пороге обернулся, погрозив пальцем огорошенному трактирщику, так и не решившемуся прибрать со стойки золотой: – Помни, ежели чего не так, тебе не жить...
Остальной путь до цели, а беглый так и не оставил шальной мысли, что окончательно затеряться он сможет лишь столице, Ефим прошел без особых приключений. Дабы не выделяться диковинным для средней Руси чалдонским одеянием, к тому же изрядно истрепавшимся дорогой, он, по случаю, с небольшой приплатой обменял его на более привычное, хотя и не новое, но еще вполне справное платье и крепкие сапоги.
К концу августа, прозрачным, наполненным блестящими паутинками солнечным днем, когда окрестные поля уже щетинились свежей стерней от срезанных колосьев, а на деревьях начал желтеть лист, Ефим, прибившийся к возвращавшейся в пригородную деревню ватаге бурлаков, подошел к рогатке на Московском тракте.
Угрюмый, хлюпающий распухшим носом будочник, в накинутой на плечи, несмотря на еще летнее тепло, мятой шинели, невнятно прогундосил:
- Кто такие будите? Откуда и куда?
Старший артели, надорванный непосильным бурлацким трудом старик, с привычным поклоном привычно сдернул с головы шапку и проскрипел:
- Бурлаки мы, служивый. А идем до дому, в Ям-Ижору, куды ж ищо?
Солдат смерил серых от пыли, истомленных долгой дорогой мужиков, безучастно переминавшихся у перегородившей дорогу палки, брезгливо отхаркнул зеленую мокроту им под ноги, и лениво потянул за веревку, открывая путь. Хоронящийся за спинами попутчиков Ефим, еще загодя, скрывая клеймо, надвинул шапку на самые брови. Однако, вопреки опасениям, особого интереса у будочника его личность не вызвала.
Не задерживаясь в деревне, беглый за копейку устроился на припозднившуюся подводу, нанятую городским лавочником для доставки двух свежесмоленых, разящих давно забытым, возвращающим в детство духом паленой щетины свиных туш, на которой беспрепятственно и миновал ближнюю рогатку. По пути, разговорившись с хитрованом возничим, тотчас сообразившим, какого рода-племени его попутчик, Ефим, напоследок осчастливив ошалевшего от эдакой щедрости мужика гривенником, следуя его совету, подался вдоль невыносимого смердящего от льющихся в него гниющих нечистот, Лиговского канала.
Не меньше часа беглый, рискуя впотьмах громыхнуться с шатких мостков и в лучшем случае переломать руки-ноги, а в худшем свернуть себе шею, брел, куда глядят глаза. А когда Ефим уже смирился с тем, что и эту ночь придется провести под открытым небом, в царящей вокруг мертвой тиши, – даже обычно неугомонных собак не было слышно, – его настороженное ухо вдруг уловило типичный лишь для одного заведения, густо настоянный на балалаечным дребезжании, многоголосый гул. Странник, тут же ощутивший голодное урчание в пустом с раннего утра брюхе, невольно прибавил шагу. А судя по тому, что добрые люди в такой час не придаются праздному бражничанью, в вовсю кутящем где-то впереди трактире собралась как раз та публика, что и была ему нужна.
Сразу за невидимым в кромешной тьме изгибом канала, Ефиму по глазам резанул яркий свет фонаря, укрепленного над крыльцом, выходящим прямиком на залитые помоями осклизлые мостки. Небрежно отпихнув обвисшего на покосившихся перилах мертвецки пьяного, что-то нечленораздельно мычащего забулдыгу, он, заломив шапку на затылок, чтобы было видно клеймо, служащее в местном обществе лучшей рекомендацией, смело рванул отчаянно взвизгнувшую скверно смазанными петлями дверь.
Внутри, против ожидания было сумрачно, дымно и горчило от пригоревшей каши. У стойки, прилепившейся к дальней стене, надрывался безыскусный балалаечник, а за десятком тесно сгрудившихся столов, плотно уставленных батареями бутылок и разномастной посудой, глотая, чавкая, перебивая, а иной раз и нешуточно тузя друг друга, горланил самого низкого пошиба, пробы ставить негде, омерзительный сброд.
