направлялись к ближней рогатке, где их ждали лошади.
И тут идущий в авангарде солдат вскинул руку, подавая условный сигнал. Все участники отряда, уже успевшие свыкнуться с постоянной угрозой, исходящей от обитателей местных трущоб, тут же встали как вкопанные, обнажив оружие и напряженно вслушиваясь и всматриваясь в едва подсвеченную слабыми фонарями непроглядную темень.
Находящийся посередке, меж городовыми и жандармами Сошальский сперва не понял причину тревоги, но, через несколько мгновений все же сумел уловить непонятную возню у самого уреза воды, отгороженного от расшатанных, подгнивших деревянных мостков хлипкими перилами.
- А ну, – по-начальственному грозно рявкнул титулярный советник, – кто там есть?! Обзовись!
Одновременно он, понимая фонарь выше, жестом свободной руки послал к воде застывших с пистолетами наголо жандармов. Солдаты, на всякий случай, прикрывая их, вскинули ружья, беря на мушку неясную пока цель.
Когда весь отряд, включая командира, спустился ближе к воде и городовые осветили место, то обнаружили двоих. Первый, коренастый и невероятно широкоплечий горбун, занес громадный, зловеще отблескивающий остро отточенным лезвием топор над головой второго, стоящего на коленях со связанными руками малорослого щуплого мужичка. Так как душегубские намерения горбатого не оставляли никаких сомнений, то один из солдат-будочников, оказавшийся ближе всего к нему, жестко предостерег:
- Брось топор немедля! А то щас стрельну! Ишь, чего, варнак, удумал!
Однако резво развернувшийся к непрошеным гостям громила даже не подумал опустить свое оружие, по виду и размерам больше походящее не на мирный плотницкий инструмент, а на бердыш стрельца времен Ивана Грозного, и разъяренно взревел:
- А-а-а!!! Канальи!!! Тоже смерти ищите?!! Ну, так ныне же и найдете!!! Всех в мелкую окрошку покрошу!!!
Легко, словно пушинку вертя над головой со свистом режущий воздух тяжеленный топор, он, будто вставший на дыбы обезумевший медведь наступал на отходящих в замешательстве полицейских, пока не громыхнул оглушительный ружейный выстрел. Выпущенная солдатом пуля, несмотря на то, что он стрелял, считай в упор, тем не менее, лишь выбив яркую искру из лезвия, с металлическим звяком ушла в темноту. А предусмотрительно отскочивший в сторону Сошальский, перекрывая рев горбуна, во все горло заорал:
- Не стрелять!!! Живьем брать паскуду!!! Живьем!!!
Опомнившиеся полицейские мигом окружили юлой вертящегося лиходея, так и норовящего достать кого-нибудь из них смертоносным железом. Отвлекая безумца, жандармы по очереди разрядили свои пистолеты, целясь над его головой, а солдаты, умело орудуя ружейными прикладами, сначала выбили у него топор, а затем оглушили точным ударом в затылок.
Забытый же в суете приговоренный, как только не успевший довести до конца свое дело палач бросился на полицейских, упал на бок и, ловя момент, тихонько пополз в тень, по пути избавляясь от пут на руках. А когда прибрежные кусты прикрыли его, то пригнувшись, будто под обстрелом, со всех ног припустил в спасительную тьму.
Глава 6. Демон.
Впервые в жизни Ефим подлинно доходил. Эта промозглая городская осень, оказавшаяся не в пример злее сибирской, окончательно его доконала. Так худо ему не было даже в тайге, где после ухода с каторги, до пяти дней приходилось продираться сквозь непроходимую чащу, не имея маковой росинки во рту.
