металлический штырь, подсоединили телефон. Телефонист молча сунул в руку Говоркова телефонную трубку.
В трубке ревел голос начштаба полка.
— Ты почему не в деревне? Мы расходуем снаряды, а он не чешется! Ты наступление срываешь! Я тебя под трибунал отдам!
Говорков опустил трубку и подождал, пока начштаба проорётся и верещание в трубке стихнет.
— У меня от твоих снарядов пять убитых! — уловив паузу в крике, сам крикнул в трубку Говорков. — Бойцы промокли, того гляди, ноги отморозят. Их надо срочно сушить. Да и убитых похоронить.
— Убитые подождут, не лето. Ими займутся тыловики и политработники! Командир полка приказал взять деревню в течение часа! Я сейчас сам приду к тебе! Ты вот что… — начштаба задумался на несколько секунд. — Ты одного убитого в снег у дороги поставь, чтобы не искать их. А то заметёт позёмкой…
— Ладно…
Говорков сунул трубку телефонисту.
Вторую деревню разведчики взяли без выстрела.
Дома в деревне стояли по одной стороне дороги. Отряд прошёл деревню до крайнего дома и остановился. За крайним домом около дороги на вбитом в землю столбе увидели широкую доску жёлтого цвета с чёрными остроконечными буквами.
— Дальше идти нельзя! Дорога заминирована! — закричал солдат, указывая на доску.
Говорков подошёл к указателю.
— «Meinz», — прочитал на указателе. — Мейнц. Это немцы деревню на свой лад переименовали. У них город такой есть, Мейнц.
Жителей в деревне не было. Но в одной избе сержант Стариков нашёл живого немца.
***
Ганс ночью стоял на посту и сильно замёрз. Сменившись, пришёл в дом, выпил шнапсу, чтобы согреться, и залез на печку. В тепле быстро и крепко уснул. Во сне слышал крики, хлопанье дверьми. Подумал, что его Kameraden режут петуха, которого они накануне «организовали» в деревне. Ему снилось, как Soldaten шумно ощипывают и потрошат петуха, гремят чугунками-котелками...
Когда снится gebratene Hahn, жареный петух, это sehr schlecht, «отшень пльохо». Русские говорят, что gebratene Hahn обязательно клюнет в больное место.
Потом Ганс услышал непонятную речь. Хлопнула дверь, и он проснулся. У двери в клубах белого пара увидел двух русских.
Близорукий Ганс видел плохо и подумал, что спит. Потёр глаза, надел очки, но русские не исчезли.
К сожалению, это был не сон.
Ганс тихонько кашлянул, чтобы не испугать русских, и, осторожно нащупав ногой лавку, слез с печи.
Да, у двери стояли два небритых, обросших щетиной русских в обледенелых маскхалатах, наброшенных на шинели, в шапках и русской обуви Valenki. В руках держали огромные русские винтовки с длиннющими, как пики, штыками. Но держали они оружие не по-воински, а как дубинки.
«Никудышная строевая подготовка», — подумал Ганс.
Летом, когда русских в плен брали тысячами, Гансу они казались маленькими, худыми, испуганными. Эти же выглядели грубыми широкоплечими великанами. Ганс слышал о какой-то особой породе русских: Sibirjak. Они огромные и спят в снегу. И его заставят спать в снегу, подумал Ганс печально.
У этих русских Sibirjak всё огромное: винтовки, валенки, морозы…
По спине Ганса побежали мурашки.
Русские с любопытством разглядывали неудобно слезавшего с печки немца. Немец спал на печке не по-русски, в кованых железом сапогах с короткими широкими голенищами. Такими раструбами только снег черпать. Стальная каска пристёгнута к поясному ремню. Предусмотрительный: ежели артналёт — каска даже на печке при нём. На шее наподобие шарфа накручена грязная тряпица.
Немец сожалеюще развёл руками: вот так вот, мол. И вежливо изобразил улыбку. На всякий случай.
Потом один русский что-то сказал другому и стал расстёгивать шинель. Ганс понял, что русскому Sibirjak жарко. Хотя в доме было вовсе не жарко. Ганс вздрогнул, чувствуя волну холода, исходящую от русских.
Под шинелью у Sibirjak была короткая русская одежда Fufajka.
