письмам. Передовики-то вы передовики, хотя и непонятно в чём, а люди сплошь на вас жалуются. Впрямь настоящее человеческое лицо у вашего хозяйства. То есть, перекошенное. Сплошь в жалобах, гримасах и натужных позывах непонятно к чему. При этом ничто никак и ничем не разрешается.
- Примерно. Куда ж от этого вопроса денешься?! Тем более, как вижу, именно у вас. – Хмуро ответил я, обидевшись на парторга за такую нелицеприятность.
- Подождите немного. Закончим с этим товарищем, - увидев мою реакцию и как бы слегка смягчаясь, с выдавленной словно из тюбика улыбочкой, кивнул он головой на кавказца. - И тогда с вами. Хорошо?
- …Ладно. Я не очень тороплюсь. - Сделав необходимую паузу, как бы улыбнулся и я. - Поприсутствую уж… если так просите.
- Конечно, присутствуйте. - Вновь оживился явно ведомый председатель Дмитриенко. - Разговор-то как раз ведём такой, что и вас, наверное, заинтересует. – И повернулся к кавказцу. - Так как, Гасаниев, согласен на такие условия?
Кавказец смерил меня взглядом и сначала медленно, но потом всё более энергично и решительно, набрав обороты, замотал головой:
- Нет, председатель! Зачем газету звал, для чего пугаешь? Тебе же худо будет. Почему такое говоришь? Мы будем как всегда дело делать, ты будешь, тоже как всегда, платить. Вот и всё. И не пугай корреспондентом. Не пугай!
Этот деятель с кепкой аэродромом на голове, хотя его ничем, судя по всему, и не проймёшь, но меня всё-таки немножко забоялся. Меня, а не председателя с парторгом. Это хорошо. Мне наконец понравилось. Хоть что-то в здешних краях.
- Никто и не пугает. Он сам пришёл, ни председатель, ни я его не звали, не выдумывай! А как всегда - у нас теперь не пойдёт! - Отрезал, демонстрируя державную строгость, Снежков. - Вы так весь наш колхоз в трубу пустите.
- Вот! Слышишь, Султан, что комиссар говорит? Не будет больше по-старому! - Бодро пристукнул ладонью по столу ещё более воспрявший Дмитриенко. - Мы всегда шли вам навстречу, всегда больше, чем было положено, давали. Теперь всё! Конец вашей вольнице! Мы сами будем условия ставить, законные условия, понял? Ты способен это, наконец, понять?! Битый час тебе твержу!
- Понял, председатель, понял. - Сдвинул острые плечики щуплый Гасаниев. - Отчего не понял, я понятливый. Конечно, ваше дело давать, а наше дело брать или не брать. Мы не берём. Мало! Поедем в другой колхоз. Битый час тебе говорю, Аллахом клянусь. Ты способен это понять, учёный человек?!
- У-у-у-у! И в другом колхозе вам то же скажут. - Оглянулся на своего партийного вожака председатель, но тот смолчал, покрываясь сердитыми пятнами.
- Поедем дальше. Найдём. - Гасаниев поднялся из-за стола, интеллигентно улыбнулся нам и поправил на голове аэродром. - Советский Союз большой. А наш адрес - не дом и не улица. Хо!
- Постой, постой, Султан, ты главное не горячись! - Разнервничавшись, остановил его председатель.
Что с таким поделаешь? Чем проймёшь? Даже в подвал к рыбке холодного копчения да к чешскому пивку не сводишь. И никакой Доской почёта гордого джигита тоже не достанешь! Нужна она ему, как пятому месту кочерга! Этот знает себе цену. В отличие от наших пентюхов. Ему подавай, как минимум, персонального Трифона. Настоящего промоутера. Не из подвалов, да и не с Доской почёта, хоть всесоюзной. А лентой алой он и подтираться не станет, побрезгует. Такое добро ему и даром не нужно.
- Зачем - «горячись»? Я совсем не «горячись»! Я спокойно говорю: не хочешь, твоё дело. Мы поедем дальше. Где корреспондентов нет.
- Такого места нет. – Запальчиво возразил я. Да что и вправду за дела тут происходят?! Не успел приехать, как на меня все комиссаровы проблемы валят?! Ещё и почти обвиняют в чём-то. Вот и не будь тут обидчивым!
