надбровными дугами, удивительно и непривычно сидящие один над другим махонькие глазки, глядели пронзительно и жестко.
Половой, остановив Ефима возле порога, прямиком направился к уродцу и почтительно склонившись, что-то зашептал ему в ухо. Тот же, чутко слушая клеврета и нервически барабаня бледными пальцами по столу, жег беглого каторжника черным безумным взглядом. А когда одноглазый распрямился и отступил на шаг назад, он, не глядя, подставил высокий фужер тонкого стекла сидящему по правую руку соседу, который тут же угодливо наполнил его до краев из темно-малахитового цвета пузатой бутылки диковинно пузырящимся, светло-золотистого цвета вином, вскипающим кипенной пеной.
Отхлебнув по барской манере малый глоток, увечный отставил посуду в сторону, и натужно, словно ему давили горло, просипел:
- Значить, говоришь, с рудников Нерчинских ты?
Ефим, тонко уловив глубоко упрятанную в его словах угрозу и мгновенно напрягшись, хрипло выдавил:
- С них самых.
Плотоядно огладив жалкую бороденку, редкими кустами проросшую из изборожденных безобразными шрамами, обтянувших острые скулы, серых, будто у покойника, щек, калека продолжил допрос:
- И как долго в работах был?
Судорожно пытаясь уразуметь, к чему он клонит, Ефим, с короткой запинкой, ответил:
- Да, почитай, без малого одиннадцать годов, как один день.
- Это что ж получается, – инвалид пригубил вина, продолжавшего играть бегущими со дна фужера пузырьками, и прищурил на беглого каторжника расположенный сверху глаз, – ты в остроге с тринадцатого года? И каким же этапом туда пришел?
Ефим, ощущая, как почему-то на душе становиться все паскудней и паскудней от того, что он никак не мог поймать какое-то крайне важное, но все время ускользающее воспоминание, не задумываясь, обронил:
- С зимним, декабрьским. Аккурат под новый год.
И тут искалеченный главарь с победным ревом: "И все же истинно глаголю – есть Бог на небеси!" – с такой силой грохнул кулаком по столу, что с дребезгом подлетела посуда, а недопитый им фужер опрокинулся на бок, разливая по белой скатерти темную шипящую лужу.
Оглушительно треща рассохшимся креслом в мгновенно воцарившейся в зале мертвой тишине, он тяжело поднялся на ноги и злорадно прошипел:
- Не признаешь, ирод? – и, не дожидаясь ответа от ошарашенного выходкой, ничего не понимающего Ефима, уже в полный голос продолжил: – А я так тебя, пес шелудивый, сразу признал. Да вот все глазам своим поверить никак не мог. Это ж надо так-то, а? Я ж всякой надежи на отмщение давным-давно лишился, а он вот так взял, да и сам в мои руки заявился. Чудеса, да и только.
А, Ефим, мертвея, наконец, поймал тот самый, с самого начала дознания бередящий его душу призрак из давнего, казалось, давно похороненного прошлого – он узнал искалеченного главаря. Перед ним люто сверкая нелепо перекошенными глазами, торжествующе кривил нитки побелевших губ, воскресший мертвец, каторжанский "Иван", с которым Ефиму пришлось схлестнуться в первую же ночь в остроге, и кого, по свидетельствам очевидцев насмерть запороли по приказу главного тюремного инспектора. Словно вырвавшийся из преисподней свирепый и беспощадный демон, алкал он неутоленной мести.
Как-то сразу, с ледяной обреченностью осознав, что вот из этой петли, куда он по собственной воле сдуру сунул голову, – ему ж и в кошмарном сне не могла привидеться эдакая встреча, – живым уж точно не выбраться, Ефим, глубоко погрузив руки в карманы и сгорбившись, с тоскливым изумлением воскликнул:
- Да почто ж сатана тебя из гиены-то огненной на мою голову ослобонил?
