жгут наши дома, убивают нас и наши семьи за то, что мы не хотим их хозяевами принять… Хотят отнять у нас наше.
Говорков невесело усмехнулся.
— И ведь у каждого немца есть мать, которая ждёт… У многих есть жёны, дети, невесты… С какими мыслями, с какими надеждами матери, жёны, невесты провожала своих гансов и фрицев к нам? Чего ждали от нас? Наверняка, рассчитывали, что мы сдадимся им без боя.
Говорков помолчал, словно раздумывая над собственными вопросами.
— Мы их праздновать немецкое Рождество к нам не звали. И я буду бить их на своей земле до тех пор, пока все не переведутся. А надумают сбежать — догоню, и буду бить у них дома.
***
— Герр гауптман! Герр гауптман!
Кто-то бесцеремонно тряс Майера за плечо.
— Что случилось? Иван наступает? — недовольно проворчал Майер, с трудом выпутываясь из сладких сетей Морфея.
— Нет, герр гауптман, русские пьют водку у себя в окопах и наступать не собираются.
Майер открыл глаза, увидел улыбающуюся рожу Леманна. Он хотел послать надоеду туда, куда посылают наглецов боцманы торговых судов, если поблизости нет женщин, но Леманн опередил его:
— Герр гауптман, я собираюсь сообщить вам наиприятнейшее известие, но, ради бога, сходите на улицу и освежите лицо снегом, чтобы полностью проснуться. Поверьте, дело, ради которого я вас разбудил, того стоит.
— Пренеприятнейшее? — уточнил Майер, выпутываясь из плена сна.
— Наиприятнейшее, — возразил Леманн, продолжая нагло улыбаться.
Со стариковским кряхтеньем Майер поднялся с нар. За столиком сидели довольные Виганд и Целлер.
— Офицерское собрание роты в сборе, — констатировал Майер, впрочем, уже без злости.
— Герр гауптман, офицерское собрание просит вас освежиться, дабы не задерживать некую приятность, каковые на передовой встречаются так редко, — попросил Целлер и смиренно склонил голову.
— Может, сразу сделаете мне приятное? — позевнув, буркнул Майер. — Я надеюсь, что некая ваша приятность не из разряда мужеложества? За подобное можно попасть под трибунал.
— Герр гауптман, к сожалению, мы не можем выделить вам долю приятности из общего котла, — вздохнул Виганд.
«Нашу часть отводят в тыл?» — предположил Майер. Застегнув шинель и нахлобучив кепи на уши, он вышел наружу.
Вечерело. Небо над расположением батальона расцвечивали сигнальные ракеты и трассирующие очереди, к которым примешивались вспышки артиллерийских выстрелов. Салютом звучали разрывы снарядов. Горизонты поблёскивали заревами пожаров.
Протерев лицо снегом и взбодрившись, Майер вернулся в блиндаж.
— Что-то русские раздухарились… Стреляют, как ошалелые, — проворчал, присаживаясь на лавку у столика.
— Русские не смогут помешать нам праздновать старое доброе германское Рождество. Сегодня же двадцать пятое декабря, Майер! — воскликнул Виганд, доставая бутылку коньяка.
— Боже мой! — растрогался Майер. — Как я забыл? Сегодня Рождество! Коньяк… Откуда драгоценность, камрады?
— Не только коньяк, но и закуска! — торжественно провозгласил Леманн, вытаскивая из закоулков консервы. — Герр гауптман, не спрашивайте, откуда. Мы это заработали, лёжа под русскими пулями и рискуя замёрзнуть насмерть.
Разлили коньяк в кружки.
— Дорогие друзья! — по праву старшего по званию Майер поднял кружку для тоста. — В Рождество принято говорить о чем-то светлом, а у нас с этим в последнее время не очень. Зато все мы знаем, что такое голод, холод и смерть. Каждый день растёт лес крестов на могилах соотечественников. До Германии — тысяча километров… Больше! Но мысленно мы с нашими родными и близкими, и они сейчас с тревогой думают о нас. Чтобы встретиться с ними, мы мужественно перенесём все трудности, которые выпадут на нашу долю. Мы всегда будем помнить тех, кто был рядом с нами, кто отдал жизни во славу тысячелетнего рейха. Prosit! Schönes Weihnachtsfest! (прим.: Здоровья! Счастливого рождества!)
