Иван Васильевич, непременно, лишь распоряжусь подвал как следует обыскать. В нем где-то укрывают троих, давеча при мне оскопленных этим иродом. Если живы еще, пусть тоже показания дают. Они, почему-то сдается мне, совсем нам не лишними будут...
Вся следующая неделя прошла у Петра Ильича в сплошных хлопотах. Он целыми днями не вылезал из крепости, где в ходе многочасовых допросов пытался докопаться до самой тайной подноготной скопцов. Однако чем больше Сошальский узнавал, тем понятнее ему становилось то нехорошее предчувствие, что накатило на него в ночь ареста Селиванова. Уж слишком, как оказалось, далеко и высоко протянулись щупальца уродующих себя по собственной воле безумцев.
Необычайно обострившееся в последнее время чутье, каким-то мистическим образом переплетенное с ночными кошмарами, и в этот раз не подвело чиновника по особым поручениям. Первым, по ходатайству влиятельного сановника, за недоказанностью прямой причастности к оскоплениям был отпущен купец Солодовников, а за ним и вся его дворня. Благополучно оклемавшиеся участники кровавого ритуала, свидетелем которому стал Сошальский, как один отказались показывать на старика. Не будь Петр лично свидетелем творимого изуверства, то, пожалуй, имевший внушительных покровителей изверг и на этот раз выскочил бы сухим из воды.
Но грубый просчет с генерал-губернаторскими племянниками сгубил Кондратия Селиванова. Милорадович употребил все свое немалое влияние при дворе и, хотя и не добился для ненавистного старика страстно желаемого осуждения к каторжным работам, сумел убедить государя одобрить тайную пожизненную ссылку кастрата в суздальский Ефимовский монастырь, куда по наказу губернатора чиновник по особым поручениям Сошальский лично его и препроводил.
Сам же Милорадович не забыл оказанную Петром услуги и действительно молодой человек за проявленную храбрость и усердие в службе вскоре высочайшим указом был произведен сразу в IX класс "Табели о рангах" – титулярные советники и пожалован орденом "Святого Владимира" IV степени.
Пока же удачливый полицейский стремительно строил карьеру, у связанного с ним призрачной нитью сновидений беглого каторжника также наладилась жизнь. Благодаря ружью и силкам убитого им чалдона Ефим боле не голодал и не особо опасался нежеланных встреч ни со зверем, ни с человеком. У него даже завелись такие изыски как невозможные в побеге соль, табак и небольшой, всего-то фунта на полтора, запас скверно пропеченного ржаного хлеба.
Из лесов в поволжские степи беглец вышел в самом начале непривычно раннего и жаркого, в сравнении сибирским, лета. Как-то он, осмелев в пути, заночевал в прошлогоднем стоге близ березовой рощи, посреди которой высился каменный барский дом, окруженный множеством амбаров и ветхих флигелей, где ютились дворовые. Ефим, чтобы разжиться провиантом в какой-нибудь деревне, где охотно подавали бродягам, намеревался продолжить путь с первыми петухами, бросив за ненадобностью ружье, для которого осталась всего-то одна пуля и пороху не больше, чем на пару выстрелов, но его уж больно разморило с устатку.
Уже засветло, когда солнце поднялось над вершинами самых высоких деревьев, белого пробудили близкие крики и визгливый собачий лай. В отчаянии ругнув себя за дурацкую беспечность, он с опаской выглянул из укрытия, но через пару мгновений с облегчением перевел дух. Не далее чем в полусотне шагов от стога суетилась, как с первого взгляда показалось Ефиму, барская охота. Десяток крутящихся на месте вооруженных длинноствольными ружьями конных держали рвущихся с поводков, заходящихся в лае собак. Редкой цепью их окружали десятка два крестьян с рогатинами.
