глазок откровенного бабника, коим завсельхозотделом, по мнению очень многих, заслуженно и являлся. А там кто его знает.
Когда Лёнька в обычном темпе мотается по конторе, с делом и без дела заглядывая в машбюро, Зина возмущается, кипит, кричит, что не может работать в такой идиотской обстановке, когда всякие тут ходят, режим машинно-писи нарушают, сквозняки в кабинете устраивают. Грозила даже редактору пожаловаться. Самой Зиночки, её угроз и прочих сквозняков Лёнька естественно ни капельки не боялся - продувную бестию, вроде него, сквозняком не испугаешь. И поэтому иной раз при особо игривом настроении отвязывался вплоть до того, что в машинописи после его очередного бесцеремонного вторжения раздавались глухие или звонкие шлепки, смотря по чему попадали, чувственный визг, после чего Лёнька вылетал в коридор с дыбом вставшим чубом и ушами.
- Во даёт, а?! Стеллерова корова. Её ж давно из Красной книги вычеркнули. А она оказывается, жива-здорова, тут окопалась. Да такого дрозда даёт! Надо будет зоологам в Академию наук сообщить, хоть по этой линии прославимся, да и премия не помешает. - Орал вдохновенно, веселился потом этот неандерталец у себя в отделе, расчёсываясь и чуть не припудривая пунцовые уши. - Потеха! И чего, дура, кочевряжится?!
Впрочем, заметно было также, что Зиночкино негодование при Лёнькином появлении не совсем искренне. Иначе, почему, когда после долгого его отсутствия в конторе вдруг хлопнет входная дверь и шебутной голос ещё с первого этажа завопит: «А вот и я! Вы очень рады?!» - Зиночкина машинопись на несколько секунд замирает. Да и потом строчит совсем в ином, явно прерывистом темпе. Иначе, почему у неё такие глаза - безнадёжно раненой русалки?! Чем этот скользкий тип вовсю и пользуется. Сыпет соль на эту самую машинопись, в смысле, на рану. Хохмы хохмами, ухаживания ухаживаниями, все эти штучки-дрючки для него и в самом деле оставались не более чем потехой. Главное всё же дело, работа. Вот и попёрся он к Зиночке-Зинульке не только охмурять её в рамках спортивного азарта стреляного-перестреляного истребителя-перехватчика, это второстепенно, хотя и важно, конечно. Это лишь аранжировка главного для него - надиктовать, честно глядя в глазки недо-подстреленной русалки свои шедевры репортажного, зарисовочного, боевого и прочего жанров.
На этот раз вряд ли бы дело дошло даже до шлепков. Уж больно много навалилось дел. Кипела невиданная битва за урожай. Газета откровенно тосковала, даже иногда скулила по Лёнькиному перу. Да хоть по какому. И судьбе было угодно, чтобы вот эта многогранная, точнее, многоимпульсная, тоска неисповедимым образом отразилась в соединении великим актом творчества - двух столь разных одиночеств, Лёнькиного и Зиночкиного. Про Люськино не говорю - это боевитое горюшко в данный момент находилось подальше, во дворе редакции, в типографии. Фактически - в параллельной вселенной. Поэтому сейчас не засчитывалось.
Конечно, сельхозотдел здорово выигрывал от такого отношения к нему машбюро. Наши материалы, в отличие от материалов других отделов, всегда печатались в срок и качественно. Однако в последнее время Лёнька обнаглел до такой степени, что из-за наплыва, связанного с уборкой, совсем перестал диктовать Зиночке с заранее написанного черновика. Он тут же, не сходя из машбюро, сходу, лишь заглядывая в блокнот с рабочими набросками, комбинировал, конструировал фразы, тасовал из них сюжетики, жонглировал абзацами, деталями, акцентами и прочими штампами или находками, перемещая их тюда-сюда, туда-сюда. Бывало по нескольку раз упрашивал бедную, гневно возмущающуюся, но всё-таки покорную Зину перепечатывать одно и то же, но в новых версиях.
