кашу-болтушку, мало для поднятия боевого духа солдата вермахта, — заглядывая в ведро с кипящим супом, философски произнёс Фотограф. — От такой еды не умрёшь с голоду, но её не хватает, чтобы чувствовать себя живым человеком.
— Согласно военным приказам, вермахт находится в побежденной стране и всё необходимое для армии может брать у населения, — констатировал истину фельдфебель Вебер.
Иваны на той стороне передовой линии, вероятно, увидели дым от горящего дома, что-то заподозрили, и открыли миномётный огонь по деревне. Все бросились в сохранившийся среди развалин погреб. Фотограф остался присматривать за гусиным супом. Приятели из погреба давали Фотографу советы, как лучше приготовить птицу, делились рецептами и воспоминаниями о том, какие блюда из птицы они ели до войны.
Раздался свист… Плоп! По разрушенным стенам застучали осколки. Взрывы раздавались рядом с развалинами. Находиться наверху стало опасно.
Фотограф подхватил ведро с варевом и спустился в погреб.
Птица явно не успела свариться, но пахла вкусно. Для солдат горячее сырым не бывает. Солдатский нож старика Франка, как самого справедливого во взводе, разрезал мясо на сочные куски. За его движениями следили глаза, полные ожидания и радости, похожие на глаза детей, получающих рождественские подарки…
Разложили мясо по котелкам, залили бульоном. Штыками и ложками добавили варёную картошку. Оживлённый гомон стих. В промежутках между взрывами слышалось чавканье и хруст костей. На лицах солдат проступало выражение блаженной сытости, глаза соловели, настроение улучшалось.
Фельдфебель Вебер вспомнил, как на прошлой неделе ночью гауптман Майер послал ординарца Шульца в полковой тыл. Шульц увидел повозку, на которой ездовой вёз термос с едой в штаб батальона, бросил гранату рядом с повозкой, выстрелил пару раз из карабина. Ездовой сбежал, подумав, что на него напали русские, а Шульц подхватил термос и вернулся в роту…
Слушатели довольно рассмеялись. Совесть никого не мучила: все знали, что штабисты питаются несравненно лучше солдат на передовой.
— Проклятые русские морозы! — пробормотал стрелок Хольц, любитель женщин. — Таких жестоких морозов в Германии и представить не могут! Даже справить нужду опасно для здоровья: того и гляди, мужской прибор по женской части превратится в сосульку!
— Да, справить нужду в России — смертельный риск. Зато, какая возможность сделаться героем! — ободрил Хольца фельдфебель Вебер.
— Мёртвым героем, — буднично уточнил старик Франк. — У многих это здорово получилось. Фюреру нужны герои. Поэтому будьте верными фюреру и умрите.
— А можно быть верными, но живыми? — изобразил просьбу ребёнка Профессор.
— Нет, — возразил старик Франк. — Ты перед Богом клялся беспрекословно повиноваться верховному главнокомандующему вермахта, вождю немецкого государства и народа Адольфу Гитлеру и, как храбрый солдат, обязан положить свою жизнь за данную присягу. Так что, беспрекословно повинуйся, борись и положи. Здесь или там, — Франк кивнул себе под ноги, а потом небрежно махнул на восток.
— Скажу по секрету, мне надоело воевать, — признался любитель женщин Хольц. — Я притворюсь сумасшедшим, и пусть меня комиссуют.
— Зачем тебе притворяться, ты родился таким, — усмехнулся Профессор. — Тебя должны были отправить в газовую камеру вместе с другими умственно дефективными, но ты спасся тем, что сбежал на фронт.
— Мы тут все тронулись рассудком. Одни больше, другие меньше. В опасном мире мы живём, парни, — тяжело вздохнул обер-ефрейтор Бауэр.
— Да, такое можно сказать про любого из нас, — согласился старик Франк.