Бес, попутавший Ефима податься в столицу и, вопреки всем препонам доведший до цели безрассудного путешествия, там же, будто в насмешку, по своей бесовской привычке и бросил, напоследок выдав прямиком в руки заклятого врага. Лишь чудо, а иначе и представить случившееся, позволило беглому в очередной раз оставить с носом костлявую. За считанные мгновенья до того, как не ведающий милосердия топор горбатого душегуба должен был отсечь ему голову, чтобы потом она была доставлена для потехи главарю всех столичных лиходеев по прозвищу Давленный, давнему, еще с каторги, недругу Ефима, откуда ни возьмись, нагрянул полицейский отряд.
Горбун до того обезумел от предвкушения близкой крови, что не задумываясь бросился на попытавшихся остановить его стражей порядка, а Ефим, в своем положении беспаспортного беглеца не имеющий ни малейшего желания знаться, пусть даже и с избавившей его от неминуемой смерти полицией, воспользовавшись счастливым случаем под шумок сбежал. Однако за мгновенье до того как он, под прикрытием густой поросли, со всех ног припустил вдоль берега, в его памяти отчего-то отчетливо отпечаталось неожиданно юное лицо командира полицейского отряда.
Пробежав в кромешной тьме версты полторы, поминутно запинаясь о торчащие из земли корни, обрываясь в тухлую воду и по колено ухая в какие-то норы, задыхающийся Ефим с выскакивающим из груди, готовым лопнуть сердцем, забился глубоко под мостки. Когда же, наконец, у него перестало жарко печь за грудиной, в глазах погасли пылающие круги, и вернулась способность соображать, беглец с тянущей болью ощутил зияющую внутри пустоту. Ему показалось, что малолетний карманник, сорвавший с шеи заговоренный нательный крест, с которым Ефим не расставался с момента изготовления, вместе с ним выдрал из него душу. Словно в один миг растаяла невидимая защитная кольчуга и он, голый и безоружный оказался в центре яростной, не на жизнь, а на смерть, схватки.
В своем убежище Ефим досидел до предрассветной серости. Когда же сея на него колючую труху, заходили над головой гнилые расшатанные доски под ногами редких в этот ранний час прохожих, выбрался на подмостки и, поминутно воровски озираясь, наугад побрел, куда глаза глядят...
Последнюю неделю лета и начало с первых же дней зарядившей обложными бесконечными дождями осени, Ефим с грехом пополам перекантовался на Охте, по мелочам приворовывая на пропитание с огородов и летних кухонь состоятельных дач, пустующих без хозяев, из-за затянувшейся непогоды рано съехавших на зимние квартиры.
Поначалу он, после того как невероятным чудом сумел ускользнуть от наряженного его порешить клеврета Давленного и отсидевшись пару дней в заброшенной, полуразваленной баньке на глухой окраине, чтобы не околеть от голода сунулся, было, просить милостыни на ближайшей паперти. Однако, вдосталь кормившиеся от щедрых прихожан калеки да юродивые, стоило ему лишь объявиться перед храмом, дружно, как по команде подхватились и, размахивая костылями, подняли такой гвалт, что Ефиму волей-неволей пришлось спешно ретироваться, чтоб ненароком не столкнуться с привлеченной шумом полицией. А на церковном кладбище, где Ефим вынужден был укрыться от разъяренной оравы попрошаек, в тени крыл потемневшего от времени каменного ангела над купеческой могилой, один из нищебродов, облаченный в потрепанный солдатский мундир, вдруг открыл секрет его напастей.
Когда изрядно побитый жизнью хмельной бородач, тяжело припадающий на посох, сделанный из дочерна отполированной от долгого употребления обычной сучковатой палки вывернулся из-за могильной оградки, загнанный в угол беглец уже был готов свернуть ему шею. Но, прозорливо угадав его намеренье, старик предупредительно вкинул руку и, дохнув перегаром, слабо просипел:
- Погодь паря. Я тебе словечко важное молвлю.
Смерив папертника подозрительным взглядом, так и не разжимая судорожно стиснутых кулаков, Ефим коротко бросил:
- Ну?
- Ты не егози, сынок, – примирительно пробурчал дед заплетающимся языком, – послухай лучше. – Он покачнулся и, чтобы не завалиться на бок, вцепился в чугунные завитки, уже тверже продолжил:
- Беги скорей отсюдова...
