сапоги и разотри стопы.
Фотограф снял сапоги, помассировал стопы, подсунул их ближе к раскалённому боку печки, усиленно двигая пальцами. От боли из-за восстанавливающегося кровоснабжения застонал, а потом и вовсе закричал.
Через минуту боль стихла.
— Шёл бы ты на пост, — посоветовал старик Франк. — Твоё время службы ещё не кончилось. Не дай бог, начальство застанет — загремишь в штрафную команду. А там погреться не сбежишь.
Фотограф тяжело вздохнул, обулся, пошёл к месту караула.
Вилли ёжился под порывами ветра, притопывал, бил ногой о ногу.
— Согрелся? Как думаешь, сколько ещё продлится эта война? — спросил, едва ворочая языком.
— Теперь я уже не знаю, — вздохнув, ответил Фотограф. — Давай подойдем поближе к стене, там не так дует. Посидим немного, ноги устали. Эта варварская одежда весит сто килограммов.
Укрылись за стеной от ветра, присели. Фотограф подтянул ноги под себя, съёжился, расслабился. Tulup хоть и варварская одежда, но сидеть в нём было не холодно.
…Проснулся как от толчка. Вилли дёргался и бормотал что-то во сне.
Фотограф с трудом задрал рукав, кое-как разглядел циферблат. Принялся толкать напарника:
— Вилли, ради бога, проснись! До конца смены осталось десять минут!
Вилли долго не мог прийти в себя.
— Я уснул, что ли? О, mein Gott, я мог и не проснуться и замёрзнуть насмерть!
— Да, таких случаев сколько угодно. Помнишь, неделю назад мы стояли в крупной деревне? Был такой же мороз, а, может, и хуже. Идём ночью мимо развалин. Ветер, вьюга… У такой же стены, за какой мы с тобой прятались, видим, вертикально стоит сундук без крышки. А в сундуке по стойке «смирно» — солдат. Не шевелится. Подошли — а он замёрзший. Насмерть.
— Надо было отнести его в бункер, — заметил Вилли. — Отогреть у огня… Вдруг ожил бы?
— Замороженного ребенка огонь не отогреет, — вроде как пошутил Фотограф. Подумав, продолжил: — Дикая страна, дикий мороз, дикие нравы. Меня тогда отправили на железнодорожную станцию грузить какие-то ящики. Через станцию как раз шёл состав с открытыми платформами. Я сначала не понял… Гляжу, а вагоны переполнены скорчившимися человеческими телами. Шёл состав с русскими пленными. Они выставили вокруг себя замёрзших мертвецов, чтобы защититься от ледяного ветра.
— Ужасный народ. Дикари! — возмутился Вилли.
— Да, замёрзшие, закостеневшие трупы в качестве забора, за которым прятались живые. Во всех вагонах. Я стоял, не в силах отвести глаз от отвратительного зрелища.
— Господи, какие дикари!
Заледеневшие ступни Фотографа совсем потеряли чувствительность. Караульные с трудом встали, попытались разогреться прыжками. Прыгать не получилось, потому что ноги потеряли чувствительность и не гнулись.
— Пошли в бункер, — решил Фотограф. — Наше время кончилось.
Поковыляли в бункер.
Бункер — расширенный взрывом от прямого попадания крупнокалиберного фугаса окоп. По сути — длинная яма метра два в поперечнике, накрытая досками и разным хламом. Входное отверстие завешено плащ-палаткой. Врутренность освещала карбидная лампа, шипящая, как примус, и воняющая, как загаженный сортир. Умельцы сделали из железной бочки подобие печки. Несмотря на то, что топили бочку днём и ночью, и стенки её раскалялись докрасна, температура в бункере держалась едва плюсовая. Но пришедшие с улицы солдаты чувствовали, что попали из Арктики в тропический климат.
В углу на ящике из-под патронов стоял полевой телефон. Пулемет, закутанный в брезент, лежал рядом с печкой, готовый к стрельбе по первому требованию.
Чтобы вытянуться на нарах, ноги засовывали в ниши, выкопанные в стене.
