победим? — не глядя на Майера, спросил Кляйн.
— Конечно! — криво улыбнувшись, подчёркнуто бодро ответил Майер. — Мы выиграем войну, нас откомандируют сюда, на завоёванные мной и тобой территории. Ты будешь прививать культуру местным жителям.
— Хочу домой, — прошептал Кляйн.
— Да-а… — без оптимизма протянул Майер. — Нас с тобой и прочих фронтовиков откомандируют сюда. А дома, в рейхе, будут сидеть те же бонзы. В Берлине по Курфюрстендам будут совершать променад специалисты по тёплым странам и тёпленьким местечкам. А ты будешь служить здесь, начальником заледеневшего городка. Я буду служить в каком-нибудь городе покрупнее и буду приезжать к тебе в гости на годовщины нашей победы.
— Холодно здесь…
— Да-а… Представь, Кляйн… Война кончилась, мы победили… На улице воет метель, ты сидишь у камина, протянув ноги в толстых шерстяных носках к огню, пьёшь баварское или мюнхенское пиво. На стене, как напоминание о героическом прошлом, висит твой побитый и поцарапанный стальной шлем. Рядом сидят твои дети, ты рассказываешь, как с гауптманом Майером брёл по лесу. Естественно, напридумываешь красивой и героической хрени.
— Хочу домой, — прошептал Кляйн.
— Естественно, раз в год во время отпуска ты сможешь поехать в рейх… Время от времени тебя будут посылать в Берлин на идеологическое усовершенствование, чтобы ты стал политически чистым коричневым человеком. К двадцать пятой годовщине службы тебя пригласят на имперский партийный съезд. Твоя дочь станет руководительницей Союза немецких девушек северных территорий, а потом перейдет в Союз немецких женщин...
— А если мы проиграем войну?
— Боже упаси…
Майер задумался и, вздохнув, продолжил:
— Тогда мы всё равно окажемся здесь. В качестве иностранных рабочих в каменоломнях. Даже если с нас потребуют возмещения хотя бы за четверть того, что мы натворили в России, нам придётся страдать всю жизнь, и страдать мы будем заслуженно.
— Тогда мы обязаны победить. Когда я приеду в отпуск в Берлин, родные будут любоваться моими наградами и благоговейно перешептываться: «Он герой, настоящий мужчина». Если я умру, это будет смерть героя на поле брани. И про меня напишут: «С честью почил...». А мои родители будут говорить: «Пожертвовали сыном во имя Отечества».
— Не будут они говорить, что пожертвовали. Твои родители будут убиты горем. Смерть героя… Вспомни героев, которых пришлось собирать лопатой в кучку, чтобы похоронить. Кто решил, что мы все должны стать героями? Лично я не хочу стать мёртвым героем
— Я тоже не хочу быть мёртвым героем. Эта свинская война спалила нам нутро. Сгоревшая душа — это на всю жизнь.
— Да, сохранить живой душу в таком аду сложно. Идти пора, — резко переменил тему разговора Майер.
Сориентировавшись по солнцу и стараясь, чтобы оно всегда светило в левую щеку, двинулись на запад.
Деревья росли близко друг к другу, ветви пригнулись под тяжестью снега почти до земли. Валежник, который копился здесь с незапамятных времён, путал ноги не хуже колючей проволоки. Движение с каждой минутой давалось всё труднее.
Выискивая проходы, они отклонялись то в одну, то в другую сторону, петляли между деревьями.
Снег облетел с верхушек елей, заискрился мириадами крошечных солнц. Скрип шагов в тишине раздавался пугающе громко.
Оба проклинали лесную чащобу, сначала молча, каждый про себя, а потом вслух, не стесняясь друг друга.
Кляйн еле передвигал ноги, то и дело натыкался на поваленные стволы и низко нависшие над землей ветки. Каждый шаг давался Кляйну через мучения. Боль спустилась от поломанной ключицы вниз, опалила грудную клетку, наполнила тело свинцовой тяжестью и изнеможением. Остановки приходилось делать всё чаще.