К привставшему на пороге, с любопытством озирающемуся Ефиму, тут же подскочил, вывернувшийся из темного угла как черт из коробки, разбитной малец и, пренебрежительно сплюнув сквозь щербину в передних зубах, гнусаво протянул:
- Ты, дядя, случаем дверьми не обшибся?
Наконец ощутивший себя в своей тарелке беглый каторжник смерил его с головы до ног колким взглядом и желчно скривился:
- Глаза разуй, сопляк.
Поначалу вскинувшийся за обидное "сопляк" малый, в первый миг даже цапнувший за рукоятку схороненного в голенище ножа, наткнувшись полыхнувшими ненавистью, хищно сузившимися глазами на клеймо невозмутимо, как диковинное насекомое изучающего его незнакомца, тут же скис и с прорезавшейся ноткой почтительности, осведомился:
- Чего изволите-с?
- Вина и закуски самой лучшей побольше, а то с утра не жрамши, брюхо уже подвело.
За одним из столов неподалеку от выхода нашлось свободное местечко, и Ефим, опустившись на расшатанную лавку, со вздохом облегчения вытянул натруженные ноги. А когда кривой на один глаз половой, больше походящий на разбойника с большой дороги, выставил перед ним штоф с неприглядным на вид мутным содержимым и щербатую тарелку с подгоревшей свининой, он первым делом щедро плеснул в кружку и одним жадным глотком осушил ее.
Дрянное на вкус, но, тем не менее, на удивление, не разбавленное как обычно было принято в подобных заведеньях, вино, жидкой лавой прокатилось по успевшим отвыкнуть отвыкшим от горячительного внутренностям и тут же ударило в голову. Ефим довольно выдохнул, утер губы рукавом и навалился на закуску. Утолив первый голод, он потянулся, было, снова к бутылке, но тут встрепенулся сосед, до того мирно сопевший, уронив голову на грудь. Протянув к нему свою порожнюю посудину, тщедушный плешивый мужичонка непонятных лет с редкой слипшейся бороденкой, одетый лишь в драную поддевке на голое тело и латаные-перелатаные штаны, умоляюще просипел:
- Не дай помереть, братец. Христом-богом молю, похмели.
Успевший насытиться и разомлеть от вина Ефим, благосклонно глянул на попрошайку, разливая остатки из штофа на двоих. И пока он неторопливо цедил свою долю, мужик, задрав подбородок в потолок и судорожно дергая острым адамовым яблоком, за раз опорожнил свою кружку. Напоследок заглянув в нее и убедившись, что на дне не осталось ни капли, с досадой заметил:
- Эх, хорошо да мало, – и покосившись на Ефима, добавил: – Гляжу я, ты нездешний. По всему видать из лётных, – так за Уралом прозывали беглых каторжников, – давненько ноги топчешь, али как?
Беглец, потирая набрякшее в духоте клеймо, помолчал в раздумье, однако, все же решившись поддержать беседу, ответил:
- Да, почитай еще со снега.
- Давненько, – сочувственно покивал сосед. – Фартовый ты, паря, раз по сию пору не попался, – и плутовато подмигнув, с затаенной надеждой закинул удочку: – Так может за удачу, да и за встречу горло промочим? А то в глотке кажен день сохнет, прям силов нет никаких.
Ефим усмехнулся, прекрасно сознавая, что местный пьянчужка, усмотрев в нем провинциального простака, всеми правдами и неправдами пытается утолить свою вечную жажду за его счет, но полового все же кликнул и, рассчитавшись за ранее заказанное, приказал еще один штоф. Он задумал подпоить словоохотливого мужичка и, пользуясь случаем, пока тот не успел нализаться до потери дара речи, повыведать, чем дышит местное лихое общество и как к нему можно половчее пристроится.