***
Постовые менялись каждые полчаса. Часовой, который находил укромное место вроде копны сена, закапывался в неё и засыпал, представал перед военным судом, или его расстреливали на месте. Если он, конечно, доживал до суда или расстрела. Потому что, уснув на морозе, мог не проснуться.
Поводов для поддержания дисциплины с помощью смерти в вермахте было много. Солдат вешали за трусость, проявленную перед врагом. Вешали тех, кто крал продукты из солдатских пайков. На деревьях и телеграфных столбах вешали иванов, уличённых в деятельности против вермахта, и военнопленных — для устрашения русских вообще.
Убивали своих и чужих. Порядком правил страх. Война порождала безумие.
Русские в сёлах сдержанно улыбались и внешне уважительно относились к солдатам вермахта, но все были потенциальными партизанами. Чтобы местное население не противодействовало вермахту, население очередного села заперли в деревянной церкви на центральной площади. Вспомнили о них дня через три. Когда открыли двери, увидели, что голод и холод сделали своё дело: потенциальных партизан, которые ещё двигались, осталось немного. Чтобы решить вопрос с партизанами окончательно, церковь снова заперли, полили керосином и подожгли.
***
Чёрное звёздное небо дышало космическим морозом. Полная луна скорбно взирала на обледенелую землю.
Жестокий мороз, бесконечные пространства, непроходимые леса и болота, полные опасностей, фанатизм иванов приводили к мысли о непременной гибели. Даже если никто не говорил о страхе близкой смерти, её присутствие ощущалось постоянно. Мертвецы лежали на нейтральной полосе. Живые в окопах чередовались с трупами. Живые использовали замёрзшие тела товарищей в бытовых целях. На них, например, можно присесть. Или укрепить ими бруствер. Кому нужно, забирали у убитых обувь и одежду. Мир разрушения не ограничивался фронтом — он распространился в души солдат.
Смерть была повседневностью, как физиологические отправления. Забвение от грядущей смерти давал только сон, поэтому, если заняться было нечем, все спали.
Стены окопов излучали страшный холод, он стальным обручем сжимал голову, пронизывал виски ноющей болью. От холода ломило суставы, болели и переставали шевелиться замерзающие глаза. Чтобы посмотреть в сторону, поворачивались всем корпусом. Холод пронизывал тело так, что застывал костный мозг. Солдатам, нёсшим службу в окопах, можно было делать операции без наркоза, заморожены они были основательно.
И в бункерах солдаты корчились от холода. У лежавших на боку застывала половина лица и нижняя часть тела. Шея неестественно сгибалась в одну сторону. Рот и лицо перекашивались, будто в гримасе. И когда человек пытался встать, он мог шевелить одной половиной тела. Холод замораживал даже сознание и память. Чтобы солдата разбудить, его приподнимали и долго трясли. Открыв глаза, солдат удивленно смотрел вокруг, не соображая, кто он и где он.
Дни проходили в усталом однообразии: мучения от мороза на посту и в окопах сменялись беспокойным сном в холодном бункере, постоянные думы о еде разнообразились заготовкой дров и продовольствия, исполнением приказов командиров. И ещё — тоска по родине. Все разговоры вращались вокруг сладкой иллюзии о возвращении на родину.
Стрелок Шульц, съёжившись наподобие больной курицы, на губной гармошке наигрывал печальные мелодии, навевающие мысли о доме.
— Знаешь, почему у нас на пряжках ремней написано «С нами Бог»? — прекратив играть, спросил он у стрелка Фромма, хлопнув его по плечу.
— Почему?
— Потому что остальное начальство старается держаться от нас подальше.
Стрелок Фромм хмыкнул, отрицательно качнул головой и возразил:
— Нет, потому что нам, кроме бога, не на кого больше надеяться.
— Тот, кто придумал эту надпись, не знает, что такое война на Восточном фронте, — буркнул старик Франк. — В России актуальна надпись: «С нами дьявол».