Тихо потрескивали дрова, языки пламени отбрасывали дрожащие блики на стену.
На нарах, укрывшись одеялом с головой, на охапке соломы кто-то храпел. С храпом соперничало громкое урчание в животе.
Вольф и Бауэр сидели, сгорбившись и уперев локти в колени, обнимали ладонями кружки с остатками эрзац-кофе — будто пытались сохранить в кружках драгоценное тепло. Бауэр выбирал хлебные крошки из остатков кофе, в который он макал заледенелый хлеб. Профессор стоял у печки, наблюдал, как в котелке таял снег. Он убеждал товарищей, что горячий супчик из кусочков сухарей держится в желудке дольше, чем проглоченные с кофе сухари.
В России хочется молчать. Природа, огромные пространства дикой страны гипнотизируют и угнетают, человек уходит в себя, мысли бесцельно блуждают, непременно улетают к дому. Немцы становятся такими же угрюмыми и неразговорчивыми, как и русские.
Йозеф Лемм разглядывал фотографию своего ребенка, Шульц любовался фотографией невесты Урсулы. Теперь-то они понимали, насколько сильно привязаны к близким.
В голове у каждого солдата хранится образ любимой женщины, картины родного дома, который он покинул так давно, и куда страстно желали вернуться в один прекрасный день, который, похоже, наступит не скоро. Да и наступит ли?
Солдаты часто говорили о женщинах. О тех, с которыми получали удовольствие в борделях, о доступных медсёстрах и санитарках в госпиталях и телефонистках в тылу. О недосягаемых женщинах, пахнущих весенними цветами, которые одаривали солдат дружелюбной улыбкой и ничем больше… Ну, разве что мимолетным прикосновением, которое солдат запоминал надолго... О, женщины-грёзы, о которых можно только мечтать!
Солдаты сидели молча. Всё, что можно сказать, сказано.
Прошло много времени от начала Восточной кампании. Месяцы. Почти полгода. Время в России, впрочем, как и всё остальное, странно отличается от времени в Германии: его нельзя измерить наручными, настенными или иными часами. В походах, в ожидании атаки русских время растягивается, как резина. И сжимается в скоротечный взрыв с началом тех же атак.
Пройдено много дорог. Но поражало, что, несмотря на огромность пройденных в мучениях километров, линия фронта перечеркнула всего лишь край пространства под названием Советский Союз, Россия. Это пространство растянулось на половину земного шара. Пространство в России бесконечно…
— О-хо-хо… Где ты, мой дом… — простонал Ганс Шульц.
— Дом там, где ты счастлив. Разве не так? — спросил Йозеф Лемм.
— Нет на земле такого места, где ты можешь ощутить себя истинно счастливым, — голосом проповедника заявил старик Франк. — Из всех иллюзий самая иллюзорная — уверенность в том, что где то есть твой дом. Дом — это всего лишь место, где ты можешь гарантированно провести ночь.
— До войны мне всегда хотелось вырваться из родного дома, — усмехнулся стрелок Фромм. — И вот вырвался… Но меня тянет назад! А стоит вспомнить, как я вкалывал на заводе — и я уже не уверен, хочется ли мне туда.
Стрелок Карл Беер вытащил из нагрудного кармана письмо, написанное жене, начал читать вслух:
— Здравствуй моя дорогая Элен, вот снова пишу тебе письмо. Не знаю, дошли ли до тебя мои письма, которые я писал прежде. Уже несколько недель мы не получаем почты.
Очень хочу увидеть тебя. Я всё чаще вспоминаю твои теплые ладони, хочу чтобы они прикоснулись к моему лицу и хоть немного меня обогрели.
Я не буду в этом письме жаловаться на участь, которая выпала на мою долю, наверное, это излишне. Да и не описать того ужаса, который здесь творится. Летом мы входили в эту страну победителями, мечтая принести процветание в дикие земли. С упоением слушали фюрера о том, что большевики не люди, что они умеют только разрушать, а мы для тысячелетнего рейха на завоёванном Lebensraum построим новый мир — каждый доблестный немецкий солдат получит столько русской земли, сколько захочет.
