блаженное
Милость приносящее Рождество!
Христос явился, чтобы примирить нас —
Возрадуйся, возрадуйся, христианский мир!
— Ах, где ты, моя Эрна, — пробормотал лейтенант Леманн.
— Марта… Как я её хочу, мою Марту! — простонал лейтенант Виганд. — Вспоминать, как её ножки обвивали меня… Как она попискивала и нежно постанывала, когда я… накачивал её блаженством… Вспоминать такое — мучение! Она там… В моих мечтах… А я здесь… Играю в кости со смертью…
— Не играй в кости со смертью. Это будут твои кости, — тихо остерёг товарища Майер. Чувствуя, что сослуживцы вот-вот взорвутся от перехлёстывающих через край эмоций, предложил: — Может быть, сходим и поздравим с наступлением Рождества наших подчинённых?
— Пойдёмте, — тяжело вздохнув и безнадёжно махнув рукой, поддержал предложение Виганд. — У меня и подарочек есть.
Пошарив внизу у стены, лейтенант вытащил на свет ещё одну бутылку коньяка.
Не очень радостно напевая, офицеры вышли из блиндажа. Рождественское небо было прекрасно: тонкий серп луны ярко выделялся между двумя снежными грудами облаков. Майеру показалось, будто смущённое личико юной девушки выглянуло из-за бархатной шторы. Блеснула зарница в полнеба. Вероятно, далёкий артиллерийский залп. Какие-то вспышки время от времени расцвечивали небо. Приглушённо рокотали далёкие взрывы. Война сердито ворчала недовольной старухой. Ужасная и прекрасная по своей силе картина. От такого видения душа Майера наполнилась печалью.
Жизнь в боевых условиях стала единственной реальностью для Майера. Фронтовые товарищи стали для него единственно близкими людьми. Он с трудом вспоминал мирную жизнь. Пытался вспомнить лицо Греты, но видел лишь смутный женский образ, неясные очертания обнажённой груди, бёдер, ягодиц, теплоту нагого тела.
Вернувшийся из отпуска фельдфебель Вебер рассказывал, что в Берлине еженедельные кинохроники показывают жизнь фронтовиков очень романтичной. Берлинцы понятия не имеют о жизни в окопах, о кровавой жестокости, об ужасных русских морозах, о страхе, опустошающем душу человека, о голоде, отнимающем силы и желание жить.
Майер знал: вон там, метрах в двухстах перед окопами, подбитый русский танк. Привычное для войны зрелище… Рядом обгорелый труп, лежит на спине, руки приподняты, будто мёртвый собирается обороняться… Ноги придавлены гусеницами.
Майер вспомнил, как однажды летом после боя он проходил мимо дымящегося русского танка. С башни головой вниз свисал танкист. Его ноги были зажаты крышкой люка и обгорели до колен. Танкист тяжело стонал. Должно быть, испытывал мучительную боль. Майер из сострадания застрелил его. Три ночи он плакал по русскому танкисту… Никогда в жизни он не сможет его забыть…
Офицеры во всё горло заорали любимый всеми марш:
Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren,
Öffnen die Mädchen
die Fenster und die Türen.
(Если солдаты
По городу шагают,
Девушки окна
И двери открывают).
Но петь на морозе было тяжело, поэтому к солдатскому блиндажу подошли молча. Из блиндажа доносилось «О весёлое, о блаженное…».
Батальон «квартировался» в подземных бункерах вдоль петляющей по реденькой рощице дороги.
Последние несколько дней морозы усилились. Бункеры обогревались подвесными железными печками, которые приходилось топить беспрестанно. В верхней части блиндажей было довольно тепло, а ноги замерзали от ледяного пола, потому что понизу немилосердно дуло от неплотно закрывающейся двери. Сверху постоянно капало, а на полу образовывались наледи. От «капели» не спасал даже брезент, который солдаты натягивали над головами. Грязь покрывала влажные шинели и брюки. Всё пропиталось сыростью: обмундирование, сапоги, тела и души. Еда плесневела, оружие ржавело и замерзало, обувь не успевала оттаивать от ледяных корок. От холода ломило руки и ноги, стучали зубы, тело тряслось как в лихорадке. Усталые ноги наливались тяжестью. Каждая клеточка тела кричала об усталости. В мокрые и грязные постели на нарах ложились не раздеваясь, в отяжелевших от сырости шинелях.