— Обычно говорят — дай бог нам встретиться в этой же компании, — продолжил тост Целлер. — А я хочу выпить за то, чтобы мы быстрее разъехались, и следующее Рождество каждый встречал у себя дома, со своей семьей… Выпьем!
Выпили и моментально почувствовали, как благодатное тепло из желудков поднимается в головы.
— Говорят, вышел приказ, отменяющий Рождество в этом году, — с серьёзной миной сообщил Леманн.
— Почему? — удивился Виганд.
— Иосифа призвали в действующую армию, — пояснил Леманн. — Мария дежурит в Красном Кресте, малыша Иисуса с другими детьми отправили в деревню, чтобы спрятать от бомбёжек, волхвы не приедут, потому что не доказали арийского происхождения, путеводную звезду потушили из-за затемнения, пастухов отправили на охрану объектов, ангелы служат телефонистками и не могут отлучиться. Остался один осёл, но кто будет отмечать Рождество в компании с ослом (прим.: перечислены участники сцены поклонения новорождённому богу)?
Офицеры расхохотались.
Жившие много дней впроголодь, все моментально захмелели. Сидели грустные, вспоминали счастливую мирную жизнь.
— Мы после мессы на кладбище ходили, — с печальной улыбкой вспомнил Леманн.
— Я позавчера тоже на кладбище ездил, — усмехнулся Целлер. — Уверяю вас, оно огромное. Возможно, там похоронен батальон наших ребят. У меня сложилось впечатление, что там самое населённое немцами место России.
Мрачной шутке Целлера никто не улыбнулся.
Целлер помолчал и добавил:
— До самого горизонта бесприютное дикое пространство, покрытое снегом. А на косогоре неимоверное количество крестов. И не на чем больше взгляду остановиться.
— Да, совсем недавно нас мучил зной, и невозможно было представить, что придет лютая зима и понадобятся дрова, — невесело усмехнулся Леманн.
— А нам в детстве мама после мессы готовила филе рыбы, — закатив глаза в потолок, похвастал Виганд. — Перед тем, как жарить, она вымачивала рыбу в кефире, приправляла репчатым луком, перцем, лавровым листом, гвоздикой, тимьяном…
— А мы любили шницель из сома, — грустно похвастал Целлер. — В рублёное мясо сома добавляют белый хлеб, яйца, перец и прочие приправы. Обваливают в муке… Жарят до образования корочки… Под соус из майонеза… Сказка! Майер, а вас чем дома угощали в Рождество?
— Салатом из солёной сельди с картофелем, — коротко ответил Майер.
Детство он провёл без излишеств, так что хвастать было нечем.
— А нам после Рождественской мессы мама готовила ещё Bratwürste mit Sauerkraut (прим.: сосиски с квашеной капустой), — окончательно опечалившись, едва сдерживая слёзы, проговорил Леманн.
Неожиданно для всех Целлер запел чистым низким баритоном, торжественно и печально:
— Stille Nacht! Heil'ge Nacht!
Alles schläft; einsam wacht
Nur das traute heilige Paar.
Holder Knab' im lockigten Haar…
Это была известная с детства рождественская песня. Все с воодушевлением подхватили припев:
Schlafe in himmlischer Ruh!
Schlafe in himmlischer Ruh!
(Тихая ночь! Священная ночь!
Всё спит, только святая чета бдит.
Милый мальчик в кудрявых власах,
Спи в небесной тиши!
Спи в небесной тиши!)
Целлер продолжил печальную песню, отбивая такт ладонью по столу:
Тихая ночь! Священная ночь!
Ангел воспел пастухам: алилуйя!
Радость вдали, ликованье вблизи:
Христос-Спаситель уж здесь!
Христос-Спаситель уж здесь!
Глаза боевых офицеров увлажнились слезами. Они пели песню, которую пели из года в год в Рождество со своими родителями, бабушками и дедушками.
Тихая ночь! Священная ночь!
Смеётся любовь Бога-Сына устами!
Празднуем светлый час спасенья —
Рождество Христово!
