хочет. Только мат и воспринимает.
Учитель возмущённо встрепенулся.
Говорков сердито засосал потухшую цигарку, бросил её на землю, затоптал.
— А вот теперь скажи мне, отец, кто оказался прав: безусый лейтенант, заставлявший вас на морозе рыть окопы, или вы, спрятавшиеся в домах, не выполнившие приказа командира и позорно бежавшие с поля боя?
— Так понятно, что мы не правы, — тяжело вздохнул и словно через силу признался учитель.
— Так уж случилось, — Говорков заговорил тихо, словно раздумывая, — что я, безусый лейтенант, командую вами, отцами. Не я вызвался вами командовать. Но, так уж получилось, что я командир, а вы мои подчинённые. И если я оказался прав в своих требованиях, пусть будет всё, как положено: я, командир, приказываю, а вы, подчинённые, беспрекословно выполняете. Вам ясно, боец?
— Так точно, товарищ старший лейтенант, — без особого энтузиазма признал боец.
— Идите. И расскажите о нашем разговоре другим… отцам.
Боец ушёл, устало сгорбившись.
Посидели в сердитом молчании ещё.
— Я вместе с тобой, Титов, под трибунал идти не намерен, — наклонив голову, негромко проговорил Говорков. — Поэтому передай своим «орлам»… Кто хоть шаг из окопа сделает в сторону тыла… Пулемётчикам я приказал стрелять всех без разбора. Насчёт окопов вот что. Землю хоть зубами грызите, а к утру чтобы окопы были. Мы с тобой только считаемся особым отрядом. А по-сути — рота прорыва, пехота — сто верст прошли, ещё охота. А в пехоте закон: встал на один день, на полдня, копай окоп! Жить хочешь — и на привале выкопай ямку! Потому как окоп спасает пехотинца от смерти.
= 10 =
Над Россией висело огромное серое небо с низкими, густыми облаками, посыпавшими солдат вермахта липкими снежными хлопьями. Тихий снег шёл всю ночь, а на рассвете протяжно, тоскливо, с горестным надрывом завыл ветер, закрутила, загудела про¬клятая русская метель.
Над землёй полетел дым метели, завился смерчами, змеёй зашипела позёмка, волнами побежал снег, заметая следы, лёг сугробами на дороге. Вьюга ярилась, ветер свирепел, больно сёк лица, хлестал по ногам, рвал полы шинелей, валил наземь. Чтобы не упасть, запорошенные снегом солдаты сгибались в три погибели, опирались на карабины, как на посохи.
В невидимой сквозь вьюгу разрушенной деревне надрывно визжал мотающийся на ветру лист железа.
Бесприютный и дикий край. Ми¬лость Божья покинула Россию навсегда. Ужасная русская зима, люто-холодная, зверская зима с её метелями, пронизывающими ветрами — как она не похожа на приносящую радость, мягкую зиму Германии!
***
Зондеркоманда Майера курсировала по лесам и болотам, нейтрализуя русских диверсантов. Время от времени зондеркоманду кто-то обстреливал. Но увидеть «призраков» почти не удавалось: стреляли они внезапно, исчезали быстро, чувствовали себя в лесу, как дома. Иногда кто-то мелькал вдали. В бинокли были видны одетые в белые полушубки, ватные брюки и валенки вооружённые лыжники. В такой экипировке можно часами лежать в засаде, запредельные морозы «белым призракам» нипочём.
Однажды температура упала ниже сорока градусов! Майер приказал вырыть снежные ямы, выложить их ёлочными ветками, и накрытыть сверху плащ-палатками. Скрюченные от холода стрелки лежали в снежных ямах вокруг горящих в центре костерков, прижавшись друг к другу. Возвращаться на базу было невозможно, потому что арктический воздух при движении обжигал лёгкие.
Появись русские, они перебили бы зондеркоманду, как цыплят: немецкие автоматы в такой мороз стрелять отказывались. Впрочем, стрелять было невозможно из чего угодно — на руках у стрелков было надето по двое-трое перчаток и рукавиц, а снять перчатки хотя бы на несколько секунд, чтобы нажать на курок, значило остаться без пальцев.
Некоторые солдаты пытались приспособить для нажатия на курки палочки, но точности при такой стрельбе не прибавлялось.
Проклятая Россия… Как в ней живут русские?!
Понимая, что все до единого замёрзнут, если зондеркоманда останется в лесу на ночь, Майер угрозами расстрела, пинками и руганью заставил стрелков подняться и двинуться в сторону базы.
Впрочем, угрожал расстрелом Майер только из сострадания к подчинённым: оставшиеся в лесу, несомненно, замёрзли бы и без расстрела.