- И с чегой-то мне бежать? От кого спасаться-то, а? От тебя никак? – злобно перебил его Ефим.
Однако старик только отмахнулся и принялся вновь долдонить свое:
- Не будет тебе здеся жизни. Давленный за твою голову награду щедрую объявил. Убогонькие-то наши не в счет. Чего с них взять. Окромя как галдеть боле ни на что неспособны. А ну как подлинные лиходеи заявятся? Энти-то с тобой мигом разделаются, глазом моргнуть не успеешь.
Ефим немного помолчал, задумчиво ковыряя песок дорожки носком выношенного сапога с вытертой до дыр подошвой, а затем язвительно поинтересовался:
- А тебе-то, каков резон меня спасать? У меня ныне и гроша ломаного за душой нет. Гол как сокол, иначе нипочем на паперть не сунулся бы.
- Да какой уж тут резон, – охотно отозвался дед. – Ты солдат, я солдат, как же родственной душе не помочь. Зазря ли кровь за веру, царя и отечество сообща лили?
- Почем знаешь, что я из солдат? – изумился Ефим.
- Сорока на хвосте принесла, – расплывшись в улыбке, лукаво подмигнул старик, и беглый как-то сразу поверил в искренность его намерений.
- Раз так, – с благодарностью в пояс поклонился ему Ефим, – дай Бог тебе здоровья и долголетия. А я побег, покудова кто из убогих и впрямь на награду Давленного не польстился, – и он, больше обычного припадая на покалеченную ногу, потерялся за могильными крестами.
С лица же нищего, проводившего беглеца долгим взглядом, тут же сползло умильно-слащавое выражение и оно мрачно закаменело.
- Давай-давай, беги, – чуть слышно прошептали его презрительно кривящиеся губы. – Да тока от себя, да от судьбины не сбежишь...
К началу ноября Ефим совершенно обносился, и буквальным образом пух от голода. Ему бы в самую пору было, куда глаза глядят, сломя голову лететь из злобно-негостеприимного города. Но каменный спрут, словно по наущению Сатаны, мистическим образом накрепко повязал беглого своими щупальцами, и тому никак недоставало сил вырваться из этой роковой хватки.
На Казанскую погода испортилась окончательно. Свинцовые, стремительно несущиеся тучи, полосующие брюхо о навершие креста в руках ангела на шпиле Адмиралтейства, день и ночь секли гранитное тело столицы ледяными ливнями. Юго-западные ураганные ветры порой достигали такой силы, что с крыш летела сорванная черепица, вдребезги бьющаяся о мостовую с оглушительным треском.
От студеных беспрестанных дождей Ефим хоронился под покосившимся, подтекающим тесовым навесом на задворках еще крепкой двухэтажной дачи, где были свалены источенные жучком березовые поленья для топки летней кухни. Пользуясь тем, что охраняющий окрестные постройки колченогий отставной солдат без крайней надобности не вылезал из своей сторожки, он по ночам рисковал развести неприметный костерок, в тщетной попытке отогреть деревенеющие от промозглой стужи ноги.
В помойной куче неподалеку от навеса, не раз тщательно перерытой Ефимов в поисках хоть крошки съестного, нашелся лишь церковный календарь, непонятно как оказавшийся среди мусора. Теряющий последние силы беглый, по какой-то саднящей внутри потребности, наверное, просто дабы окончательно не спятить, после каждого заката острой щепкой прокалывал цифру, обозначающую прожитый день, и потому отлично запомнил число, когда пришла большая вода.
Седьмого ноября тысяча восемьсот двадцать четвертого года от рождества Христова, где-то за час до полудня, свернувшегося калачиком у дальней стенки дровяника Ефима, разом захлестнуло мутной, несущей поднятый с земли сор, волной. За единое мгновение он вымок до нитки. Судорожно цепляясь зашедшимися от холода пальцами