Рождество Христово!
Песня закончилась. Целлер сидел молча, закрыв глаза и откинув голову назад. У Виганда слёзы катились по щекам. Целлер уткнул голову в колени и заплакал, всхлипывая.
— Проклятая страна… — выдавил он едва слышно. — Наши солдаты спят на открытом воздухе в снегу у костерков. Обмороженные и сломленные русскими холодами, они впадают в состояние апатии. Россия высасывает из нас души. Раньше я верил в победу и был сильным, а теперь я стал слабым и ни во что не верю. Муки выживания в России не для меня. Мысль о том, что придётся ночевать на открытой местности в жуткий холод, приводит меня в ужас. Противостоять русской зиме невозможно, мы обречены на гибель. Русская природа сильнее вермахта. Меня одолел страх…
— Все мы боимся, — вздохнул Майер. — Боимся, но побеждаем. Мы попали под колесо судьбы, оно многих раздавило и сломало. Но нельзя сдаваться. Война встряхивает душу и поднимает с её дна не только плохое, но и хорошее.
— Ничего хорошего со дна наших душ уже не всплывёт. Наши души ссохлись и заплесневели, — буркнул Целлер.
— Мы боимся, но мы не трусы, — продолжил Майер, словно не услышав реплики товарища. — Трусы боятся одного: собственной смерти. Не думай о морозах, приятель. Думай о рождестве. Это праздник. Вспомни, как ты проводил рождество до войны…
Майер вспомнил, как год назад он встречал рождество с Гретой. Они тоже пели «Тихую ночь». Задушевно, вполголоса, словно дарили друг другу благодать.
Майер вспомнил, с какой страстью они с Гретой любили друг друга… Сердце его болезненно сжалось, он почувствовал, как его душа покрывается инеем… Как после такой невероятной любви Грета могла бросить его и забеременеть от выбранного для неё племенного самца?!
Майер вспомнил, что у него в нагрудном кармане кителя до сих пор лежат аккуратно сложенные перчатки из тонкой кожи, которые подарила ему Грета. Чтобы он не запачкал руки… Которые когда-то были такими нежными… Майер усмехнулся. Руки у него стали грубыми. В грязи и… в крови. Ни к чему перчатки.
Он вытащил из кармана спрессованный кожаный многослойный комочек, подошёл к печке, бросил в огонь.
Чувствуя, что готов расплакаться, Майер схватил бутылку и разлил по кружкам коньяк.
Да, она бросила его. А вытравить её из сердца, из души не получается. Да, его душа покрылась инеем. Но не плесенью.
— Давайте выпьем за наших погибших товарищей, — предложил Майер, чтобы оправдать повлажневшие глаза.
Все с готовностью выпили.
— Каждый из нас окружён оболочкой своего «я», которая помогает обрести мир и спокойствие в постоянном соприкосновении со смертью, когда всё погружено в страдание и придавлено безнадёжностью, порождающей дикую тоску и отчаяние, — пробормотал Леманн, пьяно шевельнув рукой и повернув лицо вверх, чтобы слёзы не покатились по щекам и его слабости не увидели товарищи. — Я чувствую, как в моей оболочке возникают трещинки, через которые что то покидает мою душу, оставляя после себя пустоту. Я чувствую, что со всех сторон зажат чёрными, как ночь, глыбами, неотвратимо двигающимися на меня. Внутри меня пустота, а я — как картонная коробка под заводским прессом…
Леманн окинул компанию страдальческим взглядом, вытер мокрые губы тылом грязной ладони, безнадёжно махнул рукой и запел скрипучим голосом:
— O du fröhliche, o du selige,
gnadenbringende Weihnachtszeit!
Welt ging verloren, Christ ist geboren:
Freue, freue dich, o Christenheit!
(О весёлое, о блаженное,
Милость приносящее Рождество!
Мир пропал в грехе, Христос родился —
Радуйся, радуйся, христианский мир!)
Весёлая, радостная рождественская песенка, выдавливаемая из страдающей души, звучала диковато. Но ещё три простуженные мужские глотки заревели известный всей Германии куплет, скрывая страдание по мирной жизни, по довоенному благолепию чудесного праздника:
О весёлое, о
