Моя земля не Lebensraum. Книга 5. Генерал Мороз

«половина шубы» — полушубок), и это не половинка от одежды, а очень тёплая меховая защита от мороза. На ногах красноармейцев валенки или тёплые сапоги. Они спят, зарывшись в снег, как в перину. У нас нет возможности сооружать серьёзные укрытия. Рыть окопы в каменной от морозов земле невозможно. Положение отвратительное. А на левом фланге и вовсе гибельное. Для спрямления линии фронта батальону приказано немедленно отойти, иначе мы будем окружены. Ситуацию усугубляет то, что с нами пойдёт дивизионный госпиталь, в котором тысяча с лишним раненых и больных. Их повезут на машинах и гужевым транспортом. Ваш отряд придаётся госпиталю в качестве непосредственного охранения. Пойдёте арьергардом прикрывать хвосты и отбиваться он наседающих русских.
Штеге помолчал, качнул головой, усмехнулся:
— Отряд… Сколько в вашем отряде?
— Я девятнадцатый.
— И в остальных ротах… не больше.
Майор закурил, посидел молча, уставившись на шахматную доску, продолжил:
— Когда мы с запада через Польшу победоносным маршем вошли на территорию Советского Союза, батальон насчитывал восемьсот человек. Теперь его численность составляет сто восемьдесят девять человек вместе с офицерами и унтер-офицерами.
Майор безнадёжно шевельнул кистью с сигаретой.
— Госпиталь расположен в пяти километрах от нас, в крупном селе Самойловка, в колхозе, как говорят русские. Это только название: госпиталь. Лекарств нет, бинтов нет. Чтобы перевязывать раненых, врачи ловят крестьянок, сдирают с них юбки и рвут их на полосы. Наши солдаты отбирают у русских крестьянок простыни, чтобы пошить из них хоть какое-то подобие маскхалатов.
Штеге тяжело вздохнул.
— Вчера залпы «сталинских органов» накрыли колхоз. Крыши рухнули. Многие дома сгорели. Сотни людей с ампутированными руками и ногами лежат под открытым небом на деревенских телегах, на соломе, погибают от холода и кровотечений. Их ужасный крик до сих пор у меня в голове!
Штеге коснулся пальцами виска и шевельнул кистями вверх, словно в молитвенном заклинании.
   
— Ходячие больные, несмотря на опасность обстрела, собираются вокруг горящих изб, вокруг костров, прячутся за перевернутыми повозками и трупами товарищей, которых мы не успеваем хоронить. От недосыпания сходят с ума, потому что раненому уснуть на морозе — всё равно что умереть.
Штеге безнадёжно качнул головой.
— Видели бы вы этот ужас! Мешанина из саней, телег, грузовых машин. Похожие на скелеты лошади гложут жерди телег. Рваные ботинки превратились в куски льда и не защищают ноги. Санитары время от времени обходят лагерь, вытаскивают из машин и повозок замёрзших, чтобы положить в них тех, кто лежит прямо на земле. В телегах раненые хотя бы лежат на соломе и прикрыты от ветра брезентом или тряпьём.
Штеге тяжело вздохнул и с ужасом посмотрел на Майера.
— Окоченевшие трупы водители кладут в ямы на дорогах, чтобы иметь возможность проехать по ним…
Штеге прикрыл глаза ладонью и замер, чуть откинувшись назад. Затем продолжил монотонным голосом, словно в полусне:
— В дивизии тысячи ненужных автомобилей. Уничтожив барахло штабников, посуду, мебель, аккордеоны и барабаны, предметы гигиены и настольные игры, которыми загружены автомобили, мы могли бы разместить на них раненых. Уничтожив ненужную технику, мы компактной колонной смогли бы пройти по бездорожью и выйти из вражеской удавки. Но из Берлина получен приказ сохранить всё имущество, даже ненужное. Приходится таскать за собой штабные автомобили с горами бумаг, огромные грузовики, груженные пайками неприкосновенного запаса, которые нельзя трогать, даже если личный состав голодает. Таскаем за собой цивилизованное verdammte Scheiße (прим.: грёбаное дерьмо), вместо того, чтобы взорвать или сжечь ненужный хлам, и, подобно азиатам, передвигаться налегке. Быть настоящими солдатами, которым привычен быт без комфорта, Gottverdammt (прим.: проклятый богом)!
Майер со скрытым удивлением слушал, как несдержанно ругался в его присутствии майор Штеге.
— Мы едва тащим с собой «блага цивилизации» по непроходимой местности. А красные орды у нас на хвосте имеют подвижность и выносливость древних варваров. Дикари побеждают грузовики, потому что дикари налегке проходят там, где тяжёлые грузовики застревают намертво.
Майор раздражённо стукнул кулаком по «столу».
— Привыкшие к хорошему снабжению и цивилизованным дорогам, мы утонули в русской грязи, заблудились в заснеженных лесах, запутались в собственном снаряжении. Нас морят голодом не справившиеся со снабжением тыловые службы.
Майор безнадёжно всплеснул руками.
— Мы тащим ненужную технику по чудовищным трясинам, которая, в конце концов, утонет на заболоченных дорогах или погибнет под огнем советских танков и артиллерии.
 
