мгновение, отлично зная крутой нрав начальника тюрьмы, одумался и, скрепя сердце, покорно поплелся вслед за лакеем в пыточную.
Сквозь сумрачные сени, насквозь пропитанные тошнотно-сладковатым запахом покойницкой, вслед за часто семенящим лакеем палач перешагнул порог в уже успевший опостылеть ему до изжоги вертеп, где на сей раз рядом с дыбой вырос кованный железный футляр в виде грубо исполненной человеческой фигуры, высотой как раз по Ефимову макушку. На уровне груди и живота этого металлического болвана охватывали пояса, ощетинившиеся остро отточенными стержнями толщиной в палец. Как с первого взгляда понял успевший поднатореть в использовании мудреных пыточных приспособлений палач, эти сизые от свежей окалины, до иголочной остроты отточенные штыри, при повороте управляющего колеса входили в специально высверленные в футляре отверстия и насквозь пронзали заключенного в его чреве несчастного мученика, лица которого невозможно было угадать за частой решеткой.
Поначалу все шло по накатанной. Ефим, под похотливые стоны вовсю занимавшихся привычным непотребством содомитов неспешно убивал очередную, разве что как-то непривычно глухо стенающую, будто ей заранее залепили рот, жертву. Когда же, спустя час с четвертью, из железа натекло порядочно крови, а смертник внутри перестал подавать признаки жизни, уморилась и богомерзкая компания, бурно дыша и шумно хватая раскрытыми ртами спертый воздух, без сил повалившись прямо на заляпанный липкой белесой жидкостью пол.
Палач, следуя сложившемуся порядку, собрался, было на выход, где обычно перед самой дверью получал награду, – от одного до трех целковых, в зависимости от настроя Солодникова, – но был остановлен резким окриком надворного советника. Тот, как водится без портков на пухлых по-бабьи безволосых ногах, обутых в любимые им длинные, выше колена, сапоги тонкой кожи, обмахивая разгоряченное тело полами насквозь пропотевшего, остро смердящего сюртука, с неприкрытым злорадством осведомился:
- Это ты куда, скот клейменый, собрался? – и гнусно усмехаясь, прибавил: – Погоди еще, представление ныне только начинается.
Ефим, мыслями бывший уже в собственной хате, досадливо крякнул, однако и тут перечить не посмел, а у самой двери развернулся и, склонив голову, покорно потупил взгляд. Начальник же тюрьмы, продолжая злорадно кривить губы, одной рукой бесстыдно почесывая в паху, другой указал на футляр и с каким-то предвкушающим небывалую забаву сладострастным причмокиванием, приказал: "Отворяй!"
Палач, стараясь не встречаться глазами с надворным советником, шагнул к пыточному устройству и, еще не коснувшись скользкого от крови железа, вдруг помертвел от внезапного озарения. Ему не нужно было, будто он разом научился видеть сквозь металл, откидывать петлю и раскрывать плотно притертую дверцу, чтобы узнать, кого он умертвил. Однако и остановиться Ефим уже не мог, словно кто-то чужой, стылый и черный, напрочь лишенный даже призрака людских чувств, управлял им теперь изнутри.
Когда же, наконец, поддавшись усилию непослушных пальцев, футляр распался, то под истерический хохот Солодникова, в буйном восторге от выдуманной им забавы лупящим себя ладонями по дряблым ляжкам, и ядовитое хихиканье лакея и юного каторжанина, вторящим повелителю, палач, не дрогнув ни одной мышцей на закаменевшем лице, поднял на руки насквозь продырявленное, сплошь залитое кровью, обнаженное тело Марьяшки. Даже не покосившись на изуверов, Ефим положил ее, еще по живому теплые останки на широкую, засланную мягким ковром скамью. Бережно освободил порванный по углам рот от глубоко, до самой глотки забитого в него тряпичного кляпа и мягким движением опустил набрякшие веки на помутневшие, от нестерпимых мук наполненные кровавыми слезами глаза
Все еще сотрясаясь в припадке истерического веселья, хрюкая и давясь, надворный советник натужно просипел:
- Зачем же ты... дубина... новехонький персидский ковер этой падалью изгадил?.. Теперь, болван, месяц у меня без жалования сидеть будешь... Все до копеечки с тебя вычту.