— Das ist unmoglich! (прим.: Это невозможно!) — пробормотал себе под нос Ганс.
— Мёглихь! — понял бормотание Ганса русский, и, ухмыльнувшись, успокоил: — Такое в России с немцами бывает.
— Hende hoch? — наивно спросил Ганс, как ребёнок спрашивает взрослого: «Всё, приехали?».
— Натюрлих! (прим.: Естественно!) — подтвердил русский.
Немец окинул обречённым взглядом ухмыляющихся унтерменшей и поднял руки вверх.
Надо пояснить дикарям, что он цивилизованно сдаётся, решил Ганс. Он набрал воздуха в грудь и тихо, но решительно сказал:
— Hitler kaput! Krieg zu Ende (прим.: конец войне)!
— Капут, — согласился русский. — Щас старлей придёт, поговорит с тобой. Он у нас по-вашему шпрехает.
Пришёл старший лейтенант. Молодой, но хмурый. Молча опустил поднятые руки немца вниз. Указал на лавку, буркнул:
— Зетц дихь.
Ганс понял, что надо сесть.
За старшим лейтенантом вошли ещё три красноармейца. На одном поверх ватных штанов были натянуты разодранные белые подштанники, а поверх Fufajka — нательная рубаха.
«Странные русские, — подумал Ганс и печально вздохнул: теперь он долго будет во власти этих полудиких чудаков. — Неужели они не знают, что нательное бельё надевают на тело, а не на зимнюю одежду?».
Говорков достал из внутреннего кармана потрёпанный разговорник.
Солдаты курили вонючие самодельные сигареты, криво скрученные из газетной бумаги, поглядывали на немца, ждали допроса.
Говорков раскрыл книжицу и хотел уже спросить о количестве солдат в округе, но за печкой кто-то чихнул. Не мужским голосом.
Солдаты насторожённо уставились в сторону чиха, а немец развёл руками и скорбно посмотрел на русских.
Старший лейтенант кивнул красноармейцу: «Взгляни!».
Боец Захаркин осторожно заглянул за печку, предварительно сунув туда ствол винтовки.
— Ни-хо-хо-се-бе! — пропел удивлённо и поманил кого-то винтовкой, приглашая явиться на свет.
Из-за печки… вышла девица весьма иностранного, но откровенно гулящего вида в накинутой на плечи солдатской шинели.
— Ta-a-ag… — поздоровалась она с профессиональной, но опасливой улыбкой.
Распахнув рты, солдаты жадно глядели на глубокое и широкое декольте, показывающее аппетитно колышущиеся полушария, разглядывали обтянутые чёрными чулками в крупную сетку женские ноги, торчащие из сказочно недлинной юбки, расходящейся впереди наподобие театрального занавеса…
— Й-о-о-о… — сдавленно просипел один голос, — п-т...
— М-мля-а-а… — в радостном удивлении прошелестел другой.
— О це дяла-а-а! — восхитился сержант Стариков. Лицо у него было, как у пирата, нашедшего богатый клад. — Тую бы зановесочку, да в разны стороны раздвинуть! Да уверх поддёрнуть!
Он кивнул на волнующий разрез юбки, начинавший расходиться в стороны на четверть ниже пупка.
— Куда ж выше-то… И так край…
— А через край! — бесшабашно и решительно махнул рукой Стариков.
— Немецкая фрау в натуральном виде! И не похоже, что это ейная жинка!
— Дайне фрау? — спросил Говорков у немца.
— Nein, nein, — небрежно шевельнул рукой немец. — Dаs ist Frau für die Unterhaltungen.
— Дирнэ?
— Nein, nein! Nicht Dirne!
Немец горячо залопотал, оживлённо размахивая руками.
— Лангзамэр, биттэ, — жестом остановил его Говорков.
Заглядывая в лицо Говоркову, немец заговорил короткими, чёткими фразами.
— Чё он лопоче, товарищ старший лейтенант? — нетерпеливо спросил Захаркин.
— Говорит, это не проститутка, а честная немка для общего употребления, приехавшая на фронт из патриотических побуждений в качестве вольнонаёмной, чтобы поддержать дух солдат. Ну и ещё что-то насчёт поднятия сил лопотал.
— Политинформацию, что-ли, читать? — скептически скривил губы Захаркин.
