника Сошальский, послушно согнулся в глубоком поклоне, старательно пряча ликующе вспыхнувшие глаза. О такой удаче можно было только мечтать. На него с ходу клюнула самая крупная рыба в иерархии не только столичного, а всего российского скопчества, сам Кондратий Селиванов, тайно проживавший в Санкт-Петербурге и считавшийся у скопцов земным воплощением Христа. Вошедший в роль Петр был готов не то, что руки, ноги ему целовать, лишь бы тот, паче чаяния не почуял подвоха и не растворился в городе, осев в одном из домов несчетных апологетов.
По всей видимости, приняв дрожание рук и голоса молодого человека за крайнюю степень благоговения, и особенно после того, как он почтительно испросил благословения и облобызал до прозрачности бледную, расписанную вспухшими узловатыми жилами кожу тыльной стороны ладони, Селиванов растаял и доверительно приобняв неофита за плечи, вкрадчиво справился:
- Алчешь ли обряд убеления узреть?
- Безусловно, – твердо и абсолютно искренне ответил Петр, внутренне взывая к Господу, чтоб только тот не отвернулся от него и в последний миг не оборвал бы ту полосу фортуны, на которую он, когда входил в этот вертеп, даже и уповать не смел.
Пока потупившийся и съежившийся Сошальский всеми силами пытался скрыть клокочущую внутри взбудораженность, к великому кормчему царского корабля, как сам себя именовал Селиванов, подскочил вдруг крайне взволновавшийся Солодовников и что-то горячо зашептал ему в ухо. Однако старик, небрежно от него отмахнувшись, категорически отрезал: "Мое слово!"
Хозяин дома, от негодования налившийся темной кровью, яростно скрипнул зубами, но перечить, боле не посмел. Низко, без малого в пояс, поклонившись метнувшему в него гневный взгляд Селиванову, он обернулся к напряженно наблюдающему за препирательствами Петру и, поманив того за собой пальцем, раздраженно буркнул:
- Прям и не знаю милостивый государь, за какие уж заслуги милость вам такая выпала. Однако ж, делать нечего, извольте следовать за мной.
Едва поспевая за шустро лавирующим меж продолжавших как не в чем ни бывало веселиться гостей купцом, лазутчик, нырнув вслед за ним в скрытую за пышной плюшевой гардиной низенькую дверку, оказался в сумрачной, насквозь пропахшей мышами и пылью, галерейке, которая закончилась просторной, скудно меблированной комнатой. Там, по указанию провожатого Петру завязал белым платком глаза толстяк лет двадцати пяти с пухлым, по-детски гладким, без единого волоска на месте усов и бороды, лицом. Затем его, взявши за руку, повели по крутым каменным лестницам, спускавшимся все ниже и ниже по землю. А когда невидимая рука сняла повязку, Сошальский понял, что находится в огромном сводчатом подвале, фантасмагорически подсвеченным факелами, коптящими в специальных крепежах на стенах.
Под одной из кирпичных арок стояли в ряд три глубоких корыта, а подле них крытый белым столик с разложенным на ткани диковинным инструментом – несколькими замысловатой формы, чем-то схожими по форме и размеру с сапожными, ножами. Проводник, на этот раз почтенного возраста мужик с густой окладистой бородой и неожиданно крепкими, по всему привычными к тяжкому крестьянскому труду руками, ни произнеся не слова, усадил Петра на загодя приготовленный стул и покрыл его колени вместе с частью живота тем же платком, что до того закрывал глаза.
Не успел молодой человек, которого продолжало потряхивать, но теперь уже не от возбуждения, а от творящейся вокруг жути, толком осмотреться, как под напевание невидимого хора: "Христос воскресе" – "Воистину воскресе", – трое, закутанные в белые балахоны с широкими, скрывающими лица капюшонами, подвели к корытам двух мужчин и женщину, одетых в короткие, чуть выше колена белоснежные исподние рубахи. Провожатые, прежде чем желающие убелиться сели в корыта, помогли им задрать подолы выше пояса, а девице к этому еще и оголили грудь.
В этот момент из-за дальней колонны выступил Селиванов, в таком же балахоне, как и его приспешники, лишь с той разницей, что капюшон не покрывал его голову. Как только он появился, певчие смолкли, а сам кормчий надрывно захрипел речитатив:
- Кто захочет благодатью владеть, тот изволит за Бога пострадать! Золотую печать получить, чтобы душу в грехах не отвечать. Садись ты смелее на коня, бери в руки шелковы поводья. Возьми острый меч, и изволь ты змию голову отсечь!
С последними словами Селиванов остановился у стола с ножами, а хор в ответ подхватил:
Уж на той колеснице огненной
Над пророками пророк сударь гремит,
Утверждает он святой Божий закон.
Под ним белый храбрый конь.
Хорошо его конь убран,
Золотыми подковами подкован.
Уж и этот конь не прост
У добра коня жемчужный хвост,
А гривушка позолоченная,
Крупным жемчугом унизанная.
Во очах его камень-маргарит,
Уж на том ли на храбром коне
Искупитель наш покатывает.
Тем временем, пока старик деловито проверял остроту инструмента, трое в капюшонах суетились возле корыт. Подавленный дикой мистерией Петр с содроганием наблюдал, как одному из парней туго перетянули толстой шелковой ниткой заблаговременно обритую мошонку, а второму, уже ранее мошны лишенному, сам ствол у самого корня. Девице они перехлестнули обе груди возле тут же безобразно вспухших темной синевой сосков.
Удовлетворившийся заточкой ножа с самым широким, хищно поблескивающим лезвием, Селиванов подступил к крайнему корыту и, осенив сидевшего в нем широким крестным знамением, хватко уцепил в кольцо из двух пальцев успевшую побагроветь от перетяжки мошонку. Поставленным ударом он отрубил набухший кожаный куль, который вместе с содержимым брезгливо скинул в тут же подставленную одним из прислуживающих апологетов плошку.
Пока исступленно ревущему оскопленному горемыке перевязывали брызжущую алой кровью рану, старик перешел к следующему корыту и, не теряя