Собеседник, как и прикидывал Ефим, спекся, не дотянув и до половины бутылки. Однако и за это время беглый успел узнать достаточно. Со слов завсегдатая этой дыры, как выяснилось, пользующейся дурной славой даже в здешней, весьма непрезентабельной окрестности, тут собирались самые отпетые головорезы, державшие в страхе весь ночной мир столицы. А также здесь имелся главарь, державший в стальной узде свое темное воинство, состоящее из душегубов, грабителей, жуликов всех мастей и уличных попрошаек. Каждый городской лиходей обязан был еженедельно вносить ему треть от добычи. Непокорных же ожидала неминуемая жестокая расправа.
- Коли задумал промышлять на улице, – на глазах косеющий мужичонка, с трудом управляясь с заплетающимся языком, с хмельной многозначительностью качал грязным пальцем с обгрызенным до корня бугристым ногтем перед самым носом Ефима, – дозволения у Давленого надобно испросить. Иначе никак нельзя. Иначе... – тут он, сбившись, икнул, закатив помутневшие глаза и звонко, приложившись лбом о столешницу, уронил голову.
Убедившись, что больше толку с соседа не будет, Ефим вновь свистнул полового, и когда тот соизволил до него снизойти, озадачил прямым вопросом в лоб:
- Слышь, раб божий, как мне Давленного сыскать?
Кривой, уколов не в меру любопытного гостя подозрительным взглядом единственного глаза, и все же по клейменому лбу признав в нем своего, решил ответить:
- А на что он тебе?
- Да вот слыхал я, – прищурился на полового Ефим, – чтоб пошалить на улице, его дозволение требуется. Аль не так мне донесли?
- Так-то оно так, – подтвердил одноглазый слова, мирно похрапывающего по соседству забулдыги. – Тока много вас таких тут шляется, – и задумчиво погоняв морщины на лбу, вдруг справился: – Издалече будешь?
- Уж не с соседней губернии точно, – криво ухмыльнулся Ефим. – Про Нерчинские рудники слыхал?
- Приходилось, – понимающе кивнул тут же оттаявший половой. – По сроку ушел, али как?
- У моего срока, – постучал пальцем по клейму беглец, – сорок сороков. Особого отделения я, бессрочный.
- Ну, раз так, – окончательно проникся к нему доверием кривой, – двигай за мной. Знать и Давленому на тебя любопытно глянуть будет.
Прихватив с собой на всякий случай початый штоф, Ефим припустил за одноглазым, неожиданно шустро пропихивающимся сквозь разгоряченную вином плотную толпу, и едва успел нырнуть в неприметную, на краткий миг приоткрывшуюся дверку возле стойки. Далее он вообще пробирался на звук, так как в тесной, насквозь провонявшей мышами и плесенью галерейке было темно, хоть глаз коли. Только шагов через двадцать сначала перед ним мелькнул тусклый отблеск, а затем он, вслед за проводником, больно зацепившись макушкой за низкую притолоку, оказался в просторной палате, ярко освещенной многими десятками свечей, с легким потрескиванием оплывающих жирным воском в затейливых бронзовых подсвечниках.
Поначалу ослепленный стремительным переходом от тьмы к свету и сморгнувший невольно набежавшую слезу Ефим, оглядевшись, поразился царящей вокруг роскоши. Пол был сплошь покрыт яркими коврами, в мягком ворсе которых нога утопала по самую щиколотку. Стены и потолок украшали расшитые каменьями гобелены. Посреди залы стоял длинный, не менее чем на двадцать персон стол, густо уставленный изысканными, впору лучшей господской кухне, яствами. За ним, с чавканьем и сытым отрыгиванием, чревоугодничали десятка полтора лихих людей. А во главе, в массивном резном кресле, больше напоминающем трон, нескладно скособочившись, по-хозяйски расположился сущий уродец. Первым делом в глаза бросалась его неправильной формы, сплющенная в висках, и выдающаяся пухлым пузырем возле левого уха голова, поросшая длинными, редкими, так, что сквозь них была видна нездорово желтоватая кожа, седыми волосами. Однако глубоко упрятанные под массивными