Успокоившийся, было, беглец решил, что эта компания собралась всяко не по его душу и вот-вот направится на забаву барину травить зверя, а он, тем временем, поскорее уберется отсюда куда подальше. Однако, поневоле прислушавшись, – долгие годы под землей на удивление не притупили, а напротив, необычайно обострили его слух, – понял, что все не так просто, как показалось ему с первого взгляда.
Всадники горячо и возмущенно обсуждали, как дворовый мальчишка подбил камнем ногу любимой генеральской собаки, из чего Ефим заключил, что один их них, выделявшийся осанистой тучной фигурой, и есть генерал – хозяин поместья. Приглядевшись, в круге конных он приметил абсолютно голого мальца, лет не более чем восьми, отчаянно бившегося в руках дюжего егеря. В двух шагах от них, с обреченным воем, как заведенная била земные поклоны простоволосая крестьянка.
Еще до конца не разумея, что творится, Ефим услышал, как генерал поднял руку, и резко уронив ее, гаркнул: "Пускай!"
Тут же державший мальчонку егерь разжал объятия и его пленник, поначалу упав на колени, шустро вскочил и, проскочив под брюхом ближайшей лошади, со всех ног припустил в сторону деревни. В этот миг, привставший в седле генерал, по-мужицки заложив в рот пальцы, оглушительно свистнул, а только и ждавшие сигнала псари спустили бесновавшихся гончих.
Хрипящая от ярости растравленная свора в считанные мгновенья настигла не успевшего отбежать даже на полтора десятка саженей паренька и, первым делом сбив его с ног, принялась, кровеня морды, рвать податливую плоть, словно тряпичную куклу трепля беззащитное тело. Переполненный невыносимой болью, душераздирающий предсмертный крик резанул по сердцу Ефима, которому вдруг почудился омерзительный скрежет клыков по дробящимся с хрустом человечьим костям.
Обезумев от раздирающего на куски душу воя, в корчах катающейся на земле матери, на чьих глазах холеные хозяйские псы заживо разорвали сына, беглец, плохо соображая, что творит, вскинул ружье и прицелившись в генерала, восторженно вопящего: "Ату его! Ату!" – надавил на спусковой крючок.
Полсотни шагов для Ефима, еще со времен армейской службы навострившегося метко бить противника на вдвое большей дистанции, были плевым расстоянием. Тяжелая свинцовая пуля, выбив фонтанчик темной крови, клюнула захлебнувшегося на полуслове генерала в спину аккурат под левой лопаткой. И пока опешившая свита, в замешательстве пыталась сообразить, что же приключилось с вдруг сверзившимся с коня барином, на чем свет стоит костеривший себя за минутную слабость беглый, согнувшись в три погибели, – лишь бы не заметили, – сломя голову летел к дальнему перелеску.
Обливающийся едким горячим потом, и уже будучи не в силах протолкнуть в грудь ни глотка раскаленного воздуха, Ефим, не разбирая дороги, ломился сквозь заросли до той поры, пока его ноги окончательно не подкосились и он без чувств не рухнул на зеленый моховой ковер.
Пришел в себя беглец далеко за полдень, когда от шумящих над головой вершин по земле потянулись длинные тени. Он долго лежал неподвижно, настороженно вслушиваясь в посвист посвежевшего ветра, шелест листвы, беспечную птичью перекличку и никак не мог поверить, что так вот запросто сумел вывернуться из самому себе подстроенной ловушки, все пытаясь уловить отголоски собачьего лая и гвалта идущей по его свежему следу погони. Однако ни один посторонний звук не тревожил лес, и беглый ощутил, как в нем исподволь зарождается знакомое ликование смертника, которому в шаге от эшафота вдруг объявили о помиловании.