— Ага, информацию! — ухмыльнулся сержант Стариков. — В кровати или на печке. Желательно без света.
— А-а… — расплылся в довольной улыбке Захаркин. — Я-то сразу понял, чем она занимается… Дух поднимать… Остальное, глядя на неё, само поднимется. Товарищ старший лейтенант… — Захаркин томно и мечтательно вздохнул. — «Дух» у меня уже в поднятом состоянии, аж зубы чешутся и в пятках сверебение, не говоря о других местах… А разрешите… использовать немку по назначению. Она ж добровольно этим делом занимается! Пусть она и мне… вольнонаёмно… А то охота сильней, чем после трёх литров пива за один присест!
— Нельзя, Захаркин, — серьёзно возразил Говорков.
— Почему? — расстроился Захаркин.
— Она ж тебя в момент перевербует.
— Я ж ейного языка не понимаю, как она меня перевербует!
— Она тебя не за язык, она тебя за другое место перевербует.
Красноармейцы расхохотались.
— Документы где на немца? — спросил Говорков.
Сержант Стариков жестом показал немцу встать, проверил карманы. На стол перед Говорковым легли документы, перочинный нож, расчёска.
— О! А это персонально Захаркину!
Стариков бросил на стол вытащенный у немца из нагрудного кармана презерватив.
— Что это? — с любопытством вертел перед глазами незнакомую вещь Захаркин.
— Это вроде противогаза на твою маленькую головку, чтобы ты сифились или птичью болезнь не подхватил, — едва сдерживая хохот, выдавил Стариков.
— Какую птичью? — не понял Захаркин.
— Три пера называется. Слушай, Захаркин! Какие, к чёрту, немки! Тебе по этому делу нужно ликбез в церковно-приходской школе проходить! А ты на заграничную немку ширинку хочешь раззявить…
Бойцы снова расхохотались.
Захаркин осторожно взял презерватив, покосился на немку.
— Ich nicht gegen (прим.: я не против), — тихо, явно побаиваясь, произнесла немка. Она смотрела на Захаркина, как на дикого зверя, в меру перепуганных возможностей пытаясь улыбнуться загадочно.
— Что она говорит? — спросил Захаркин.
— Да, — Говорков почесал подбородок, — как тебе сказать… Боится она тебя…
— Дык, я не обижу! — обрадовался Захаркин. — Я ласково… Как положено с женсчиной…
— С такой-то мордой, как у тебя, по немкам не гуляют! — рассмеялся один из бойцов.
— Морда у коня, — обиделся Захаркин.
— У Захаркина рожа, — поправил другой боец.
— От такой рожи не то, что немка — голодная вдова шарахнется!
— Нет, Захаркин. Придётся тебе подождать немного… — вынес вердикт Говорков.
— Эх… А то приехал бы домой, мужикам похвастал, что немку…
— …до Берлина, — закончил мысль Говоркова Корнеев и оскалился жеребцом, изображая улыбку. — Там погуляешь. И родится потом в Берлине целый взвод конопатых немчурят, и у всех носы картошкой, как у Захаркина!
— Чего скалишься? — снова обиделся Захаркин.
— С детства такой, мамка с лавки уронила.
Русские громогласно расхохотались, окончательно испугав немца и «вольнонаёмную».
— Чё гогочут, жеребцы стоялые, — буркнул обиженно Захаркин.
Говорков сдержанно улыбнулся. Как только хохот стих, указал немцу на дверь:
— Гэй хинаус.
Немец понимающе затряс головой и спросил, указывая на висящую у двери шинель:
— Ich nehme den Mantel?
— Бери, а как же. На улице холодно, — согласно кивнул Говорков.
— Und Frau? — спросил немец, показывая на женщину.
— Мит инен. С тобой. Куда ж её девать. Шнель! — поторопил Говорков немца.
Говорков устал, его разморило в тепле, да и надоела эта канитель.
— Товарищ старший лейтенант, может оставите немочку-то? — попросил Захаркин. — Мы б её тут допросили подробно… Она ж опытная, со всеми бы тесно побеседовала!
— Захаркин, учи матчасть! Ты ведь презерватив в первый раз видишь! А немки без презерватива — ни-ни! Выстругай палочку и учись надевать резиновое изделие. Как выучишься — покажешь умение перед строем на своём аппарате. Потом
