лиственных деревьев. Идти было несложно, и он двигался довольно быстро. Вскоре вышел на огромное пустое пространство. Но и оно оказалось иллюзией, потому что дальше, у горизонта тянулась новая полоса леса. Идти до горизонта было слишком далеко. Майер заставил себя повернуть назад. Он ощущал неудовлетворенность человека, который настойчиво ищет, но ничего не находит. Смеркалось, и Майер напряжённо приглядывался, чтобы отыскать свои следы.
Когда он вернулся на прогалину, где его ждал Кляйн, солнце уже село. Майер раздраженно бросил автомат в снег.
— Ничего и никого не нашёл, — произнес он.
Кляйн поднял глаза и пробормотал что-то невнятное. Он понял, что Майер не даст ему тихо умереть, будет мучить всю ночь и неизвестно, ещё сколько.
Они сидели поодаль друг от друга, сжавшись от холода и голода. Каждый чувствовал неприязнь к другому. Им предстояла нелёгкая ночь, более трудная и страшная, чем предыдущая. Но мороз заставил их прижаться друг к другу. Они поели немного снега, хотя и знали, что ни голод, ни жажду им не утолишь.
— Пропади всё пропадом! — прошептал Кляйн. И повторял эту фразу ещё несколько раз, вздрагивая всем телом. Дрожь отзывалась в плече и грудной клетке тупой болью. — Прошлой ночью было не так холодно.
— Может, и было, — согласился Майер. — Мы тогда двигались.
Кляйну послышался упрек в словах Майера. Обессилевший и измученный болью, он болезненно воспринимал даже безобидные фразы. Он смирился с тем, что больше не сможет встать, а, значит, замёрзнет насмерть в проклятом русском лесу. Зато герр гауптман, которого он стал уважать ещё больше после того, как тот вернулся, сможет пойти дальше и спасётся. Кляйном овладело навязчивое желание развести костер, согреть хотя бы пальцы рук. Наконец терпеть он больше не смог и предложил:
— Может, разведем костерок? Согреемся немного.
Слова эти вырвались из его уст словно всхлип, словно мольба ребёнка о покупке сладости. Кляйн стал противен сам себе. Замёрзшее его лицо попыталось сморщиться мочёным яблоком, в груди что-то сжалось, Кляйну непреодолимо захотелось заплакать. И он заплакал. Тихонько, чтобы не обижать окружающих. Как маленький ребёнок, который обиделся на маму. Осознающий, что мама права, а его обида неправильна.
Майер ничего не сказал. Он был готов уступить соблазну. Мысль о костре и у него не выходила из головы. Желание согреться было столь же навязчивым, как желание есть. Майер читал мысли Кляйна, потому что их мысли, собственно, были идентичны. Здесь, в лесу, они вполне могли развести костер. Вероятность того, что их кто-то заметит, была равна нулю. Но любая случайность… Как это глупо, как незрело и противоестественно думать о костре! Они бродят вплотную к линии фронта, на них в любой момент могут наткнуться патрули, дозоры, да и случайные подразделения иванов. Запах костра, он такой… специфичный. Учуют иваны запах, обязательно захотят выяснить, кто костёр развёл.
— Пошел ты знаешь куда! — рявкнул Майер.
— Адрес знаю, можете не уточнять, — прошептал сквозь всхлипывания Кляйн.
Ответ гауптмана его не удовлетворил. От холода Кляйн уже одеревенел, но, высказав свое желание, почувствовал, что замерзать ему стало легче.
— Таких кошмарных дней в моей жизни не было, — прошептал он. — Я служил во Франции, там тепло, там фрукты и вино... И вдруг нас перебросили на Восточный фронт…
Он вспомнил марш-бросок из Витебска на передовую. И усмехнулся. Те неприятности были детским подобием сегодняшних мучений.
Стало заметно холоднее. Оба сидели, уставившись в темноту, и представляли, как у их ног пляшут горячие языки пламени.
