пытался, так и не смог пропустить отчаянную мольбу мимо ушей и с особым тщанием пристроил петлю на шее несчастного. Узел он особо хитрым образом, раскрытым еще в камере смертников всезнающим раскольником, поместил так, чтобы веревка даже при незначительном рывке сразу же ломала хребет, избавляя повешенного от мук удушья.
Когда Ефим, наконец, занялся своим прямым делом, то не сразу взял в толк, что его самого вдруг отпустил все это время давящий ледяной хваткой горло ужас перед виселицей. За рычаг он взялся уже не дрогнувшей рукой. Напоследок оценивающе прищурившись на отсчитывающего последние в жизни вздохи Картузова, а затем, покосившись на вытянувшегося в напряженном ожидании надворного советника, хладнокровно привел в действие привод, опрокинувший люк вниз.
Ни на миг не умолкающий барабан заглушил слабый треск переломившихся костей и короткий всхлип. Закрутившая тело вокруг себя конвульсия и поползшее по снежной белизне портов темно-желтое пятно, сразу показали наметанному глазу начальника тюрьмы, что смерть наступила практически мгновенно.
Солодников, с неприкрытым вожделением предвкушающий долгие мучения жертвы и жестоко обманувшийся в ожиданиях, досадливо грохнул судорожно стиснутым кулаком по гулко отозвавшимся перилам и, потемнев лицом, гневно процедил себе под нос:
- Ничего не попишешь, мастак, однако. Ну да ладно, поглядим еще, как ты себя в настоящем деле покажешь…
Не на шутку раздосадованный надворный советник не придумал ничего лучшего, как выместить зло на повешенном, запретив три дня вынимать его из петли, под предлогом устрашения каторжников неминуемым возмездием за злодеяние, по принципу, как он напыщенно выразился: «Око за око, зуб за зуб». Ефим же, прикидывая, во что теперь выльется для него проявленная слабость, навлекшая гнев начальства, поспешил получить у чем-то озабоченного старшего надзирателя полагающуюся за проведение казни трешницу. Затем, наскоро скинув палаческое облачение, и под шумок схоронясь за строем покидавших внутренний тюремный двор солдат конвоя, от греха улизнул за ворота, решив пересидеть грозу в шинке, который содержал отпущенный на вольное поселение татарин-фальшивомонетчик.
Еще накануне прослышавший про казнь не особо жирующий целовальник, дальновидно рассудил, что палач ныне при деньгах, тут же, не скупясь, выставил перед ним еще скворчащую кипящим маслом сковородку, до краев наполненную жареной свининой и целый штоф самопальной сивухи. Ефим, как только винная посудина оказалась на столе, первым делом схватил скверно отмытую кружку, щедро, на три пальца плеснул в нее мутно-серой, остро разящей ржаным спиртом жидкости и лихо хватанул ее одним махом. А когда опалившая внутренности горькая лава тяжко дурманящим хмелем ударила в отвыкшую от выпивки голову, моментально расплавив дурные мысли, принялся жадно набивать рот обжигающим мясом, пытаясь утолить внезапно проснувшийся зверский голод.
Лишь опустошив две трети сковородки и ополовинив штоф, он отвалился от стола сытно рыгнув. Потом тяжело поднялся, нетвердой походкой пробрался сквозь тесно составленные скамьи и, не доходя до косого щелястого сортира, прямо за дверью справил малую нужду.
Вернувшись обратно, Ефим по инерции хватанул еще горячительного, вяло поковырял ложкой в простывших остатках мяса и, запустив пальцы в липкую от полившегося пойла бороду, подпер подбородок, уставившись невидящим взглядом в насквозь пропитанные прогоркшим жиром и засыпанные крошками доски. Так он долго сидел с похоронным лицом, пытаясь сыскать хоть одно светлое пятно в своей загубленной жизни и с горечью грезя о несбывшемся. А когда немного утих шум в ушах и кружение в голове, вскочил, с грохотом опрокинув скамейку, небрежно кинул на стол два целковых и, не прощаясь с хозяином, как ошпаренный бросился на выход.