- Во! – неподдельно оживился "Иван", ткнув в него кривым после давнего перелома пальцем. – Дело говоришь! Так оно и было, – припадая на покалеченную ногу, он шагнул ближе к Ефиму. – Чай еще не запамятовал, собака, как в нашем остроге-то мертвяков, в больничке преставившихся хоронили? – его еще минуту назад изжелта-бледное лицо набрякло от прихлынувшей темной крови. – По глазам твоим паскудным вижу – помнишь, подлюга. Им молотом пудовым башки, будто гнилые орехи, кололи. Вот! Любуйся пес! – тыча пальцем в безобразный пузырь у левого виска, истерично завизжал "Иван" подскочив к беглецу вплотную. – А моя-то, – торжествующе захохотал он, брызгая слюной, – крепкой оказалась!
Отсмеявшись, бывший "Иван", а ныне всесильный разбойничий главарь, по прозвищу Давленный, вернулся в кресло и, с маху отвалившись на печально пискнувшую спинку, не отрываясь, жадными глотками, осушил предусмотрительно налитый вывернувшимся из какого-то дальнего угла прислуживающим за столом мальцом, который, к тому же поспел еще и промокнуть пролитое по столу вино. С удовлетворенным вздохом он отставил опустевший бокал, тут же вновь наполненный вездесущим служкой, и утомленно прикрыв глаза воспаленными веками, бесстрастно приговорил Ефима.
- Значиться так, Горбатый, – монотонно, словно распоряжаясь заколоть свинью к празднику, пробурчал Давленный, – выведи-ка эту падаль на канал, да накроши топриком меленько. А башку евоную сюды верни. Я ее засушу и когда хандра вдруг приключится, любоваться на нее буду, да веселиться.
- Дык это мы с нашим удовольствием, – задорно отозвался едва видный из-за стола коренастый горбун с невообразимо широкими плечами, в которые до середины затылка ушла маленькая, бугристая, как продолговатая картофелина, голова. – Топориком мы зараз, топориком мы обожаем-с.
Залихватски тяпнув стопку и осадив ее содержимое скользким соленым огурчиком, выуженным короткими волосатыми пальцами из глиняной миски, он сполз со скамьи и потешно переступая короткими кривыми ножками, неторопливо подошел к оцепеневшему Ефиму, судорожно отыскивающего и не находящего ни одного пути к спасению. Привставши на носках, – а ростом, не дотягивающий и до двух аршин горбун, был на целую голову ниже приземистого беглого, – с жадным любопытством заглянул в помертвевшие глаза жертвы. Затем, хищно оскалившись, неуловимым движением двинул Ефиму под ложечку каменным кулаком, а когда тот, задохнувшись, переломился в поясе, тут же закрутил ему руки за спину.
Не в силах разогнуться и шалея от боли в вывернутых руках, Ефим напрягся, пытаясь высвободиться из мертвой хватки, но, не тут то было. Впервые после проведенного под землей десятилетия он оказался слабее соперника. Казалось, что легче было пальцами порвать полупудовые кандалы, чем разомкнуть стальной захват горбатого чудовища. А тем временем главарь, с довольной усмешкой смакуя вино, которое он называл диковинным словом "шампаньское", остановил горбуна, уже, было, поволокшего Ефима за порог:
- А ну-кась, погодь, – привлекая его внимание, пристукнул Давленный кулаком по столу. – Припомнилось мне, при нем вещица одна занятная была. Глянь-ка, что там, у него на груди?
Горбатый, недолго думая, одной рукой продолжая гнуть обреченного к земле, второй рванул ворот его рубахи, обнажая грудь. Увесистое распятие, отлитое из пожалованной самим покойным генералом Багратионом полтины, впоследствии изувеченной осколком французского снаряда на Бородинском поле, вывалилось на всеобщее обозрение. И тут же вездесущий малец-прислужник, мелким бесом крутнувшийся мимо, молниеносным движением оборвал с шеи Ефима заветный талисман и с подобострастным поклоном поднес главарю. Тот же, злорадно оскалившись, глумливо попробовал потемневшее от времени серебро на зуб.