Кляйн сдавленно стонал, словно сам себе тихонько жаловался на боль. Его правая рука безжизненно болталась в импровизированной повязке, свисавшей с шеи. При каждом шаге повязка раскачивалась, а вместе с ней рука. Как и прежде, Кляйн жевал лоскут. Плохо, что ему не хватало воздуха. Кляйн жадно хватал его ртом, но глубоко, досыта вдохнуть не позволяла огромная заноза, вонзившаяся под ключицу.
Кляйн плакал. Слезы катились по щекам, изредка он смахивал их здоровой рукой. Майер прекрасно видел, с каким трудом Кляйну даётся движение. Но Кляйн не жаловался, он запечатал жалобы внутри себя.
— Смерть восседает на козлах русских саней, тянут их клячи Голод и Боль… Души умерших от холода, голода и болезней летают вокруг… Молят Безжалостного Жнеца (прим.: Смерть с косой) о прекращении мучений умирающих товарищей, — невнятно, прерываясь на каждом шагу, бормотал Кляйн, словно молился. — Жестокосердная Смерть с каннибальской ухмылкой отнимает жизни, но предсмертные мучения продолжаются и после смерти… Ибо нагрешили мы в этой бойне на три поколения вперёд… Я чувствую, как русский мороз запустил ледяную руку через мою глотку и ощупывает грудную клетку изнутри, хватает испуганно замирающее сердце, осыпает инеем лёгкие.
— Что ты бормочешь? — спросил Майер, тяжело вздыхая на каждом шагу. — Молитвы о спасении?
— Просить небо о чём-то опасно. Сатана чутко слушает наши мольбы и исполняет их быстрее Господа… Попросит солдат избавить его от мучений фронта — Сатана тут как тут: «наградит» его тяжёлым ранением в живот. Солдата увозят с фронта в тыл, как он и просил, но мучается с ранением в госпиталях до тех пор, пока Господь краем глаза не увидит его мучения и ниспошлёт ему милосердную смерть… Похоже, и мне суждено испить желанного лекарства из чаши в руках ангела смерти. Страшно свистят его крылья надо мной, швыряют горсти снега мне в лицо…
Солнечный диск, как холодная медная монета, катился по низкому небу. Лес чуть поредел. Ели уступили место белоствольным берёзам, кустарнику, чахлой болотной растительности и торчащим из снега камышам.
Из куста с испуганным криком взлетела птица, заставила вздрогнуть Майера. «Надо было подстрелить её», — запоздало подумал он. Но тут же отверг глупую мысль: выстрел мог привлечь внимание русских.
Окружающий мир Кляйн видел размытыми пятнами, ни птичек, ни камышей не различал. Морозный воздух, взбодривший его ранним утром, превратился в дополнительный источник боли. При каждом вздохе он чувствовал, как в горле намерзают кристаллы льда.
— Тоска поглотила меня без остатка, — бормотал в полубреду Кляйн. — Я ужасно далёк от настоящей жизни, я люто ненавижу теперешнюю жизнь. Всё омерзительно, хотя я должен быть счастлив, потому что до сих пор не убит и не покалечен, а лишь получил небольшой перелом. Я состарился, так и не побыв молодым. А ведь у меня отняли молодость! Всю целиком, со всеми потрохами, мою молодость сожрала преступная война.
— У этой войны есть достоинство: она учит любить жизнь, невзирая на обстоятельства, — заметил Майер.
— Война — преступление, абсолютное и наихудшее из преступлений! — бормотал Кляйн, проигнорировав, а может, не заметив реплики Майера. — Она включает в себя все преступления мира, все до единого. Солдат на войне расстреливают других солдат не за кражу или дезертирство, а просто так. И за то, что солдат убивает людей, его награждают.
— Не разговаривай, Кляйн! — попросил Майер. — Тебе и так не хватает воздуха, чтобы идти, а ты тратишь дыхание на разговоры.
Но Кляйн продолжил бормотать.
