испарины лоб.
- Силен, артист. Право слово позабавил, так позабавил, – наблюдая эту сцену, оживился, было, страдающий с похмелья черной мизантропией начальник тюрьмы, но тут же вновь нахмурился и капризно осведомился: – Мне тут как, до ужина прикажете экзекуции дожидаться?
Будто услышав его, Ефим, примерившись, со всего размаха впечатал со свистом распоровшую воздух палку прямиком в загривок гулко ухнувшего и тут же безжизненно обвисшего Федора. А потом, под одобрительные хлопки надворного советника с невероятной быстротой и мощью, принялся, кроша кости, мозжить брызжущую алой кровью плоть.
И лишь досадливо крякнувший старший надзиратель, единственный из всех сразу смекнул, что пройдоха-кандальник все ж умудрился обвести вокруг пальца служивую публику, собравшуюся вдоволь насладиться муками жертвы. Избавляя приятеля от лишних мучений, он первым же ударом перебил ему хребет, и теперь ломал комедию, безжалостно молотя бесчувственного мертвеца.
Однако видавший виды старик даже бровью не повел, благоразумно рассудив, что если само провидение в который раз уберегает не иначе как самим Сатаной заговоренного каторжника, то уж ему совсем не с руки становиться на пути рока.
А Ефим, разум которого после первого же рокового удара застлала спасительная пелена безумия, без устали, как заведенный, продолжал превращать останки Федора в багровый форшмак, ужасающим зрелищем доводя до экстаза, приплясывающего на крыльце надворного советника, исступленно аплодирующего от чрезмерного усердия уродливо набрякшими фиолетовыми жилами ладонями.
В реальность начальника тюрьмы, угодливо тронув за плечо, вернул стоявший рядом управляющий заводом, за последнее время ставший его верным собутыльником. От легкого прикосновения тот судорожно отпрянул, словно прижженный раскаленным железом и, скосив налитый мутной темной кровью глаз, гневно хрипнул: «Чего тебе?»
- Петр Васильевич, дорогой мой, – вкрадчиво проурчал тертый калач управляющий. – Будет уже. У нас все ж не казнь показательная, а всего-то заурядная экзекуция. Пора уж унять этого мясника. А то лекарь новый фигура больно неясная, как бы чего не вышло.
- Какой еще лекарь? Причем здесь лекарь? Ты о чем вообще? – не в силах оторваться от магически притягивающей взгляд окровавленной палки, с отвратительным смачным чавканьем увечащей человеческое тело, зло огрызнулся Солодников. Однако денно и нощно неподъемной глыбой довлеющая опала, волей-неволей заставляла его, хотя бы изредка прислушиваясь к голосу разума, обуздывая бушующие внутри демонические страсти.
Конвульсивно дернув острым кадыком, надворный советник с трудом сглотнул вязкую горчащую слюну, по-простецки рукавом стер неопрятную пенистую струйку, набежавшую из уголка рта на неопрятно растрепавшуюся бородку, и раздраженно отмахнул рукой, роняя перчатку. Давно порывающийся сам прекратить чудовищное представление, вгоняющее в оторопь даже бывалых, казалось уже ничем не прошибаемых кандальников, старший надзиратель тут же кинулся выкручивать ярко-алую скользкую палку из залитых парящей теплой кровью пальцев со звериным рыком отбивающегося от него Ефима.
Остановить помешавшегося каторжника смогли лишь сбившие его с ног и всем скопом навалившиеся сверху смотрители, подоспевшие на помощь начальнику. Бившийся под ними в жестоких корчах, захлебывающийся вскипающей на губах серой пеной Ефим, затих только тогда, когда его сунули головой в сугроб. Надрывно хрипя часто вздымающейся грудью, он беспрерывно хватал запекшимися губами на глазах розовеющий от покрывающей его лицо кровавой коросты снег и тоскливо мычал что-то бессмысленно-неразборчивое.
Приняв перчатку, подобострастно подобранную управляющим заводом, надворный советник с невольным стоном натянул ее на ноющую от неистовых хлопков ладонь. Затем наставил указательный палец на каторжника, извивающегося подле «кобылы» с прикрученным к ней до неузнаваемости изуродованным покойником, и коротко бросил: «Ко мне».
Отлично вымуштрованные еще при прежнем тюремном инспекторе и не успевшие забыть службу смотрители мигом вздернули Ефима на ноги и, проявляя усердие, на всякий случай, заломив ему руки за спину, живо подогнали к ступеням крыльца. Но, по недовольной гримасе угадав желание начальства, освободили от захвата, и чувствительным тычком между лопаток заставив распрямиться, на шаг отступили от кандальника, в напряженной готовности мертвой хваткой вцепиться в него при первом же неосторожном движении.
Солодников, будто впервые увидев, с любопытством прищурился на залитого с ног до головы чужой кровью, истерзанного Ефима, и то ли вопросительно, то ли утвердительно изрек: «Палачом будешь…»
Переступив с ноги на ногу и размазав по лбу грязным рукавом багряную слизь, каторжник поднял на начальника тюрьмы неожиданно проясневшие, наполненные отнюдь не безумием, а стылым безразличием глаза, и безучастно, как о давным-давно решенном, отозвался:
- Само собой буду, барин… Как не быть…
С того рокового утра, казалось, давным-давно пропащая жизнь Ефима, на посторонний взгляд, вдруг круто пошла в гору. После согласия стать палачом, его не только не стали больше приковывать к тачке, уже ставшей настолько привычной, что она воспринималась как продолжение руки, но и вообще сняли кандалы, и даже переселили из смрадно-гнилого барака в роскошные хоромы – покосившуюся избушку с текущей крышей, притулившуюся на окраине вольного поселка.