Обрадованный нежданно щедрыми чаевыми целовальник, довольно щуря и без того узкие от рождения глаза, ловко прибрал деньгу, пробормотав себе под нос: «Рахмат, Ефим-ака, – и добавил, потешно перевирая русские слова, – почаще вешай, однако…»
Сам же изрядно окосевший палач, выписывая кренделя по раскатанной дороге, ежеминутно оскальзываясь и падая в снег, насилу добрел до своей нетопленой избенки и, замертво рухнув на лавку, оглушительно захрапел.
Но даже в тяжком хмельном угаре его не желали отпускать призраки загубленных душ. На сей раз, бился в петле, мерзко гримасничая и жутко вращая выпученными, налитыми кровью глазами, новопреставленный убийца Картуз, стремясь дотянуться до застывшего поодаль от виселицы в ледяном, только во сне и бывающем оцепенении, Ефима. Вдруг скрюченные, бледно-синие, с фиолетовыми ногтями, пальцы висельника на глазах начали расти и, змеясь, оплели плечи палача, почему-то принявшись не давить, а трясти его, словно грушу. При этом сам мертвец отчаянно и звонко верещал: «Дядька! Дядька! Да что с тобой?! Да очнись же ты, за ради Бога!..»
Лишь грохнувшись с лавки и ощутимо приложившись затылком о каменной твердости дерево ножки, Ефим сумел вырваться из липкой паутины кошмара и, с грехом пополам продрав глаза, разглядел склонившуюся над ним давешнюю прачку. Едва ворочая высохшим, будто старая стелька, не помещавшимся во рту шершавым языком, он выхрипнул:
- Ты еще, какого дьявола здесь?..
- Здрастье-пожалуйста! – возмущенно всплеснула руками молодуха, невольно отшатываясь от ударившего в нос удушливого перегара. – Нынче спозаранку сам зазывал, золотые горы обещал! А как ночь на дворе, так глазюки налил, и какого дьявола, понимаешь?! Не, ну вы гляньте на него, люди добрые! – голосила она, нисколько не смущаясь отсутствием публики, к которой обращалась.
Усевшийся прямо на голом земляном полу и опершийся спиной о стену Ефим, стиснул трясущимися руками гудевшую с похмелья голову, вот-вот готовую взорваться изнутри от пронзительного визга прачки, и взмолился:
- Да уймись же ты, Бога ради, трандычиха. Без тебя и так тошно, – он судорожно дернул кадыком, безуспешно пытаясь сглотнуть пересохшим ртом, затем слабо просипел: – Водицы бы лучше поднесла. Не видишь что ль – совсем помираю?
Девица в ответ насмешливо фыркнула: «Чай на вовсе-то не помрешь. Чой-то не слыхала я, что б вы, мужики, от выпивки прямо таки брали запросто, да помирали», – однако, пошарив возле кадушки, наткнулась пальцами на долбленый ковшик и, наполнив его до краев, бережно приложила к спекшимся губам страдальца.
Ефим жадно, захлебываясь и проливая на грудь, осушил посудину, сдавлено выдохнув: «Еще». Прачка безропотно повиновалась и вновь зачерпнула. На этот раз он уже смог удержать ковш в руках сам и выцедил воду медленно, смакуя каждый, остужающий внутренний пожар, студеный глоток. После чего, обессилено выпустив черпак из ходящих ходуном пальцев, принялся шарить по карманам и, в конце концов, выудив оставшийся от награды за казнь целковый, протянул гостье:
- На-ка вот, добеги до целовальника, вина возьми, закуски. Батьку твово, царствие ему небесное, – Ефим безуспешно попытался перекреститься непослушной рукой, – помянем. А за белье давешнее, – опередил он возмущенный вопрос, – не бери в голову, отдельно получишь.
Девица резво цапнула смятую засаленную купюру, разгладила на ладони и подозрительно глянула сквозь нее на свет жиденько коптящего масляного фонаря. Затем, ловко припрятав целковик под пуговицу на груди и радостно сверкнув глазами, бесшабашно отозвалась:
- А и помянем! Отчего ж не помянуть, чтоб его, паскуду, черти в преисподней жарче парили. Жди, дядька, сей же час буду, – и она, крутанув подолом, живо выскочила за дверь.