- Знатная штучка, – покачал он распятие на обрывке кожаного шнурка перед своими глазами. – Тонкая работа. Давненько подобного встречал. Пожалуй, себе на память оставлю, – и, прибрав добычу в нагрудный карман поддевки, жестко осведомился: – Карманы проверял? Али вздумал в одиночку найденным поживиться? От общества утаить? – он уколол очевидно струхнувшего горбуна тяжелым подозрительным взглядом и злобно рыкнул: – Ну-ка, малой, мухой прошустри.
А у согнутого в три погибели Ефима, одежду которого мастерски шерстил не по годам ушлый малец, запросто отыскивая немудреные потайные места, где хоронились остатки денег, потемнело в глазах. Как только лопнул, напоследок чувствительно куснувший шею шнурок распятия, он ощутил такую боль, словно у него изнутри с мясом вырвали душу. Не чуя ни боли в выкрученных руках, ни омертвевших ног под собой, Ефим в полубеспамятве даже не сообразил, что его, с дочиста вычищенными карманами, уже волочит на выход, возбудившийся в предвкушении близкой крови, горбун.
...Тем временем, расправившись со скопцами, новоиспеченный титулярный советник Сошальский затосковал, было, от академического однообразия университетских лекций, на которые у него, наконец, нашлось время, да в промежутках меж ними сочинения и рассылки по полицейским частям бесконечных циркуляров. Даже привычные ночные кошмары, где он с небывалой явственностью перевоплощался в отпетого каторжника, отчего-то перестали к нему приходить. Лишь раз во сне Петр застрелил изувера-помещика, до смерти затравившего собаками малолетнего мальчонку, сына своих крепостных. Однако на сей раз вместо привычного липкого ужаса от происходящего, он испытал что-то похожее на удовлетворение от свершившейся мести.
Но тут подоспело донесение от квартального надзирателя, в чьем ведении находилась большая часть поселений вдоль Лиговского канала, известного рассадника разбойничьей заразы. В бумаге с неприкрытой тревогой излагалась предположение о появление в столице лиходея, сумевшей подмять под себя всех городских головорезов. И по имеющимся у него сведениям, обосновался упомянутый злодей в одном из дрянных кабаков низшего разряда, коих вдоль канала имелось в достатке.
Засидевшийся без живого дела Петр Ильич с живостью ухватился за представившуюся возможность вновь кинуться в водоворот опасных приключений. Два дня без продыху он с горячностью доказывал скептически отнесшемуся к новости обер-полицмейстеру надобность незамедлительно заняться ее проверкой и, в конце концов, убедил.
- Ох, и настырный же вы тип, господин титулярный советник, – с первого взгляда не разберешь, то ли браня, то ли хваля Сошальского, не сумел сдержать напор чиновника по особым поручениям Гладков. – Вот же не сидится тебе, Петр Ильич, покойно. Так и норовишь сам в какую-нибудь авантюру встрять и меня втянуть, – Иван Васильевич сердито запыхтел сигарой. – Однако я ж тебя как облупленного знаю. Ведь не отстанешь, пока своего не добьешься, а? – и, дождавшись утвердительного кивка от сидевшего с подчеркнуто невозмутимым лицом Сошальского, обреченно вздохнул. – Так и быть, убедил. Бери людей. А сроку тебе неделя и ни часом более. Коли не найдешь свидетельств существования своего пресловутого злодея, уж не обессудь. Более я о нем и слышать не пожелаю...
На пятый день поисков отрядом титулярного советника, состоящим из пары городовых, двух пеших жандармов и трех солдат-будочников, было раскрыто две кражи и по горячему предотвращено ограбление лавочника, но, несмотря на все усилия к конечной цели им не удалось приблизиться ни на шаг. Уже глубоко заполночь, заморившиеся и задыхающиеся от невыносимого смрада, источаемого гнилой водой канала, стражи порядка, подсвечивая себе путь масляными фонарями,