Вот и теперь, через несколько минут после Лёнькиного ухода в машбюро, из полуоткрытой двери после минуты взвизгиваний и бодрых взрявкиваний, послышался всё учащающийся стук Зиночкиной «Олимпии». Он был сегодня особенно чёткий, звонкий, чистый. Как первый осенний лист. Увядающая одинокая машинистка, поминутно огрызаясь, виртуозно, с каким-то безнадёжно-исступлённым надрывом, вдохновенно исполняла на клавиатуре токкату Лёнькиного ознобного репортажа о ходе уборочной страды в славном колхозе имени Парижской коммуны - рождающегося в режиме реального времени, на месте, притом, с непосредственным Зиночкиным участием. Она же подсказывала необходимые замены слов, синонимы и антонимы, обрезала и правильнее компоновала предложения. Наталкивала на добавочные аналогии, а также какие-нибудь ассоциации. Так что грамотная попалась нам машинистка, ещё какая. Любое блеянье оформит и слепит из него вполне терпимую вещь. Что тут поделаешь?! Без женщин почему-то вообще ничто не рождается. Как бы странно это ни показалось кое-кому. Без них на планете и вправду воцарилась бы пустынь страшенная.
Вздохнув, я тоже принялся за работу. Резво прыгала минутная стрелка на висевших напротив часах. Время-то чёрта с два остановишь. Множились исписанные, отпечатанные листы. Здоровенный редакционный котяра Пушок лежал на тряпке у двери и занимался сразу четырьмя важными делами. Прежде всего спал, вытянув тигроидные лапы, впивался когтями в половичок, пушистым хвостом отбивал медленный такт своим сытым грёзам и, наконец, зелёным левым глазом иногда щурился на меня, измеряя мою готовность кинуть в него сандалий. Впрочем, иногда и правым глазом. Но никогда обоими сразу - так можно и проснуться, чего доброго. А вообще, поскольку Пушок был единственным, кто у нас не писал (в смысле тексты), его на редкость единодушно и очень искренне любили. Как никого. Как даже Илью Михайловича.
За окном потеплело. Вернее, здорово погорячело. В блеклом небе душным, штилевым парусом обвис сухой июль, понемногу лысеющая макушка лета. Тополя медленно вздымали столбы зелёного, с пропылью, дыма. Их листья обвисали в точности как спящие на ветках вниз головой летучие мыши. Пришёл Лёнька. Сказал, что на минуту. Швырнул отпечатанные листы на стол. Подошёл поближе, толкнув в плечо, бесцеремонно схватил готовые мои материалы и принялся беззастенчиво их просматривать. За исключением репортажа, остальные корреспонденции одобрил.
Репортаж посоветовал переписать. Высказался как всегда поучающе:
- Пиши вроде и прямо, как бы оно и есть на твой взгляд. В то же время только так, как тебе велели. Конечно, формально необходимо идти в глубину, всегда раскапывать. В то же время и слишком глубоко не копай. Потому что утонешь сразу. Факты - это всегда трясина. Тем более наши факты. С ними всегда надо очень осторожно. Сбрешет любой! Сорвёшься в эти глубины - и поминай как звали. Вольнее с ними, вольнее! Больше интерпретации! Скользи, скользи и ещё раз скользи. Не напирай. Не гони волну, а только срывай её гребешок! Самую пенку. Слово «репортаж» как переводится?! Правильно, донесение. Вот ты и доносишь. Но не кому-нибудь, а именно любимому начальству. Всегда имей только его в виду, тогда и наш читатель тебя поймёт и полюбит. И преисполнится к тебе в таком случае любовью и благодарностью. Будет хвостом вилять при встрече. Он за тебя всё что надо и додумает и домыслит. Все грехи закроет и простит. Да закидает редакцию и райком благодарственными письмами. Это также немаловажно в нашей работе, не забывай, старичок.
