окольный путь заведет их.
— Это слишком далеко, — прошептал он, словно Майер мог его услышать. Он снова уткнулся лбом в спину командира. Майер услышал. Он думал то же самое.
— Пойдём, — ответил Майер. Он заметил следы каких-то животных, пересекающие открытое пространство.
— Я пойду первым. А как только перейду на ту сторону, ты пойдёшь следом.
— Нет, давайте первым пойду я, — возразил Кляйн. — Если утону я, вы выживете. Если утонете вы, я тоже погибну.
— Хорошо, — согласился Майер. Первый, второй — невелика разница.
Вытянув здоровую руку вперед подобно слепому, Кляйн двинулся через протоку. Майер следил за ним, стиснув зубы. Он смотрел на Кляйна, который с трудом, словно паралитик, переставлял ноги по глубокому снегу. Вскоре Кляйн исчез в лесу на той стороне, и Майер заторопился следом.
Они брели по валежнику, укрытому глубоким снегом, преодолевать который, в конце концов, стало не по силам.
Короткий зимний день прошёл незаметно, и вот уже удлинились тени и начали сгущаться сумерки. Майеру неодолимо захотелось упасть на землю. Он больше не чувствовал холода. Покрытый твёрдым настом снег манил, как белая простыня кровати, обещал удобство и успокоение. Ноги гудели под неподъёмным грузом тела, мышцы болели.
«Похоже, на сегодня «боезапас» наших сил исчерпан, — решил Майер. — И свою долю страданий мы получили сполна».
— Ночуем здесь, — решил Майер.
Кляйн тут же осел на снег. Когда до него дошло, что им предстоит провести в лесу ещё одну ночь, он с колен повалился на здоровый бок, уткнулся лицом в снег и, застонав, расплакался. Ему нестерпимо захотелось выговориться, излить свою обиду на судьбу.
— Мне недавно приснился дом, — голосом несчастного ребёнка пожаловался Кляйн. — Страшно, когда во сне побываешь дома.
Он замолчал и, словно удивившись чему, покачал головой.
«Когда во сне побываешь дома, это хорошо», — подумал Майер.
— Радостное утро за домашним столом... Мама угощает вкусной едой... Добрые разговоры... Встреча с любимой девушкой, объятия, поцелуи... Пусть, это лишь грёзы, и ты в реальности никогда не обнимал девушку… Неважно! Ощущения-то реальные! И вдруг разрыв снаряда или крик командира: «Приготовиться к атаке!».
Кляйн замер на высоте испуганного вскрика. И забормотал, словно рассуждая сам с собой:
— Приготовиться идти на смерть… Страшное пробуждение. Команда идти навстречу пулям. Все знают, что кому-то суждено остаться на смертном поле. Не все полягут, но и в живых все не останутся. И не всем посчастливится умереть легко, мгновенно. От жутких криков раненых, умирающих на снегу, страшно. Плакать хочется. Но выматывает не смерть, ждущая тебя в поле, не упадок сил телесных, а пожирающее тебя ожидание жуткого ранения и мучительной смерти. Ожидание каждый день, каждый час, каждую минуту. Ожидание, которое умертвляет душу.
Кляйн замолчал. То ли задумавшись, то ли устав говорить. Горько усмехнулся.
— Однажды скомандовали атаку… Фельдфебель не мог выгнать из окопа стрелка... Мы помогли вытащить обезумевшего от страха человека... Останься он в окопе, его расстреляли бы за трусость и невыполнение приказа.
— Трусы морально погибают раньше, чем их настигнет физическая смерть, — негромко проговорил Майер. — Они не думают, как уничтожить противника, а ищут спасения от него. Но закон войны суров: если ты не убил врага — враг убьет тебя. И трус убеждён, что враг убьёт его, а не он врага. Но трус, бегущий с поля боя, собственной спиной от пули не закроется.
— Жизнь под страхом смерти — к этому невозможно привыкнуть, — бормотал Кляйн, словно не слыша Майера. — Непрерывный страх смерти или увечья. Страх так велик, что не замечаешь, когда вдруг по твоим ногам начинает струиться горячая моча.
Майер со стыдом вспомнил, как он обмочился в овраге.