Тут Ефим впервые после того, как достал из механического убийцы собственноручно умерщвленную им Марьяшку, единственную на всем свете живую душу, способную обуздать обретающего в его человеческой оболочке безжалостного зверя, поднял наполненный непроглядной адской тьмой взгляд на Солодникова.
Разрумянившийся от удовольствия, все еще довольно похохатывающий надворный советник, невзначай столкнувшись глазами с виду покорным и даже вялым Ефимом, вздрогнул, поперхнулся, а вдоль хребта его, мгновенно озябшего в царящей внутри пыточной смрадной духоте, продрало лютым морозом. Цыкнув на тут же прикусивших языки клевретов, мгновенно подобравшийся от ощутимо потянувшего со стороны палача ледяного сквознячка смертельной угрозы, Солодников привычно попытался взять того на арапа, оглушительно взревев в наступившей мертвой тишине:
- А ну, стой, где стоишь! Ты это чего, варнак, бунтовать вздумал?! Вслед за своей блудницей захотел?! Так я ж тебя прямо тут!..
Однако Ефим, даже ухом не поведший в ответ на вопли надворного советника, негромко, но твердо, будто вместе с каждым вымолвленным словом заколачивал дубовую сваю в мерзлую землю, перебил как-то сразу стушевавшегося Солодникова:
- Ты, ваше высокородие, погоди глотку-то драть, а ответь по совести, пошто зуб на меня точишь, а? Ладно, Федьку-бедолагу в прошлом годе на потеху тебе до смерти забил. Так он и без того не жилец был, сам по себе доходил. Так-то выходит, вроде как и страдание ему по твоей воле облегчил и, опять же руки на себя наложить, грех смертный совершить не дал. Потому и спустил тебе погибель дружка свово закадычного, с кем столько годов из-под земли света белого не видели. – Палач, давным-давно отвыкший так долго говорить остановился перевести дух, но вся троица садомитов, остолбенев, как в рот воды набрала, дожидаясь продолжения. И оно не заставило себя ждать. Ефим, со свистом втянув в себя нечистый воздух пыточной, безучастно закончил: – А вот девку, барин, уж не обессудь, нипочем тебе не спущу. Люба мне девка-то была. Вот так-то.
И тут, поначалу обомлевший до потери дара речи от столь неслыханной дерзости Солодников, обезумев от злобы и страха, срывая глотку завизжал:
- Гришка, сукин сын!!! Чего дожидаешься, мерзавец!!! В железо его!!! Пусть так же, как и тварь его блудливая сдохнет!!! – бесновался, аж приплясывая на месте, апоплексически побагровевший надворный советник.
Подхлестнутый воплями начальника тюрьмы бугай лакей, как вставший на дыбы разъяренный медведь, бросился на обманчиво низкорослого, сухого до изнеможения, да к тому же колченого Ефима и облапил его, казалось, мертвой хваткой. Однако куда раскормленному на хозяйских харчах холую было равняться силой с прокаленным в адском горниле рудника каторжанином. Он, скорее смог бы завязать в узел пятидюймовый рудничный лом, чем сломать палача. У Ефима лишь набрякло темной кровью клеймо на лбу, когда он с легкостью разорвал захват и едва уловимым, небрежным с виду движением под корень оборвал внушительное мужское естество так и не удосужившемуся натянуть портки лакею.