- Хорошо-хорошо, - засопел Дмитриенко, косясь на по-прежнему молчащего и ставшего угрюмым Снежкова. - Что ты от нас окончательно хочешь?
- Мы же тебе сказал! Какой ты стал непонятливый! - Гасаниев снова сел за стол переговоров и поднял над ним трудовые ладони настоящего чабана. - Семьдесят баранов буду своих держать. И двоим моим братьям по столько же. Раз!
Он загнул на левой руке один палец:
- Смотри сюда - всем по пятьдесят индюк - два! Весной бахча, по десять гектаров. Это три. И пасу весь год тысячу колхозных барашка - четыре.
ВОТ молодец! Я б тоже променял на это любую доску, даже самую почётную, где-нибудь в Кремлёвской стене. Такое желаньице даже лукичовский Трифон не потянул бы, определённо. Разве что старик Хоттабыч?!
- Вот даёт! Вот это хватил! - Вдруг восхитился даже Снежков. Тут и комиссара прорвало. - Кто ж там твоих барашек и так сосчитает? Их и без того побольше колхозных будет. Попробуй, найди их в кучугурах! Хоть бы бога побоялся - так торговаться!
- Ваш бог не боимся. - Обезоруживающе улыбнулся симпатичный Султан. - У нас вместо Исы свой есть, но он далеко. У него свои дела. А у нас - свои.
- Твой бог - карман, кошелёк! - Сердито оборвал его Дмитриенко. - Вот что, последний раз говорю: десять… хорошо, пятнадцать баранов каждому из вас - раз. Пятнадцать, ладно двадцать индюков - два. Полгектара бахчи каждому - три. И на общих основаниях за работу по выпасу. Это очень, очень много. На самом деле. Кого хочешь, спроси. Так ни у кого такого нет. Если согласен - принимай отару, хоть сейчас, а если нет - до свиданья. Я больше не могу уступать. Аукцион закончен.
- Ладно, - снова поднялся невозмутимый Гасаниев. - Говорю: до свидания. – И, поглубже натянув на морщинистый лоб свой фурлапет, пошёл к двери.
- Смотри, Султан, пожалеешь! - Жалобным ягнёнком крикнул ему вслед Дмитриенко.
- И ты смотри, председатель. - Цокнув как на отбившуюся овцу, повернулся у порога Гасаниев. - Сегодня ещё можешь меня найти. Завтра уеду. Думай, председатель, думай. Лучше меня не найдёшь! Вах! Правду говорю! Ладно. Если хочешь, вечером приду, когда корреспондента не будет.
Опять пнул! Вот же нехороший человек!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ промолчал. Парторг тоже. Всё-таки ихние Хоттабычи явно посильнее супротив наших Трифонов будут. По всему видать. Такие стимулы выдают, такие запросы - никто не устоит, Аллах меня дери. Без меня точно сговорятся! Достаточно будет только Султану без нежелательных свидетелей лично пообещать что-нибудь каждому начальнику, скажем, по две-три овцы ежемесячно, да индюка с центнером арбузов впридачу - и дело в шляпе. Примут все его условия, до единого! Никуда не денутся принципиальные наши руководители. Стопроцентно! Знаем, плавали!
- Вот, видали, товарищ журналист, как с нас шкуру дерут султаны? - Кивнул на захлопнувшуюся дверь Дмитриенко и не покраснел. - Мёртвой хваткой за горло держат братья по разуму. И ничего не сделаешь, приходится идти на уступки.
- А что своих-то, колхозников, слабо заангажировать? - Спросил я. - Станица-то какая большая у вас! Да хуторов столько вокруг! Неужто тридцать-сорок чабанов не наскребёте по таким-то сусекам, а?! Вон каких два амбала зажимают в приёмной вашу секретаршу. Вот их бы первыми и подписали на это дело?! Или с них нечего взять?! Признайтесь же!
- Свои, брат, того… - Поморщился председатель. - Зажирели, мягко выражаясь. Слышали, наверное, какую пословицу у нас придумали? Чабанство, говорят, панство, да только жизнь собачья. В кучугурах не то, что в станице - ни удобств тебе никаких, ни культурного обслуживания, да и вообще никакого. Дичь кругом. Глухомань полная. Вот и не хотят чабановать ни в какую. Нашим господам колхозникам теперь даже станица по сравнению с райцентром и ближними городками дикой кажется. Не всем, конечно, но очень и очень многим.
