нетерпеливо приплясывающего и обеими руками напряженно теребившего едва заметно выросшее в размере мужское достоинство надворного советника, как за спиной тут же раздалось знакомое шипение:
- Чего встал, как вкопанный? Болт, болт давай верти, олух!
Чуть помешкав, палач, стараясь ненароком не наткнуться взглядом на слепо выпученные глаза приговоренного, дрогнувшими пальцами сжал граненую головку торчащего из медного устройства стержня и принялся медленно вворачивать его внутрь. Поддаваясь нарастающему изнутри давлению, груша с отчетливым скрипом развалилась по бокам на четыре равные доли, с каждым витком резьбы все шире и шире распускавшиеся лепестками диковинного цветка.
По мере того, как росло сопротивление со смачным хрустом раздираемой бездушным металлом плоти, жалкое блеяние «Ивана», уже и так находившегося на грани потери рассудка в предчувствии предстоящих мук, сменилось душераздирающим звериным воем, способным ввергнуть ледяную оторопь любого, но только не начальника тюрьмы. Пуская сладострастную слюну от зрелища алой крови, пузырящейся в углах порванного рта обреченного каторжника, Солодников, в такт движению рук в паху ритмично дергал взад-вперед тазом, похотливо постанывая при этом.
Когда Ефим, хоть и с немалым даже для его железных пальцев усилием затянул резьбу до упора, то невольно подивился мастерству неведомого умельца, смастерившему потрясающее пыточное устройство. Медные лепестки груши распускались ровно до того предела, когда жертва, испытывая поистине адовы муки, однако, мистическим образом продолжала оставаться в ясной памяти, не соскальзывая в спасительную муть бесчувствия.
Тем временем у «Ивана», от невыносимой, разрывающей череп боли, уже не осталось сил реветь и он лишь задушено, с тяжкими хрипами, булькал заливающей горло кровью, слепо вращая глазами, налитыми бледно розовой сукровицей, вместо слез сочащейся по серо-зеленым щетинистым щекам.
Окончательно убедившись, что болт больше не желает вращаться, Ефим, уже успевший освоиться в обыкновенной для него насквозь пропитанной страданием среде, покосился в сторону надворного советника, вопросительно выгнув бровь: мол, дальше-то чего? Его вовсе не цепляли за живое нечеловечьи муки «Ивана». С тех пор, как палач собственноручно лишил жизни расстриженного попа Федора – единственную близкую душу в этом аду, внутри у него давным-давно все выгорело дотла, и происходящее он воспринимал как обычную рутину. Однако открывшаяся даже беглому взору мерзкая картина заставила, казалось уж его, привычный ко всему желудок отозваться покатившейся к горлу волной дурноты.
Лакей, давеча встречавший Ефима перед пыточной, теперь стоял на коленях, уткнувшись головой в пах задравшему в потолок подбородок и дергавшим взад-вперед лоснящимися от пота бледно-розовыми как у молочного поросенка бедрами начальнику тюрьмы. Надворный советник, помогая себе руками и постанывая от наслаждения, вцепился побелевшими от напряжения пальцами в длинные волосы слуги, жирно отсвечивающие на затылке от избытка лампадного масла. Но особенно тошнотворно гадким показалось палачу пробивающееся сквозь стенания «Ивана» смачное чмоканье.
Тем временем Солодников, не отрываясь от творимого им паскудства, чуть приоткрыв прижмуренный глаз, сипло выдавил:
- Не стой столбом… Колесо на дыбе верти… Рви его, паскуду, пополам…
Поспешивший отвернуться Ефим, слегка пожал плечами, выдохнув вполголоса: "Видит Бог, не по своей воле..." – и, скрыто перекрестившись, крепко ухватился за грубо оструганный обруч, через систему кожаных ремней передающий усилие на подвижные части пыточной конструкции.