Кляйна била крупная дрожь, усугубляя страдания от боли. И всё-таки, мёрзнуть сидя легче, чем идти. Он готов страдать от холода, лишь бы не идти…
Мысль о том, что придётся провести ещё одну бесконечную ночь под открытым небом, усиливала панику. Кляйн пытался отвлечься от боли, но только сосредоточивался на ней. Сосредоточенность эта была абсолютной, и сама боль переходила в некое абсолютное состояние, жила своей жизнью, терзала, как паразит, жрущий его изнутри.
Но холод мучил больше…
Ночь в самом начале, а зимние ночи длинны, ох как длинны.
— Да, костерок не помешал бы, — повторил он свое желание, уже не стесняясь.
— Это точно, — отозвался Майер. — Костерок был бы кстати. А ещё тёплый уютный блиндаж на передовой.
— Ха-ха, — прохрипел Кляйн и поднес ко рту пригоршню снега. Он ощутил его холод, ощутил потрескавшимися губами, языком. — Сколько мы сегодня прошли?
Майер молчал. Кляйн теснее прижался к нему.
— Как сосчитаешь? Мы бродили туда-сюда и параллельно линии фронта. Но мы дойдем, Кляйн. И вообще, почему бы тебе не поспать? Я буду за тобой присматривать. Постарайся отдохнуть.
— А вы меня время от времени будите.
— Не волнуйся, тебя разбудит холод. Разбудит нас обоих. Ты, главное, постарайся о нем не думать.
— Постараюсь...
«Может, гауптман уговаривает меня уснуть, чтобы я замёрз во сне? — подумал Кляйн. — Он, наверное, тоже на пределе. С такой обузой, как я, ему не дойти. Мне в любом случае не дойти, так что… Надо уснуть и умереть».
Руки и ноги замёрзли, душа внутри тела превратилась в ледяную пустоту, и эта пустота, как металлический обледененный бак, высасывала из тела остатки живого тепла. Кляйн попытался уснуть, но замёрзшее сознание противилось дрёме. А ведь рассказывали, что люди замерзают в сладком сне.
Подбородок от холода трясся так, что дрожала голова. Громко клацали зубы.
В конце концов Кляйн впал в сонное беспамятство.
И проснулся от чувства, что умирает от холода. Сначала это было похоже на сон, а потом, когда он окончательно проснулся, ощущение умирания стало реальным.
Оба — он и Майер — задремали и отстранились друг от друга. Кляйн окоченел так, что перекатился на больной бок, лишь бы снова прижаться к Майеру.
А затем до Кляйна дошло, что он проснулся. Он постарался унять дрожь, стиснув зубы. Потом его прошиб пот и стало жарко. Он даже обрадовался, что по непонятным причинам вдруг согрелся — замутнённое сознание не понимало, что это лихорадочный жар. Кляйн лежал на снегу, бессмысленно устремив взгляд на россыпи звезд в черноте. Ему снова стало холодно, он почувствовал, что глазные яблоки того гляди превратятся в ледышки, и прикрыл их веками. Он очень хотел уснуть, но мучительные видения, смысла которых он не понимал, не давали ему уснуть…
…Майер встал и немного походил вокруг, топая ногами, чтобы согреться. Боже, как он ненавидел эту поляну, эту ночь, эту войну и эту дикую страну, в которой невозможно жить. Кляйн несколько раз просыпался, нес какую-то околесицу, и вновь то ли засыпал, то ли терял сознание. Майер присел рядом на корточки, снял варежку, прикоснулся ко лбу Кляйна. Лицо горело в лихорадке. Плохи дела. Хорошо, что Кляйн спит, для парня это лучше, чем мучиться в реальности. Майер лег рядом, осторожно обняв Кляйна и загородив собой от ветра. Вскоре и сам задремал.
***
Утро приносит надежду. Даже если оно серое и унылое.
Когда по-настоящему развиднелось, окрепла и надежда. Сегодня они должны дойти до своих. Почему? Потому что силы кончились вчера. Потому что тех мучений, которые они перенесли, терпеть больше невозможно — это за пределом человеческого терпения. И вообще… Хуже, чем есть, быть не может, поэтому эти мучения должны кончиться. У всего бывает конец.
А, кроме того, Майер вдруг осознал, что где-то не слишком далеко идёт оживлённая перестрелка. Причём, стреляют в основном немецкие MG.