Майер решил подольстить командиру:
— Осмелюсь заметить, у нас много военачальников, которые, как и вы, умеют воевать.
— Воевать очень даже умеют… А вот побеждать…
Майор Штеге тяжело вздохнул и словно бы опечалился.
— Наши раненые — наша святыня. Чтобы не оставить раненых без средств передвижения, мы в окружающих деревнях реквизировали все сани и повозки с лошадьми. Санитарная колонна пойдёт на юго-запад. Войска образуют коробочку вокруг санитарной колонны и прикроют её во время прорыва. Мы должны предпринять всё возможное, чтобы спасти несчастных, страдания которых превзошли всё, что может представить человеческое воображение. Если к завтрашнему вечеру наши великомученики будут переправлены через адский барьер, счастье наполнит сердца не только родственников раненых, но и сердца спасших их солдат. Когда искалеченные и обмороженные бедняги получат в больницах лечение, те герои, что остались под слоем снега в России, обретут покой в лучшем из миров.
Штеге встал и молча заходил по комнате. И словно подвёл итог размышлениям:
— Мы можем спасти дивизию, спасти наших раненых, если отойдём быстро и организованно. Но очень многое зависит от вашей стойкости, герр Майер. От стойкости ваших солдат. Задержите русских, дайте дивизии и госпиталю отойти.
— Нас мало…
— И малая скала удерживает большую волну.

***
Майор Штеге перестал мыться, вонял грязью, потом и нечистотами, не брился и был похож на мертвеца, потому что душа умерла неделю назад, когда он получил телеграмму о том, что его ребёнок и жена погибли во время бомбёжки. Их тела, страшно изуродованные, едва откопали из развалин на третий день. 
В голове майора непрерывно болела одна мысль: его ребёнок мёртв. И жена мертва.
Он знал, как выглядят и пахнут трупы, которые пролежали непогребёнными несколько дней.
Майор думал только о своём погибшем ребёнке.
Нет, в голове пульсировала болью ещё одна мысль: было бы справедливо, если другие получат такие же телеграммы.