Вернулась прачка поразительно быстро, – Ефим даже не успел толком сполоснуть лица, – и, не обращая внимания на жалобные стоны страдавшего от дикой похмельной мигрени хозяина, принялась хлопотать по хозяйству, готовя на скорую руку закуску к мутноватому содержимому высящегося посреди густо засыпанного черствыми крошками стола, щедро, под горло залитому штофу.
Ефим, по-стариковски сгорбившись на краю лавки, исподлобья наблюдая, как она, смахивая жгучие невольные слезы, ловко распускает на хрустящие влажные кольца остро навостренным ножом заранее облущенную луковицу, вдруг ощутил, как к мутящей голову дурноте прибавилась режущая боль под ложечкой. Стиснув до хруста зубы, он, обхватив руками живот со стоном переломился в пояснице и, дождавшись, когда немного отпустит, как был, не разгибаясь, подался вперед, упершись локтями в просаленное до черноты дерево столешницы. В ответ на удивленный взгляд оторвавшейся от своего занятия гостьи, хрипло рыкнул:
- Ну, чего вылупилась? Наливай живей!
Та, хоть и недовольно поджала губы, все же возражать хозяину не решилась, покорно плеснув из штофа в глинную кружку. С сухим болезненным хрустом в хребте распрямив спину, измученный жутким похмельем палач, в один глоток опорожнил посудину и, затаив дыхание, зажмурился, дожидаясь вожделенного облегчения. Покатившаяся сверху вниз по его внутренностям жгучая лавина дрянного, но, тем не менее, поразительно крепкого вина, прежде всего, вступила в дрогнувшие от слабости колени и лишь спустя десяток ударов зашедшегося сердца разнесла по вмиг лишившемуся веса телу долгожданное облегчение.
Ефим, шумно перевел дух, довольно крякнул и, смерив выжидающе притихшую прачку просветлевшим взглядом, присел на расшатанный табурет у стола. Подхватив кругляш сочащегося лука, и смачно им захрустев, уже сам, наливая вторую, между делом поинтересовался:
- Тебя как звать величать-то, а?
Молодуха, словно только и ждала этого, оживленно отозвалась:
- Марьяшка я. Так маменька с измальства прозвала, да и крестили Марией, в честь девы пресвятой.
- А меня, вишь, при рождении Ефимом нарекли, – благодушно отозвался вновь захмелевший палач. – Вот, понимаешь, и свели знакомство.
- Так за знакомство чай и выпить полагается, – расхорохорилась Марьяшка, разрумяненная плывущим от раскаленной печи зноем, – а то ты, дядька Ефим, все себе да себе наливаешь. А я как же?
Разом разомлевший тепла и хмеля палач, недоуменно приподнял бровь и благодушно заметил, тяжело ворочая уже заметно заплетающимся языком:
- Дык кто ж тебе препятствует? Наливай, да пей, – и вдруг оживился от пришедшей ему в голову мысли: – А давай-ка мы с тобой по-барски зазнакомимся. На этот, как его, – он звонко хлопнул себя по лбу, припоминая диковинное слово, – на брудершафт.
Господский обычай оказался знаком не чуждой романтизма, да к тому же разумеющей грамоте юной прачке, и Марьяшка, лукаво прищурившись, до краев наполнив граненую рюмку, поинтересовалась:
- И целоваться, никак, будем?
- А то, как же, – пьяно икнув, кивнул Ефим, – все по закону, как полагается. Чем мы их хуже-то, а?
Не дожидаясь повторного приглашения, молодуха поспешно переплела свою еще по-детски нежно-гибкую руку, с чугунной твердости конечностью палача и одним махом проглотив горькое вино, жадно впилась в обветренные до коросты, дрогнувшие от неожиданности мужские губы. Обомлевший Ефим, в первый миг закаменел, трезвея, а затем, ощущая горячие, не хуже вина дурманящие толчки в паху, роняя кружку, неумело облапил податливо-мягкую Марьяшку.
Без оглядки