Первые обороты, пока с легким безобидным поскрипыванием дыба распрямлялась, выбирая слабину распластанного на ней тела, дались палачу легко. А когда пошло значительно туже, в Ефиме пробудился мастер своего дела. Деловито прищурившись и позабыв о прелюбодействующих содомитах, он плавно, чутко дозируя усилия, принялся обеими руками, на манер корабельного штурвала, вращать колесо так, чтобы доставить приговоренному наибольшие страдания, но, ни в коем случае не умертвить его раньше назначенного времени.
Палач так увлекся этой жестокой игрой, что даже вздрогнул, когда по его плечу хлопнула чужая рука.
- Полно уже дурака валять, – разгоряченный Солодников, промокая влажным рукавом сюртука взопревший лоб, бесцеремонно оттер Ефима от дыбы, и двумя полными оборотами прикончил "Ивана", сначала порвав ему с отчетливым хрустом лопнувшие на руках и ногах жилы, а затем и вовсе отделив щедро плеснувшие кипящей кровью конечности от изуродованного тела.
Потом надворный советник, словно он был при полном параде в присутственном месте, а не в едва прикрывающем обнаженное тело заляпанном кровавыми пятнами шутовском сюртуке в тайной пыточной, смерил палача надменным взглядом и процедил сквозь зубы в свойственной ему презрительной манере:
- Веселись, болван. Тебе посчастливилось пройти самое важное испытание в твоей никчемной жизни. Знай, кабы не справился, сам бы на лобном месте, – начальник тюрьмы многозначительно указал на изуродованного мертвеца, все еще продолжающего обильно сочиться алым, – тут же и оказался. А ежели, – он вплотную приблизил свое перекошенное лютой злобой лицо к лицу обмершего от невольно подкатившей робости Ефима и, окатывая зловонием изо рта, неопрятно вскипающего в углах губ слюнявой пеной, по-змеиному прошипел, – болтать лишнего вздумаешь, то лично своими руками твой поганый язык вырву и собакам скормлю. Уяснил?
И не ожидая оправданий от сразу не нашедшегося что сказать палача, надворный советник отвернулся, через плечо, небрежно бросая лакею, тщательно выполаскивающему рот водой из кособокого глиняного кувшина, с большой щербиной на горловине:
- Выдай ему три целковых. Потешил он, однако, славно. Одно слово, мастер. – Но, тут же сменив тон, угрожающе покачал холеным, перепачканным в подсыхающей крови пальцем. – И не дай вам Боже еще раз дожидаться себя заставить. Оба березовой каши вдосталь нажретесь...
Через ворота возле кордегардии Ефим вышел с тяжелым сердцем. Остановившись посреди дороги, он долго и часто дышал полной грудью, хмелея от таежной свежести после смрадной духоты пыточной. И чем больше яснело в его голове, тем пакостней становилось у него на душе. Последний раз так остро надвигающуюся беду Ефим чуял накануне смерти Федора. Однако теперь, как ни старался, никак не мог взять в толк, откуда же ждать очередной напасти. Так ничего и, не надумав, в прескверном расположении духа палач направился в сторону дома, по пути заглянув шинок, где, не торгуясь, взял у татарина полный штоф самого дорогого вина.
Рано осиротевшей, и по тому не по годам сметливой Марьяшке, вдоволь хлебнувшей скитаний по чужим углам, с одного только взгляда на Ефима стало ясно, что вопросами ему лучше не докучать. Шустро накрыв на стол, она, чтоб ненароком не попасть тому под горячую руку, забилась в дальний угол, где до полуночи тихонько, как мышь, рукодельничала, терпеливо дожидаясь, пока Ефим не опустошит винную посудину и не уснет прямо за столом, уронив голову в тарелку...