— У любого человека есть предел, за которым он ломается. В России мы живём за этим пределом. Мы неделями не снимаем мокрую одежду, простываем. У нас воспаляются лёгкие, желудки, кишечники и мочевые пузыри. Солдаты страдают от недержания, ходят в обгаженных, мокрых, зловонных штанах. Отправить больных в тыл подлечиться, помыться, сменить бельё и высушить обмундирование невозможно. Боевые роты превращаются в грязную, воняющую дерьмом орду из несчастных вшивых засранцев. Бравые солдаты вермахта превращаются в пустые развалины, в испуганно дрожащие существа, ломающиеся в любой момент. Война сожрала наши нервы. Огонь в наших душах угас, любовь к ближнему умерла, понятие о дружбе растоптано. Мы ненавидим самих себя. Даже для Бога в душах не осталось места.
Кляйн попытался вздохнуть глубоко, но поперхнулся стоном и задышал частыми короткими толчками.
— Как-то я стоял рядом с трупом солдата. Парень был молод, любил до войны девушек, радовался жизни, стоил планы. Был. Любил. Я смотрел на труп и не мучился, что умер мой товарищ. Я радовался, что русская пуля пронзила не меня, а его.
Задохнувшись, Кляйн снова умолк. Долго качал головой, словно отказываясь от чего-то.
— Неважно, что пуля пронзила не меня — все мы уже умерли в России. Не важно, что я ещё двигаюсь — это движения мёртвого человека. Я забыл, что такое радости этого мира. Я забыл, что мужчины любят женщин, что земля годится не только для того, чтобы хоронить в ней убитых...
Майер молчал. Он тоже забыл, как он любил когда-то Грету. Почти забыл. Это было в другой жизни. И, кажется, не в его жизни. Возможно, в киношной мелодраме.
— Я слышу крики проклятых душ в мире ужаса и смерти. Крики душ, в которые вселилось что-то отвратительное. Вселилось, чтобы мучить нас, — Кляйн показал на то место груди, где его грызла боль, и забормотал, словно в бреду: — Мир разрушения проник внутрь нас, разъединил друзей и обрёк всех на одиночество. Каждый из немецких солдат в России одинок, каждого давит отчаяние от осознания того, что наши вопли о помощи пропадут на бескрайних просторах России, не оставив даже эха. Россия — это ледяной гроб, в котором мы погребены заживо. Война уже поделила нас на живых и мёртвых… Смерть ходит меж нас, помечая свою добычу. Но нет смысла помечать — мы живём временно, всех ожидает гибель. Нас закопают, как заразную падаль, и русский мужик засыплет могилы навозом, запашет наши останки и засеет пашню рожью. И мы станем хорошим удобрением для русской земли.
Майер осторожно обнял Кляйна за плечи.
— С тобой, парень, всё в порядке. Отдохни, станет легче. Ты молодчина, Кляйн, я тобой горжусь.
— Да, — вяло отозвался Кляйн. — Я отдохну…
— Дай посмотрю твою руку, — попросил Майер.
— Нет смысла…
— Я всё-таки посмотрю.
Майер осторожно стащил половину шинели с плеча Кляйна. На кителе кровь расплылась пятном, неотличимым от пота и грязи. Майер расстегнул китель и оттянул в сторону воротник, чтобы увидеть плечо. Кляйн поморщился. Усталость и изнеможение притупили боль, он безразлично смотрел на окружающие деревья, готовый стерпеть что угодно, лишь бы не идти дальше.
Под гимнастеркой было три нижних рубашки — потные, грязные, перемазанные кровью, дурно пахнущие.
Пальцы Майера нащупали выпирающие кости. Кляйн широко раскрыл глаза и задрожал, подобно раненой лошади или псу.
Майер осторожно ощупал поломанную ключицу. Кляйн сморщился и оскалился, раздувая ноздри. Майер провёл ладонь вдоль позвоночника, нащупывая лопатку. Ощущение было такое, будто щупаешь треснутый кафель, накрытый слоем ваты. Кляйн сдавленно застонал.
Майер задрал грязные рубахи. Под лопаткой у Кляйна вдоль ребер виднелся кровоподтек — местами синий, местами пожелтевший. Майер провел пальцами по рёбрам, но не понял, что щупал.