— Слышишь, наши стреляют! — затряс Кляйна Майер. — Значит, скоро дойдём!
Кляйн медленно открыл глаза и едва заметно кивнул: слышу, мол.
Утром Кляйн чувствовал себя прилично всего несколько минут. Лихорадка слегка отпустила. Но он всю ночь истекал потом, пропотевшая одежда стала жёсткой, промёрзла почти насквозь. Хорошо, что мороз стал мягче.
Побрели через лес туда, куда вечером ушло на покой солнце.
Кляйн шёл, перекосившись на сторону потяжелевшей больной руки и согнувшись, потому что голодный желудок болезненно сжался и не давал телу распрямиться. Болела голова, болела мучительно, болела так, словно намеревалась расколоться надвое, и малейшее движение головой взрывало эту боль. Головная боль отнимала силы, которых не хватало даже на то, чтобы распрямить плечи и толком вздохнуть. Одолевали мысли о том, что невозможно терпеть эти страдания, надо лечь в мягкий снег, зарыться в него, засыпать голову снегом, чтобы боль замёрзла и утихла, укрыться от противного ветра, уснуть… Под снегом тепло и покойно...
Лихорадка вновь заявила о себе. Накатила слабость, от которой подкашивались ноги. Кляйн чувствовал себя гораздо хуже, чем вчера, когда жизнь ему отравляла только боль в плече. Кляйн плохо соображал, кто он и где он. Пытался идти вперед, шатался, хватался за стволы деревьев. Ему никак не удавалось заставить организм переставлять ноги автоматически. Каждый новый шаг давался всё труднее.
Майер думал, что пришло время оставить Кляйна в лесу, а потом вернуться за ним с помощниками. Но сможет ли он отыскать парня, если повезет выйти к своим?
Он услышал далёкие взрывы и стрельбу пулемётов. Где-то шёл бой.
Ближе к полудню они вышли на край огромной поляны. Обходить её не было сил, и они пошли напрямик, не заботясь о том, что их увидят враги. Идти по жёсткому насту, проваливаясь выше колен в снег, было очень тяжело. Когда они вышли на другой край поляны, Кляйн свалился в снег под невысоким деревом. И даже не заплакал.
Выглядел он ужасно. Синева вокруг запавших глаз. Заострившийся, как у мертвеца, нос. Обвисшие пустыми мешками, покрытые длинной щетиной, землистого цвета щёки. Потрескавшиеся, в сухих корках, синюшные губы. Так выглядит мученик, одной ногой стоящий в могиле. Или двумя. Невозможно представить, что дня три назад Кляйн был круглощёким здоровяком.
Сможет солдат встать на ноги? На Майера накатило отчаяние: тащить парня весом в сто с лишним килограммов он не сможет.
Впрочем, «лишние» килограммы съел мороз. Наверняка, парень весит меньше ста килограммов. Оставить его здесь, а самому идти дальше?
Или подождать, пока парень отдохнёт? И самому набраться сил… Нет, сил уже не наберёшь, в запасе ничего не осталось. Надо идти. Расслабишься — не сможешь с места двинуться.
Если оставить… А если он не сможет потом вернуться за ним? Всяко бывает. Майер внимательно огляделся, чтобы запомнить место.
Майеру стало страшно оттого, что ему придётся бросить Кляйна. А ведь Кляйн спас его два дня назад. Или три?
Майер долго смотрел на заснеженное поле и не сразу осознал, что его глаза наблюдают за тремя русскими лыжниками, идущими по опушке.
Вот русские наткнулись на их следы, остановились, что-то обсуждая.
Вот и конец, подумал Майер с облегчением. С другой стороны, русских только трое. Может, стоит рискнуть, выпустить по ним очередь, прежде чем они заметят их? Если повезет, он сможет разом уложить всех троих. А если не повезёт? Тело деревянное, пальцы потеряли чувствительность, о точности выстрелов не может быть и речи. Да и автомат столько дней на морозе, может дать осечку.
Два красноармейца упали в снег и приготовили автоматы к стрельбе. Третий заскользил на лыжах дальше. Майер нажал на курок. Автомат, к счастью, сработал и