Похоже, явно поспешил я приписать здешним местам решительную победу морального фактора над материальным. Чем больше на моральный нажимаешь, тем больший перевес получает как раз материальный! Здесь же получился просто идеальный образец именно такого глобального конфуза, в который, похоже, по самые уши вляпались и здешние начальники, может даже поболее других. Всю страну за собой втянули. Притом, конфуза более чем отчаянного, по-настоящему беспросветного.
Тут, прокашлявшись, в разговор вступил сам комиссар. Сдайся враг, замри и ляг. Как ты теперь всё это объяснишь, перспективный ты наш?! Где твоя пыльная будёновка?! Как припечатаешь с позиции своей высшей социальной премудрости, ведомой только вам, небожителям?! Как вы, взявшие на себя роль непогрешимых вожаков, собираетесь штурмовать эту дремучую крепость?! Или давно не собираетесь, ввиду полной безнадёжности обложивших вас обстоятельств, а только изображаете штурм?!
Текст, выданный кучугуровским комиссаром, решительно превзошёл мои ожидания. Оказывается, этот дундук реально собирался на такой штурм, а не только изображал его. Притом, на самом полном серьёзе! Так что ни овцами, ни индюками здесь, оказывается, не берут. По крайней мере - по партийной линии. Но чем тогда?! Ладно, будем вычислять… Эх! И чёрт меня сюда пригнал! Шараду разгадывать, с человеческим лицом которая! От такого «лица» иногда такая оторопь берёт, что хоть сразу медным тазом накрывайся!
- Чем ближе мы к достижению социального идеала, тем сильнее нарастает сопротивление. Всё-таки Сталин, сказав «Всё сводится к уничтожению цели!», получается прав, как ни крути. Просто чем достижимее кажется поставленная партией цель, тем дремучее и непроходимее вдруг все оказываются! Всё мало-мальски новое сразу же, притом всеми подряд, воспринимается в штыки - идеи ли, люди ли, - всё! Это не просто отдельные минусы, которые у нас, как поётся, «кое-где, иногда, порой!» Здесь мы и в самом деле сталкиваемся с очень и очень большими проблемами. Кажется, что даже непроходимыми. Именно о них и говорится в письме старого коммуниста, по которому вы приехали. Не так ли?! Но мы и без него всё ясно видим и давно бьём тревогу. Чем лучше люди начинают жить, тем хуже всё вокруг становится! Вот так. Происходит громадный наплыв частного собственничества. Наш главный враг. Вновь непонятно откуда берущийся и непрерывно прибывающий. Буквально маршевыми колоннами.
Именно наплыв. Это местное словцо. Сначала нас самих с Дмитриенко местные кагаи так обозвали, едва лишь мы пришли в колхоз. Когда, говорят, половодье на Кутулуке, он много всякого мусора несёт в море. Покрутится этот мусор, покрутится в заводях и дальше себе плывёт. А кое-где застревает и нарастает огромный наплыв. Когда ещё его прорвёт, неизвестно. Может даже из-за него и сама река изменит русло! Да запросто!
Приплывший мусор и называют здесь наплывом. Вот и вы, мы, то есть, говорят нам местные господа, окабаневшие колхознички, все пришлые, в точности как наплыв. Повертитесь здесь год, от силы два, наберёте сил и знаков отличия на наших трудах неизбывных да тяжких и дальше куда-нибудь уплывёте. Повыше осядете. Вы ж номенклатура, для людей те же инородцы. А мы, мол, как жили, так и дальше жить будем. Дмитриенко, не будь дурак, им и отвечает: наплыв, говорит, это не то, что уплывает, а то, что оседает во время половодья в тихих омутах. И действительно меняет русла рек. Это те, кто за спиной честных советских тружеников прячется, кто дальше своего двора ничего ни видеть, ни знать не желает… Вы только подумайте, насколько это образно и точно сказано - наплыв! Как раз про то, что с нами и с нашей страной творится. Дарим вам этот образ, используйте!
Это он, конечно, с барского