***
Батальон подняли по тревоге и поротно выдвинули на марш. Крохотный отряд Майера задерживался для прикрытия отхода.
Мороз был просто чудовищный. Глаза слезились, слёзы превращались в лёд на ресницах. Из ноздрей свисали сосульки. Лёгкие конвульсивно сжимались от боли при каждом вдохе. Заставлять себя приходилось не только двигаться, но и думать. Победоносное наступление вермахта повернул вспять великий русский полководец генерал Мороз.
А русские говорили, что это ещё мягкая зима. Каковы же их суровые зимы?! Храни Бог солдат тысячелетнего рейха!
В нечеловеческих условиях немецкие солдаты продолжали сражаться — не за идеологию, не за Lebensraum и даже не за Fatherland. Обессилевшими от бескормицы солдатами двигали дисциплина и проблески инстинкта самосохранения. А когда разум немел от холода, подобно телу, когда силы покидали солдата окончательно, он оседал или падал в снег. Товарищи старались поднять упавшего и привести в чувство тычками, шлепками и пинками. Очнувшийся с огромным трудом поднимался на ноги и, как слепой, шатаясь и спотыкаясь, поддерживаемый товарищами, продолжал движение.
Если никто не поднимал упавшего, он впадал в сонное состояние и за несколько минут превращался в ледяную глыбу на обочине.
Молодые люди, более подверженные сну, засыпали на ходу. Прежде чем несчастные умирали, они бледнели, ими овладевало оцепенение, они едва могли говорить, переставали видеть. В таком состоянии шли некоторое время, поддерживаемые товарищами. Затем наступало мышечное бессилие: они шатались как пьяные, у некоторых случалось недержание. Силы оставляли их окончательно, они умирали ещё до того, как падали на заснеженную землю. Ветер быстро заметал тела снегом.
Зарева пожаров, заледеневшие лужи крови, зияющие раны, мёртвые тела с остекленевшими глазами... Нервы притупились, души очерствели и понятие «смерть» перестало быть страшным.
Отступавшие сжигали после себя всё. Выполнением приказа Гитлера, изданного в подражание применявшейся тактике выжженной земли Кутузова в войне против Наполеона, занимались «отряды поджигателей». Солдаты вермахта проводили в жизнь эту тактику основательнее русских. Днём в небо поднимались столбы дыма, а по ночам горизонты озаряли багровые зарева горящих деревень и сломанных или брошенных транспортных средств. Всё, что могло представлять для врага минимальную ценность, предавалось огню. Разрушение и смерть отмечали путь вермахта. Отступающие оставляли за собой пустыню.
   
Запах гари в воздухе. Поваленные стены, обугленные брёвна на загаженном пеплом снегу обозначали улицу сожжённой деревни. Сумасшедшая собака выла на луну. Печи, раззявив рты, смотрели с пожарищ — так смотрят на мир сошедшие с ума от страха — на бредущие по заснеженным лесам и болотам толпы завшивленных, грязных, потерявших надежду на спасение бывших захватчиков, а теперь беглецов, выдавливаемых из огромной страны, как гной из гангренозной раны. Закутанные добытым в деревнях тряпьём по самые глаза, солдаты вермахта ковыляли на юго-запад как толпа оживших мумий. Мороз неумолимо проникал не только к телам, но и в кровь, в мозг. Даже солнце, казалось, излучало не свет, а стальной холод. Ночью кроваво-красные небеса над пылающими деревнями воспринимались как издевательский намек на тепло. Солдаты мучались от голода и недосыпания, ругали командование. Чтобы оживить себя, дико выкрикивали песни о роскошной жизни, приключениях и проститутках, танцевали медленно, как медведи. Расходовали боеприпасы, расстреливая тени в лесу и сожжённые деревни — избавлялись от лишнего груза.
Когда никаких деревень, а, следовательно, и пожаров не было — вокруг движущейся колонны сгущалась настолько непроницаемая тьма, что каждый различал лишь спину впереди идущего.
В полдень с юга прилетела шестерка «Хейнкелей-111», атаковала колонну. Все бросились врассыпную от дороги, ныряя с разбегу кто в сугробы, кто в кювет. Некоторые вскакивали и, размахивая руками, кричали: «Мы немцы! Мы немцы!», другие изрыгали проклятия. Но «Хейнкели» всё равно сбросили бомбы. Учитывая зимнее обмундирование, в основном русского производства, ошибка летчиков была понятна. Бомбы взорвались, взметнув в небо фонтаны снега, грязи и мёрзлой земли, но, к счастью, никто не пострадал.

***
Буран со свистом несся над пропитанной кровью и укрытой белым саваном русской землёй. Кутаясь в тонкую шинель, обер-фельдфебель Прюллер вёл