Невнятные слухи о безвестно пропавших острожниках, тайной пыточной и паскудных пристрастиях тайного советника весь март глухо будоражили каторгу. Но когда Марьяшка, как все бабы обожающая сунуть нос не в свое дело, пыталась вытянуть Ефима на разговор об этом, он либо угрюмо отмалчивался, либо злобно огрызался. Сам же палач, пока остальные, даже самые отпетые каторжники, старались в преддверии Пасхи как можно меньше грешить, до конца четвертой недели Великого поста успел умертвить на потеху Солодникову еще пятерых.
Начальник тюрьмы показал себя большим искусником в деле истязания человеческой плоти. Обычно пробуждающийся после полудня, он обожал коротать ночь за выписанными из столицы редкими рукописями по всемирной истории, выискивая в них сцены с самыми замысловатыми способами казни, а затем, едва успев продрать глаза, сломя голову летел разыграть кровавое представление на подмостках пыточной.
Ефим не ропща, повинуясь приказам Солодникова безучастно четвертовал, колесовал, вешал за ребро на крюк, и лишь раз, когда сажал на кол, искренне поразился живучести надрывно визжащего и извивающегося, как насажанный на рыболовный крючок червяк, смертника, у которого из разодранного рта, медленно кроша зубы, вылезало осклизлое от бурой нутряной крови остро отточенное деревянное жало.
Очень скоро палача перестало коробить и от богомерзкой содомии надворного советника. В нем даже проснулся нездоровый интерес к тому, что вытворяют меж собой Солодников, его лакей и присоединившийся к ним молоденький смазливый арестант особого отделения. Как помимо воли притягивает взгляд откровенное, бесстыдно выставленное на показ уродство, так и Ефим с жадным любопытством наблюдал разврат, которому без стеснения предавалась эта троица под отчаянные предсмертные вопли бьющихся в агонии жертв.
Как-то в начале апреля, в канун вербного воскресенья, палача, как и в то памятное мартовское утро, когда ему пришлось совершать первую казнь в тайной пыточной, вновь ни свет, ни заря поднял все тот же унтер. Полагая, что и на сей раз у надворного советника случился, как бывало, острый приступ похоти, Ефим, не искушая судьбу, без долгих уговоров поспешил в острог.
Однако сразу за воротами, возле кордегардии ему преградил путь, присматривающий за острожным хозяйством инвалид и цепко ухватив за рукав, чуть ли не силой потащил в каморку, где палач держал свой нехитрый инвентарь. Потешно пришепетывая сквозь прореху в передних зубах и тяжело волоча за собой ногу, не гнущуюся в когда-то перебитом и криво сросшемся колене, пронырливый калека битых два часа за закрытой дверью дотошно перетряхивал и пересчитывал каждую казенную мелочь, сверяясь при этом с имеющимся при нем списком. А на все уговоры поминутно чихающего от поднявшейся пыли Ефима хотя бы приоткрыть дверь, чтобы глотнуть свежего воздуха, решительно противился, отчаянно вереща: "Не велено!"
Поначалу палач иронически отнесся к происходящему, лишь слегка досадуя на то, что его по таким пустякам так рано вытащили из теплой постели, но, где-то через три четверти часа у него вдруг остро кольнуло в груди, словно в сердце с размаху вонзили ледяную иглу. С трудом переведя зашедшийся дух, Ефим, оттолкнул в сторону не ожидавшего от него такой прыти старика и рванулся на выход. Палача отчего-то нестерпимо потянуло тотчас увидеть оставшуюся в хате Марьяшку.
Однако, как только Ефим, с пушечным грохотом распахнувший дверь мощным пинком, выскочил на двор, то тут же лоб в лоб столкнулся с непременным участником всех оргий доверенным лакеем Солодникова. Тот, громко чертыхнувшись от неожиданности и испуга, презрительно сплюнул палачу, которого откровенно недолюбливал, под ноги и сквозь зубы процедил строгий наказ надворного советника без промедления прибыть в потайное место.
В первый миг Ефим сгоряча хотел было проманкировать команду Солодникова и, отпихнув с пути его посланника, со всех ног кинуться к дому, но, спустя