Хотя палач в каторге всегда был фигурой особой, однако, кандальники никак не могли взять в толк, с чего это вдруг мрачный нелюдим, славящийся своей невиданной силой, непонятно где гнездящейся в высохшем до прозрачности теле, казалось, составленном лишь из одних костей, перевитых узловатыми жилами, вдруг попал в такую фавору, и сразу же, минуя обязательный статус испытуемого, отправился на поселение.
Сам же Ефим, пребывающий в полнейшем упадке духа после убийства Федора, изуродованные останки которого, с милостивого разрешения ни с того, ни с сего воспылавшего к нему надворного советника, самолично схоронил в дальнем углу арестантского кладбища, водрузив над скромным холмиком исполинский, пяти аршин высотой, крест, безучастно, как само собой разумеющееся, принимал как благоволение начальства, так и обязательные подношения каторжан.
При Солодникове, с маниакальным упорством стремящимся регламентировать вся и все, пороть стали дважды в неделю – по вторникам и четвергам. Свою новую работу Ефим исполнял на совесть, но, в тоже время, напрасно не увеча несчастных, назначенных к розгам, либо плетям, и каторга скоро приняла нового палача, перед каждой экзекуцией занося традиционную дань.
Однако не прошло и месяца пребывания Ефима в новой ипостаси, как только-только выпущенный на поселение после отбытия двадцати лет каторги оренбургский разбойник и душегуб Картузов, тут же на радостях упился дрянным местным вином и в пух и прах продулся в карты. Посреди ночи он в хмельном угаре ворвался в квартиру, непонятно каким ветром занесенного в эти гибельные края еврея-сапожника и всего-то из-за пары целковых зарубил хозяина вместе с женой их же, заблаговременно прихваченным на кухне топором. После, даже толком не смыв с себя чужую кровь, отправился в шинок с твердым намерением отыграться, где его под утро и повязали. А имевший полномочия для вынесения смертных приговоров главный тюремный инспектор, без особых раздумий отрядил злодея на виселицу.
В отличие от обыденных телесных наказаний публичные казни проводились от случая к случаю и были для каторги знаменательным событием. Постоянной виселицы в тюрьме не держали и для каждого смертника, накануне приведения приговора в исполнение ее на скорую руку возводили местные плотники, благо леса вокруг было в избытке.
По изуверскому замыслу еще прежнего начальника тюрьмы, испытывавшего особую страсть к зрелищу лишения жизни и при любом удобном случае норовившему приговорить попавшегося в его руки преступника к смерти, обрешеченные окна камеры, где содержались обреченные, выходили как раз на тот участок двора, где с бодрым перестукиванием топоров и заунывным визгом пил, обычно строилась виселица.
…В утро исполнения своей первой казни Ефим, по укоренившейся многолетней привычке кандальника проснулся затемно. Зябко ежась, – скверно проконопаченный гнилой сруб совсем не держал тепло, – сполз с остывшей за ночь лежанки и, первым делом засветив лучину, взялся растапливать печь, сквозь трещины в кладке чадящую угарными синими струйками. Затем, с грехом пополам раскочегарив в топке сырые дрова, неловко обращаясь с ухватом, кое-как задвинул в занявшееся пламя щербатый чугунок с оставшейся от ужина простывшей репой.
Дождавшись, когда, наконец, от печки потекло благодатное тепло, он кулаком разбил тонкую корку льда в стоявшей на лавке у выхода в сени кадушке и плеснул себе в лицо. Промокнул не первой свежести рушником глаза, слезящиеся от едкого дыма, сизой пеленой клубящегося под нависающими над самой головой прокопченными бревнами потолка. Затем, выудив из печи парящий чугунок, присел к колченогому столу и принялся без аппетита, словно по обязанности, уныло пережевывать подгоревшую пресную кашу, запивая ее обжигающе-студеной, заставляющей заходиться зубы, водой.
Если бы Ефиму не пришлось испытать смертельные объятия петли на собственной шее, быть может, предстоящая казнь так не взволновала его. Теперь же, силясь протолкнуть не лезущий в горло кусок, он поневоле вновь и вновь переживал тот, казалось давным-давно канувший в лету за десять лет бесконечных страданий, испепеляющий душу ужас мига, когда туго свитая пенька, сдирая до мяса кожу и лишая дыхания, перехлестывала его горло.
Уже не в силах совладать с мутящей разум жутью воспоминаний, Ефим отшвырнул от себя с пушечных грохотом ударившуюся об косяк, брызнувшую мелкими черепками глиняную миску, сорвался с жалостно взвизгнувшего, опрокинувшегося на бок табурета и, подскочив к кадушке, сунул в нее голову. От холода у него мгновенно захватило дух, зато сразу же откатила чернота от сердца.
На этот раз Ефим тщательно вытерся, окунул щепоть в лампаду и обильно намаслил прошитый седыми нитями отросший после освобождения от бритвы цирюльника вихор, а также свалявшуюся бороду, после чего тщательно расчесал залоснившиеся волосы редким костяным гребнем.
Подхватив с лавки потертый бараний кожух, пожалованный надворным советником своему новому палачу вместо окончательно сопревшего, по ниткам расползшегося арестантского халата, повозившись, просунул руки в рукава. Потом опустился на край лавки, сменил растрепанные лапти, в которых спал, на стоптанные сапоги и, поднявшись, запахнулся, туго подпоясавшись. Выхватил из печки уголек и, покатав его в загрубевших, нечувствительных к жару пальцах, придавил в забитой еще с вечера табаком чашке трубки. Глубоко, со вкусом затянувшись, нахлобучил облезлый треух, и шагнул за порог, даже не думая запирать за собой дверь, так как в его убогом жилище брать все равно было нечего.
Все эти мелкие движения Ефим проделал с особой тщательностью, стараясь