С вечера засыпали все — усталость брала свое. Но через два-три часа, замёрзнув, просыпались, занимались зарядкой, чтобы согреться.
Со страшной силой донимали вши, неимоверное количество вшей, которые не давали уснуть, от которых не помогал расхваливаемый санитарами вонючий порошок.
Жизнь на передовой — это агония длиной в войну. Жизнь на передовой — это чередование ожидания ужаса и накрывший тебя ужас. В минуты запредельного страха под обстрелом «сталинских органов» (прим.: ракетные установки «Катюша») солдаты клялись пожертвовать благополучием, ногой или рукой — лишь бы выжить. Какая победа? Какой героизм? Главное — выжить. Награды за героизм? Да каждый солдат должен получить Железный крест лишь за то, что сумел выжить! Но очень многие в придачу к «Чёрному Генриху» (прим.: Железному кресту первого класса) получали берёзовый крест. Доктор Геббельс кричал, что личность должна умереть ради жизни народа. Но солдаты не хотели быть павшими героями.
У смерти много способов настичь фронтовика. Иной раз солдат из окопа не может и носа высунуть, потому что всё, что показывается над бруствером, либо осколок отсечёт, либо пуля пронзит. А высовываться, чтобы наблюдать за противником, надо. Взрывы сотрясают окопы, разбрасывают землю фонтанами, свистят куски свинца и железа. Солдату, в общем-то, безразлично, настигнет его осколок снаряда, русская пуля или огонь, который откроют заградотряды фельджандармерии по удирающим с позиций трусам. А можно погибнуть без стрельбы и взрывов, вовсе не геройски: умереть от дизентерийного истощения или замёрзнуть, уснув в окопе. Достаточно часа, чтобы потерять чувствительность рук и ног. Тело начинает дрожать, сознание накрывает желанный сон… И если солдата никто не растолкает, не вернёт пинками и тумаками в сумрачную и тяжелую жизнь, сладкий сон превратится в небытие.
На передовой страдания и смерть воспринимаются как должное и второстепенное. Мертвецы не мешают живым воевать, не отнимают любви к жизни. Но любовь к жизни фронтовика отличается от любви к жизни тыловика. Просто жить — вот в чём счастье фронтовика. Горькое и сладкое одновременно… Каждый фронтовик знает: если он переживёт войну, в мирной жизни для счастья ему потребуется очень немного. Цветы и травы, цвирканье кузнечиков в поле и журчание жаворонка в небе…
Никто не способен чувствовать радость от жизни так, как солдат. Даже если фронтовик потеряет в этой войне дом, достоинство, мечты и надежды — он будет радоваться, трогая влажную землю, ощущая живительные лучи солнца у себя на щеке, наслаждаясь красотой и запахами цветов или смехом незнакомой девушки, похожим на звуки серебряного колокольчика. Те, кто сталкивался лицом к лицу со смертью, умеют наслаждаться простыми радостями жизни.
Ввалившиеся в солдатский блиндаж офицеры увидели солдат без одежды. Точнее, солдаты были одеты в подобие женских юбочек и лифчиков. Выстроившись в ряд, положив руки друг другу на плечи, они пританцовывали и пели рождественскую песню. Увидев вошедших офицеров, вытянулись по стойке «Смирно!».
Фельдфебель Вебер доложил Майеру:
— Герр гауптман, свободный от службы личный состав безалкогольно празднует Рождество.
Майер заметил, что единственным одетым в блиндаже, кроме вошедших офицеров, был огромный круглолицый солдат, стоявший в стороне от раздетых товарищей.
— Недеюсь, это не гомосексуальная банда, принадлежащая этому мужчине, — пошутил Майер, кивнув на здоровяка.
— Никак нет, герр гауптман, — отрапортовал Вебер. — Мы все нормальной ориентации. Просто решили подурачиться по случаю Рождества.