Брезгливо отбросив в сторону обрывок плоти, мякло слизистый от фонтанирующей из рваной раны алой крови и, перешагнув через обрушившегося без чувств противника, палач на ходу, без малейшего сожаления сломал шею не успевшему даже пикнуть юнцу, приговаривая при этом: – "Эх, паря не с той ты компанией связался", – и направился прямиком к пятящемуся задом к выходной двери Солодникову. Надворный советник, закрываясь от него скрещенными перед перекошенным от ужаса лицом ладонями, не нашелся ничего лучшего, чем обреченно пискнуть: "В петле же кончишь..."
В ответ Ефим лишь мертвенно осклабился и несогласно помотал головой: "Не угадал, барин. Я там уже был и по сию пору цел, как видишь. Видать, в петле-то как раз и не судьба". Затем поймал в стальные капканы пальцев запястья начальника тюрьмы и поволок к готовому принять очередную жертву к стальному молоху. Ему не составило особых усилий бросить окостеневшего от жути надворного советника в ненасытное чрево и замкнуть крышку.
Деловито настроив пояса с иглами, на которых еще толком не просохла кровь Марьяшки, палач, недовольно бормоча: – "Эхма, ваше высокородие, помучить бы тебя, как девку давеча, да вот уж недосуг. Того и гляди хватятся. Знать, подфартило тебе. Одна надежа на тех чертей, что тебя в аду жарить будут", – споро вращал туго поддающееся колесо. Когда пояса вплотную примкнули к стенкам, а внутри саркофага стих приглушенный железом предсмертный вой, он предусмотрительно пощупал жилу на шее слепо выкатившего побелевшие глаза Солодникова. Не ощутив живого биения крови, Ефим шустро пробежался по карманам сброшенной в углу одежде садомитов, собирая все найденные в них деньжата, и в последний раз погладил по запекшимся кровавой коркой волосам Марьяшки, со всех ног бросился из острога.
Глава 5. Беглый.
Погоню, Ефим услышал гораздо раньше, чем ожидал. Когда из-за ближней, густо поросшей вековой пихтой сопки послушался многоголосый собачий лай, он, задохнувшись от ходкого бега, с трудом переведя дух, в сердцах сплюнул долгой тягучей слюной под ноги, где никак не могло окончательно истаять пятно почерневшего гнилого снега.
Помянув недобрым словом слишком уж смекалистого инвалида, единственного, кроме охранявшего входные ворота солдата заметившего палача, сломя голову вылетевшего из закрытого для всех, кроме нескольких избранных, флигеля, и скорее всего первым поднявшего тревогу, Ефим пожалел лишь о том, что спеша как можно скорее уйти в тайгу, не рискнул заскочить в хату и не прихватил с собой хоть немного харчей на первое время. Но, снявши голову, ему было уже недосуг плакать по волосам, и чутко прислушиваясь к шуму буквально висящей на пятках погони, кинулся вниз по склону, стараясь как можно скорее добраться до реки.
Настигли беглеца, стремящегося сократить путь и потерявшего драгоценные мгновенья, угодив в заваленную непроходимым буреломом балку меж двумя сопками, на обрывистой круче берега. Обливаясь едким потом и жадно хватая разинутым ртом раскаленный воздух Ефим рухнул на колени у самого края обрыва, текущего вниз песчаными ручьями и змеящегося оголенными корнями стеснившихся на самом обрезе, частью уже обреченно покосившихся деревьев. А внизу, на устрашающей, никак не меньше пяти-шести саженей, глубине, ярилась кипящая грязной пеной река, с оглушительным грохотом крушившая взломанный обезумевшей от весенней свободы черной водой ледяной панцирь.
Не успел задыхающийся Ефим, пытающийся сквозь плывущую перед глазами багровую муть оглядеться, чтобы сообразить, как, не свернув себе шею и не захлебнувшись в кишащей ледяными глыбами стремнине, перебраться на другой берег, как у него за спиной из чащи сначала выскочила дюжина захлебывающихся визгливым лаем собак, а за ними появились солдаты конвой команды, тут же открывшие прицельный огонь по беглому.
"Эхма, знать приказали живьем не брать", – пронеслось в голове у бывшего уже палача, в одно роковое мгновение