Открыл Америку! Если рассуждать подобным образом, то конечно всё получится именно так. Но только при этом условии. Конечно, я усмехнулся, но согласился с так называемой критикой. Репортаж, каким должен быть по газетным канонам, только что вновь проталдыченным у меня над ухом, у меня и в самом деле сначала не заладился. Я это и сам почувствовал и понимал не хуже Лёньки. Но тут всегда важен взгляд со стороны. Поэтому для меня как-то мгновенно прояснилась причина затруднения. Просто не тот взял тон на самом старте. Всегда же важно как именно начнёшь - от этого сам результат. Я же и вправду вначале слегка закопался в тексте, затянул, что даже для очерка не сильно нужно.
Тон должен быть схвачен очень простой и вроде бы совсем-совсем незатейливый. Стоит просто выключить мысли и элементарно выполнить распоряжение начальника, каким бы оно ни было. Взять быка за рога. Сразу. В расширенном варианте расписать на листе редакционное задание, наполнить его набранным, профильтрованным и подкорректированным фактажом, потом выправить полученный текст и бегом, зажмурясь, не заглядывая в него, отнести в печать. Чем меньше заморочишься, тем лучше получится! Но никогда потом не читать того варева, чтоб хотя бы не сгореть со стыда.
Другие мои материалы Лёнька сложил стопкой, выругал жару, которая его тоже не устраивала, притворил окно, задёрнул шторы, вот спасибо, мне лень вставать было, до того расписался - и ушёл к Зиночке, пропускать сквозь машинопись теперь мои великие произведения. Пусть теперь их произведут на свет. У них это хорошо получается. А я пока добью забуксовавший репортаж.
Пришлось ещё раз вздохнуть, открыть ещё одну пачку сигарет, налить ещё одну чашку чая и взять ещё одну стопку бумаги. Оконные шторы, не колышась, цедили сквозь сито своих пор тысячи иголочек послеполуденного зноя. Дышать и впрямь становилось невмоготу. Да ещё при полуприкрытых окнах и дымящих сигаретах, но больше откроешь, так ещё хуже получится. Нажал кнопку. Зашелестел, по-птичьи захлопал резиновыми крыльями, вот-вот закукарекает, сизобокий вентилятор. Набрав мощь, загудел еле слышно, поводя, как сова бельмастым оком, неуловимым пропеллерным диском по комнате и таская за ним податливую и прохладную воздушную змею, правда, основательно ядовитую от никотина. Но стало терпимее, конечно. Всколыхнулись от спасительного ветерка листы бумаги на столах. Качнулись и вновь застыли набухшие солнцем шторы. Опять шевельнулись и быстро замерли. Ещё раз вздрогнули, задетые родниковой струёй от моего рукокрылого анчара, и вновь обмякли. Дрожал, наведённый без резкости на противоположную стену, размытый, слабый отсвет мирового огня, солнечный рикошет. Но в меня не попал! А вот и не попал!
Невесть откуда и как залетевшая муха, словно зелёный мессершмитт, барражировала повсюду в поисках как бы чего пожрать. Нет, какова?! И эта туда же! На банальные заработки ворвалась, куда не просят. Взлёт вверх, потом - вниз, посидела в мусорной корзине, с явным отвращением полизала скомканный первый вариант репортажа о высоких удоях свердловчанок, затем вновь снизу-вверх, к окну, оттолкнувшись от шторы, как батута, мне на нос, оттуда ещё стремительнее, в панике к потолку. Наконец рухнула прямо на усы спящего кота. Пушок брезгливо повёл розовым носом и вдруг чихнул. Сразу от этого проснулся. И конечно сильно рассердился - в самом деле, какое хамство. Очень недовольный, что, мол, за фокусы в сельхозотделе творятся, Пушок толкнул лапой дверь и скользнул в щель. Ушёл спать в другой отдел, наверно, к Бусиловскому. Зимой наверняка перекочевал бы в типографию. Там теплее и женщины водятся. А это значит, что всегда накормят и обогреют. Может, даже за ушком почешут.
Смотрю в никуда, пишу непонятно что, опять высматриваю хоть намёк на реальный, стоящий людской энтузиазм. Снова пишу, иногда даже авторучку покусываю, аки удила. Всё-таки идёт моя косилка. Ой,