— Вольно, Kumpel (прим.: приятель), — улыбнулся Майер и махнул рукой. — Мы пришли не службу проверять, а поздравить вас с Рождествоом. Лейтенант Виганд даже подарок принёс.
Виганд поднял бутылку коньяка вверх, будто выигранный кубок.
— О-о-о! — восторженно завопили солдаты.
Бутылку откупорили, разлили коньяк в подставленные кружки.
— С праздником, Kameraden! — поднял кружку Майер.
Все, за исключением одетого здоровяка, выпили.
— А ты чего не пьёшь, приятель? — спросил Майер.
— Стрелок Кляйн, герр гауптман, — представился здоровяк. — Я не делаю того, что мне не нравится, если это не предписано уставом, герр гауптман. Спиртное мне не нравится, я его не пью. С удовольствием поменяю свою порцию на шоколад, который я люблю. Или, из уважения, уступлю фельдфебелю Веберу.
— Ты меня не подкупишь, малыш (прим.: Кляйн — малыш), — сверкнул глазами Вебер. — Отбиваешься от коллектива. Танцевать ему не нравится, пить вместе со всеми не нравится…
— Танцевать в мужском коллективе… Нет, не нравится, — подумав, подтвердил Кляйн.
— Придётся тебе объяснить, что в коллективе все делают то, что делает коллектив! — Вебер показал Кляйну свой увесистый кулак.
— Не получится, герр фельдфебель, — уверенно кивнул Кляйн.
— Получится. Уж один разок я в тебя попаду. Ты такой толстый, что в тебя не промахнется даже слепой русский, если услышит твоё сопение. А одного моего удара для тебя хватит.
— По другой причине не получится.
— По какой? — возмутился Вебер. — Я, между прочим, до войны довольно успешно занимался боксом.
— Во-первых, я для вас слишком большой, если вы что-то слышали о весовых категориях в боксе. А потом…
— Плевал я на весовые категории! — вспылил Вебер. — Попробуй, ударь меня! Ударь!
Он принял боксёрскую стойку, готовый отразить удар.
Присутствующие с интересом наблюдали за разыгрывающейся комедией.
— Герр фельдфебель, я боксом не занимался, но обязан предупредить вас, что…
— Слабо, да? Слабо? — фельдфебель стал прыгать перед Кляйном, изображая бой с тенью.
— Бить по правилам бокса? — вздохнув, уточнил Кляйн и расстроено покачал головой.
— Какие, к чёрту, правила! Бей, как умеешь! Мы не на ринге, а на войне! На войне нет правил!
Кляйн тяжело вздохнул, развёл руками, мол, что поделаешь…
— Я пытался вас предупредить, герр фельдфебель… Но, если вы настаиваете…
Подчёркнуто медленно, даже театрально он занёс кулак для удара… И резким движением ноги несильно ударил Вебера в пах.
— Й-ё-о-о… — Вебер схватился руками за промежность и упал вперёд на колени. Лицо его, до этого насмешливое, медленно превращалось в страдальческое.
Кляйн прижал голову Вебера к своему бедру и сделал вид, что изо всех сил наносит ему удар в нос.
Солдаты восторженно завопили. Офицеры вежливо изобразили аплодисменты.
— Герр фельдфебель, я честно пытался дважды предупредить вас, что я не занимался боксом, но был чемпионом по дзюдо в своей весовой категории. А в дзюдо разрешены удары ногами. Правда, не между ног — но вы разрешили бить без правил.
— Да, фельдфебель, если честно, то вы сами нарвались, — с улыбкой подтвердил Майер.
— В знак уважения к вам, разрешите угостить вас коньяком, — Кляйн протянул Веберу свою кружку.
Вебер тяжело встал с пола, отдышался, держась за промежность, недовольно качнул головой, взял кружку, кивнул:
— Принято.
Выпил, крякнул, подумал.
— Но, случись бежать кросс с полной выкладкой, я тебя точно обставлю. Ты же не хочешь сказать, что был чемпионом по марафонскому бегу?
— Нет, герр фельдфебель, мои сто сорок с лишним килограммов веса