— Когда мы выйдем отсюда… — мечтательно произнёс Профессор, но его перебил Фотограф:
— Странно, что образованные люди верят в чудеса. Слышали, мальчики? Он сказал: «Когда выйдем отсюда»! Такое заявление фантастичнее самых необузданных фантазий доктора Геббельса.
Стрелок Шульц запиликал мелодию «Лили Марлен». Стрелок Фромм простуженным голосом запел:
Vor der Kaserne
Vor dem grossen Tor
Stand eine Laterne
Und steht sie noch davor
So woll'n wir uns da wieder seh'n
Bei der Laterne wollen wir steh'n
Wie einst Lili Marleen.
Возле казармы, у массивных ворот
Стоял фонарь и стоит до сих пор.
Под этим фонарем мы встретимся
Как прежде, Лили Марлен.
Новобранец, девятнадцатилетний Ганс Тойшлер, выглядевший подростком, украдкой утёр слёзы. Боже, как далёк дом! Увидит ли он его когда-нибудь?
— Если так дело пойдёт дальше, — мрачно пробормотал Фотограф, — придётся заключать с иванами мир.
— А если иваны не захотят заключать мир? — спросил старик Франк и скептически посмотрел на Фотографа.
— Что значит, не захотят? — Фотограф с сердитым недоумением уставился на Франка. — Если мы предложим мир, иваны просто обязаны согласиться! Войне конец, мы спасены…
Старик Франк усмехнулся и покачал головой:
— Люблю я тебя за… житейскую мудрость!
***
Постовые, кутаясь во что попало, стреляли в приведения, появлявшиеся перед ними из дымки сорокоградусного мороза или из молока нескончаемых метелей.
Одеяла, накинутые на плечи, и тряпки, намотанные вокруг ботинок, не защищали от мороза. Стоило снять варежку, чтобы поправить одежду, как пальцы превращались в белые ледышки. Некоторые солдаты обмораживали ступни до костей, обмороженные пальцы гноились. Вши гнездились в волосах головы, бородах и бровях, вши висели на ресницах, заедали замерзающих, голодных, страдающих поносом, чешущихся, больных дизентерией, желтухой, воспалением почек и мочевых пузырей солдат. Солдаты, раздевшись, ножами соскабливали с кожи вшей и бросали их в печку.
Русская зима сделала солдат жестокими и бесчувственными к чужому горю, превратила в кровожадных животных. Солдаты хвастались, как под угрозой оружия раздевали женщин, о том, как отбирали у стариков съестное. Нормальным считалось насмехаться над неудачниками-мёртвыми и потерявшими надежду слабаками. Одни уходили в себя, другие находили выход в азартных играх, кто-то занимался онанизмом. Замёрзших, голодных и больных солдат переполняло раздражение. Беспричинная вспыльчивость, зависть и ненависть, злые насмешки погубили фронтовое товарищество. Россия сводила с ума.
В русском мире абсурда традиционные германские педантизм и рациональность перестали действовать. Немецкое командование в боях за какой-нибудь второстепенный участок бессмысленно клало сотни солдат.
Русские отчаянно напирали, пытаясь захватить деревни целыми, чтобы греться в домах. Но вермахт взял на вооружение давнюю русскую традицию, отработанную во времена войны с Наполеоном: отступая, солдаты поджигали дома и взрывали печи, уничтожали всё, чтобы иванам негде было греться и ночевать. Позади отступающих частей в небо вздымались языки пламени и чёрные клубы дыма. Женщины плакали, дети замерзали в снегу. Проклятия сопровождали завоевателей, но те не обращали на них внимания: командование освободило солдат от ответственности за преступления.
Горели деревни. Русские старики, заиндевелыми бородами похожие на Дедов Морозов, женщины в бесформенных тулупах, дети в неимоверных обносках с трудом тащили по снегу санки, гружённые домашним барахлом. Заходящее за горизонт солнце сквозь клубы дыма глядело на ужасы мира больным красным глазом. Ночью кроваво-красные огни пожарищ светились в