— Больно? — спросил он.
— Нет, — ответил Кляйн. Он лгал. Просто, когда он сидел, боль почти не чувствовалась. Он поморщился, потому что говорить, издавать какие-то звуки было больно. — Холодно.
Майер нагнулся и принюхался: вдруг у парня начинается гангрена? Никакого запаха, кроме вонючего пота и морозного воздуха, его нос не уловил. Он бережно вернул рубашку на место.
— Дай я взгляну получше, только мне придется разрезать твои рубашки.
— Что смотреть? Вы не врач.
— И всё равно, давай посмотрю.
Майер вытащил штык и принялся резать рубашки. Резать осторожно не получалось. Лезвие постоянно касалось кости, Кляйн охал сквозь зубы. В конце концов, Майер рывком разорвал нижнюю рубашку.
Кляйн жадно хватил ртом воздух. Он зажмурился изо всех сил и распахнул рот, будто собирался крикнуть. По щекам его катились слёзы, оставляя влажные полосы.
— Удовлетворили любопытство? — прошипел он, наконец.
Майер пощупал раздувшееся, красно-фиолетовое плечо. Под натянутой воздушным шаром кожей он ощутил хруст раздробленной кости. Наверное, кровоизлияние инфицировалось, но как далеко зашло воспаление, сказать трудно. Майер попытался нащупать под кожей что-то для него понятное, для чего нажал чуть сильнее, а сам тем временем следил за реакцией Кляйна — вскрикнет тот или нет. Кляйн зажмурился, однако не издал ни звука, лишь задышал сдавленно и сипло.
Майер смотрел на белую кожу грудной клетки и живота, смотрел, как они то вздымаются, то опадают.
— Закончим это. Замёрз, — решительно проговорил Кляйн.
Майер вернул полы рубашек на место, хотел помочь Кляйну застегнуть китель и засунуть больную руку в перевязь, но Кляйн попросил оставить его в покое:
— Сам застегну.
— Когда мы дойдём до своих, первым делом покажем тебя врачу, — пообещал Майер.
Тупо глядя перед собой, Кляйн едва заметно кивнул. Застегнуть одежду у него не получалось.
Майер засунул штык в ножны, помог Кляйну запахнуть рубашки, застегнуть китель и шинель. Ободряюще тронув его за здоровое плечо, встал, чтобы размяться. Стоило ему подняться на ноги, как дали о себе знать муки голода.
Серебристо-белый, холодный диск солнца клонился к горизонту, но до настоящего заката было далеко. Где-то негромко подвывал и стонал ветер. Верхушки елей напоминали грозно качающиеся копья.
Майер решил проверить, что впереди. Если бы Кляйну хоть чуть-чуть стало легче, можно было бы двинуться в путь и идти всю ночь. Но парень, похоже, совсем заплошал.
— Пойду, разведаю дорогу. Я вернусь, — пообещал Майер. — Я обязательно вернусь.
— Хорошо, — ответил Кляйн без энтузиазма. — Но если не вернётесь, я вас пойму.
— Не говори глупостей.
Майер постоял, зажав в одной руке автомат и глядя себе под ноги. Тяжело вздохнув, зашагал вперёд. Кляйн проводил его взглядом. Майер удалялся походкой актера, уходящего со сцены. Спектакль окончен.
Кляйн ощутил себя брошеным. В груди расширялась холодная пустота, здоровая рука налилась тяжестью, другая — болью. Здоровой рукой он долго застёгивал пуговицу под горлом. Пальцы замёрзли и онемели, и такая простая вещь, как продеть пуговицу в петлю, стала великой проблемой. Но Кляйн не замечал холода — разве что внутри, в лёгких. Более того, его прошиб горячий пот. Кляйн подтянул воротник под самое горло и сел, нахохлившись, беспомощно трогая медные пуговицы.
Кляйн понял, что герр Майер не вернётся.
***
Майер прошагал дольше, чем намеревался. Он знал, что движется вслед за химерой, однако не мог побороть желание узнать, а что дальше. Вдруг там… Вон за теми кустами… Вон за тем бугром… Кто знает, что там.
Пройдя несколько сот метров, он оказался в голой рощице из