— Война жестока. Миллионы людей перестреляли друг друга, взорвали, заморозили и уморили голодом. Это не снимешь, как грязные сапоги, и не поставишь у порога. Это не вычеркнешь из истории. Это остаётся у тебя внутри навсегда. Я с ужасом смотрю на потерянные лица солдат, на них нет и следа воспитанности, нет даже намека на возмущение или раскаяние в содеянном. Им совершенно безразлично, сколько людей погибло или лишилось крова. Куда эта война заведёт нашу великую и благородную Германию? Мы настолько свыклись с войной, что воспринимаем её как нормальное явление, забыв, что основа жизни — мир и порядок, что развитие и процветание происходят только в мирных условиях. Меня тошнит от войны, она превратилась в безумную неразбериху, нет больше ни радости, ни воодушевления. Чаша моих страданий наполнилась до краев.
— У каждого свой путь через ужас и скорбь этого мира, — заметил Майер.
— Надеюсь, война скоро кончится, — продолжил Кляйн, не услышав реплики Майера. — Она не может дольше продолжаться, потому что терпению и силам человеческих есть предел.
— Когда-нибудь война кончится, — подтвердил Майер. — Все войны кончаются. А потом начинаются новые.
Кляйн остановился, будто заснул стоя.
— Пошли, Кляйн, пошли! — подёргал его за рукав Майер.
Кляйн плохо понимал, где находится. Его одолело желание остаться одному, потому что герр гауптман не давал ему покоя, заставлял двигаться. Его раздражало присутствие офицера. Он почти ненавидел Майера. Но перспектива остаться одному в диком руссом лесу наполняла его страхом.
— Я ненавижу войну, до глубины души ненавижу любое причинённое ею страдание, — простонал Кляйн. — Ненавижу любое слово, любой жест, каждого, кто питает к войне иные чувства, чем ненависть. Она настолько бессмысленна, а политика столь беспредельно гнусна и порочна, что никто и никогда не вправе начинать войну и вести ее столь бесчеловечно долго… Это не моя война.
— И не моя, — огрызнулся Майер. — Своими войны считают только правители.
— Богу ведомо: я досконально знаю войну, все её хитрости, я не поверю ничему, что напишут или уже написано о ней, ежели там не сказано о страданиях солдат и боли. В войне нет ничего, о чем врут газеты.
Открытое пространство, отмеченное порослью камышей, слегка покачивающихся на ветру, Майер счёл опасным. Это могло быть припорошённое снегом болото.
Как перебраться на ту сторону? В обход? Неизвестно, где он, этот «обход». Рискнуть, и двинуться по следам какого-нибудь животного?
Майер ступил на заснеженную поверхность и замер: страх словно приморозил его ноги к земле. Он не хотел утонуть в проклятом русском болоте, как в выгребной яме солдатского сортира.
Кляйн, шедший за Майером, наткнулся на его спину. Ноги Кляйна подкашивались, он готов был упасть. Майер обернулся и успел подхватить Кляйна под здоровую руку.
— Как твои ноги? — спросил Майер. — Не отморозил?
— С ногами у меня всё в порядке, — едва слышно проговорил Кляйн, убеждая больше себя, чем Майера. — Они способны шагать дальше, в состоянии нести груз моего большого тела. Способны же ноги ломовой лошади тащить тяжкий груз, наваленный на телегу!
Они прошли назад к поросшей редким кустарником прогалине и вновь углубились в лес. Опять бесполезное кружение вместо движения на запад.
Кляйн брёл сзади, то и дело вплотную подходил к Майеру и, ища опоры, упирался лбом ему в спину. В его тяжелой поступи было что-то от быка, которого ведут на скотобойню.
Наконец стало понятно, что обойти болото не удастся. Оно тянулось бесконечно. А вдалеке, похоже, расширялось, превращаясь в огромную равнину. Заросли камышей там были гуще, зато никаких деревьев. Между тем местом, где они стояли, и другим берегом протянулось открытое пространство в несколько десятков метров.
Майер знал, что на открытом месте лёд крепче, чем в местах, поросших камышом.
Кляйн боялся, что Майер двинется в обход, и неизвестно, куда этот