После в сердцах сотворенной глупости с убийством изувера-генерала Ефим стал втройне осторожней и впервые вышел к людям лишь через день, отмахав от злополучного поместья никак не меньше двадцати верст. Там, в захудалом придорожном трактире, притулившемся на окраине небольшой деревушки, – а беглый всячески старался избегать крупных сел, дабы ненароком не нарваться на регулярно отлавливающего беспаспортных бродяг местного урядника, – уминая немудреную закуску, оплаченную из сохранившейся вопреки всем передрягам заначки, нежданно для себя узнал, кому обязан чудесным спасением. Трактирщик, гоняющий не первой свежести тряпкой с засаленной стойки вялых мух, от суки поведал единственному посетителю леденящую душу историю про то, как местный помещик – отставной генерал, решил наказать младшего сына своего крепостного за то, что тот, заигравшись, подбил камнем лапу любимой гончей барина.
- И представляешь, что он, ирод, удумал-то, – неподдельно возмущался плешивый тщедушный мужичонка, – нет, чтоб всыпать сорванцу десяток горячих для острастки, да и дело с концом, так нет, вывез его в чистое поле и там, прям на глазах у матери, будто зверя дикого, собаками до смерти затравил.
- Да неужто так и до смерти? – делано изумился обмерший изнутри Ефим.
- В мелкие клочья разодрали, – оживился почуявший интерес собеседника рассказчик. – Сам-то я там, знамо дело, не был. Однако свояк моего младшого двоюродного брата у того помещика покойного в псарях состоял. Он-то все своими глазами видал, через него и знаем.
- А барин-то этот с чего это вдруг помер? Никак раскаяние замучило за загубленную душу невинную? – силясь, чтобы вдруг, выдавая тревогу, не дрогнул голос, задал Ефим более всего волнующий его вопрос.
- Да какое там раскаяние, – отмахнулся трактирщик, – держи карман шире. Батька-то парнишки каким-то образом сумел из-под замка вырваться, куды его, перед тем как, засадили, да с полутора сотни шагов в мучителя-то из ружья и пальнул. Другой раз из такой-то дали и в медведя смажешь, а тут, видать сам Господь руку направлял, точнехонько в сердце уложил. Сразу наповал.
- Вишь ты, – вроде как с удивлением покачал головой Ефим, неприметно переводя дух. – И чего ж с ним дале приключилось? Властям, небось, сдали?
- О чем ты? – возмущенно фыркнул мужик, нервно отмахиваясь от вдруг оживившихся мух, жужжащим облаком вившихся вкруг его головы. – Где ж ты в наших краях власть-то видал? И часа не минуло с убийства-то, как на ближайшей березе, а роща окрест именья справная, – зачем-то пояснил он, – вздернули сердешного. Слыхал я, – понизил трактирщик голос до свистящего шепота, – в назидание прочим по сию пору бедолага висит. А женка евоная так и вовсе рассудком повредилась.
Отставив опустевшую тарелку, Ефим подошел к стойке. Покопавшись за пазухой, выложил на стойку золотой червонец и в ответ на алчно блеснувший взгляд, пряча глаза, хмуро осведомился:
- Храм в ближайшей окрестности имеется?
- А то как же, – живо отозвался лихорадочно теребящий тряпку мужик, не очень понимая, к чему клонит нежданно-негаданно оказавшийся тайным крезом бодяга. – Недалече, всего-то версты три до Покровского монастыря мужеского.
- Тогда так, – Ефим ожег невольно отшатнувшегося трактирщика полыхнувшим темным пламенем взглядом. – Нынче же пойдешь туда, да панихиду за упокой новопреставленных мучеников на цельный год закажешь, а за здравие блаженной сорокоуст. Себе за хлопоты долю малую оставь. И гляди, – молниеносным движением он ухватил мужика за грудки и, притянув к себе, свирепо рявкнул: – Прикарманишь – с того света достану! Уяснил!
- Да Бог с тобой! – тонко пискнул не на шутку струхнувший мужик, тщетно пытаясь выкрутиться из мертвой хватки. – Это ж кем быть надобно, чтоб такой грех на душу взять. Дело-то святое. Ничуть не сумлеваяся, в лучшем виде наказ исполню.
- То-то, – выпустил его Ефим и уже на