Русские день и ночь атакуют нас огромными массами, а мы пытаемся эти массы уничтожить. Иваны нападают как дикие собаки, вы представить не можете их ярость. Наша рота несёт потери.
Войну против нас здесь ведёт General Frost (прим.: «генерал Мороз»). Мороз под тридцать и больше. Нас сильно мучает голод. Ты знаешь Элен, я не хочу эту землю. Не большевики, а мы всё здесь разрушили. Сидя в промёрзшем бункере, мы поняли, что война с русскими — это самая большая ошибка, которую только можно совершить!!!
Элен, ты помнишь как мы мечтали зажить на новом месте, разбить яблоневый сад, пить сидр… Мы считали себя самыми сильными, чтобы завоевать Lebensraum im Osten (прим.: жизненное пространство на востоке). Только мы оказались слабее русских, это им принадлежит их дикая земля, и никто их землю у них не заберёт, потому что никто, кроме русских, не сможет здесь жить. Похоже, я останусь на этой земле, и яблони вырастут на чернозёме, в который превратится моё тело. А русские придут к нам домой, и вам придётся отвечать за то, что мы здесь натворили…
Карл замолчал. В глазах у него блестели слёзы. Никто не пошутил над его письмом. Семья для всех — святое. Никто не имеет права посягнуть на святое. Не важно, какие сальные шуточки только что звучали по поводу женщин, любовь которых можно купить. Семейные фотографии и письма домой, жёны и невесты — это серьезно, их трогать грязными руками и пачкать грязными словами нельзя.
— Не вздумай отправить это письмо, — остерёг Профессор. — Гестапо расценит твои пораженческие настроения болезнью мозга и отправит на лечение в концлагерь или в штрафной батальон.
— Когда в июне сорок первого нам объявили о начале блитцкрига, мы, восторженные и наивные, были убеждены, что Восточная кампания продлится не дольше, чем кампании по захвату Франции, Польши или Чехословакии, — пробормотал обер-ефрейтор Бауэр и усмехнулся. — Подзадержались мы на пути к Москве. И с каждым днём двигаемся всё медленнее… В опасном мире мы живём, парни! И есть у меня подозрение, что в азартной игре под названием «Blitzkrieg» мы не выиграем по сто гектаров русской земли…
— Война — жестокая игра сильных мира сего, мы в ней крошечные пешки, без которых игра невозможна, — задумчиво проговорил старик Франк. — Мы расходный материал для игроков. Войны затевают те, кому боевые действия угрожают меньше всего: правители, министры, политики, финансисты, генералы. Они в тиши кабинетов строят планы, а мы, реализуя их замыслы, гибнем под пулями и бомбами. Когда бойня закончится, генералы напишут мемуары, прославляя свои доблести и оправдывая гибель тех, кто «отдал жизнь за фатерланд». И тут же начнут рассуждать о новых военных планах.
— Мы обязаны довести войну до конца! — воскликнул Красная Крыса. — Мы принесём в тысячу раз больше жертв, чем уже принесли, но не отступим…
— Я люблю Германию, хоть и ненавижу кое-что немецко-обывательское, — отмахнулся от Крысы обер-ефрейтор Бауэр. — Но не намерен сносить удары по черепу деревянным молотком геббельсовской пропаганды. Хочешь быть героем? Будь им. Даст Бог, будешь ранен, а не убит, за потерю ног или рук получишь медальку: штампованный кружок из железа, подтверждающий, что тебе посчастливилось пролить кровь за отечество. И гордись, что на тебя смотрит фатерланд. А мне на это насрать, можешь меня не агитировать. Я собственными глазами увидел здесь, что большинство из тех, кто радостно вопил о блицкриге и сломя голову бежал впереди всех в атаку, мечтая об обещанных фюрером десяти гектарах земли для обустройства немецкого поместья на территории Советского Союза, получили свои два квадратных метра от Сталина.
— Мне тебя агитировать — дороже плюнуть. У тебя свой ум есть: раскидывай, да уши