Зондеркоманда еле брела. Лыжи проваливались в глубоком рыхлом снегу почти до колен. Прокладывающего лыжню запыхавшегося лидера сменяли каждую минуту: глубоко дышать обжигающим глотку и лёгкие ледяным воздухом было невозможно.
В какой-то момент Майеру показалось, что движение его команды походило на движение слепых нищих, изображённых на знаменитой картине Питера Брейгеля, и он горько усмехнулся.
Понимая невозможность подобных операций до тех пор, пока морозы не смягчатся, командир полка отправил зондеркоманду Майера занять оборону в окопах на наиболее опасном, по его мнению, направлении предполагаемого удара русских.
***
Русские предупредили о предстоящей атаке коротким артобстрелом.
Иваны бежали через реку молчаливой толпой. То, что иваны наступали бегом, было удивительно: в такой мороз можно задохнуться даже от быстрого шага.
Станковые МГ молотили нападающих, артиллерия и миномёты заградительным огнём крошили лёд, сбрасывая иванов в полыньи. Нападающие ложились в мокрую снежную кашу, расцвеченную красными пятнами, и рисковали навечно примёрзнуть ко льду. Комиссары криками поднимали оставшихся в живых. Разъярённые иваны катились волнами по красному волховскому льду сквозь плотный огонь пулемётов. Неподвижных тел на льду становилось всё больше.
Несмотря на убийственный огонь, русские, в конце концов, достигли западного берега… И наткнулись на непреодолимые препятствия в виде обледенелых склонов, которые заставлял в своё время намораживать Майер.
Это были лёгкие мишени для стрелков.
Несколько раз положение для обороняющихся становилось критическим. Русские гранатами разбивали ледяную поверхность и со страшными воплями упрямо лезли наверх.
Ранение, даже лёгкое, обрекало людей на гибель. Любое кровотечение отнимало у раненых силы, сорокоградусный мороз добивал их надёжнее пулемётов.
Майер внимательно контролировал ход боя на участке обороны своей команды.
У пулемёта, находившегося в центре атаки русских, кончались патроны. Майер послал ординарца в тыл за боеприпасами. Тащить две десятикилограммовые коробки с лентами в такой мороз для молодого Барта оказалось не по силам. Пальцы, державшие тяжёлый груз, обескровели и стали лёгкой добычей мороза. В какой-то момент тело Барта почувствовало облегчение: замёрзшие пальцы выронили ящики с лентами.
Барт снял поясной ремень, бесчувственными пальцами кое-как связал ящики за ручки. Поднырнув под ремень, повесил ящики на шею. Он совсем выбился из сил, упал. Опираясь на локти и колени, всё-таки дополз до позиции пулемётчиков…
Позже Майер интересовался судьбой Барта. Солдат обморозил кисти и колени. В госпитале ему ампутировали руки и ноги.
***
Полк отошёл на запасные позиции. Отряд Майера держал оборону у развалин деревни. Пользуясь внезапной оттепелью, под бункер оборудовали подвал разрушенного дома. Стены и крышу укрепили брёвнами, дверной проём завесили мокрой плащ-палаткой. На уровне земли устроили оконце, сквозь мутное стекло которого едва пробивался свет.
В бункере спёртый сырой воздух. Под потолком клубится сизый дым от сигарет и от печки, сделанной из бочки. Поднимет голову сидящий за столом дежурный солдат, встанет нехотя, подкинет в печку дровишек, вернется назад, положит голову на край стола, закроет глаза и уснет. Железная бочка покраснеет раскаленными боками. Становится жарко, на нарах не продохнешь от крепкого духа, сизого дыма и вонючего пара, идущего от развешенных повсюду тухлых портянок и сырой одежды. Сгорят дрова, остынет бочка и опять холодно.
В морозные дни в щелях между бревен бункеров белеет иней. В оттепель иней тает, по стенам ползут крупные капли воды, соединяются в многочисленные ручейки. В проходе под ногами хлюпает вода.
Но возвращается лютый мороз…
Фотограф заступил в караул с прибывшим месяц назад в составе пополнения девятнадцатилетним Вилли.
Неделю назад Вилли по случаю дня рождения получил посылку от матери: шерстяные носки, носовые платки, рукавицы, пару домашних тапочек, перевязанных розовой ленточкой, насчёт которой было много зубоскальства.
Старик Франк тогда посоветовал:
— Напиши мамочке, пусть шлёт колбасу, а не тапочки, которые в окопах негодны даже на то, чтобы бить ими вшей.
Зато теперь ноги Вилли в двойных шерстяных носках и просторных ботинках не мёрзли.
Четыре дня задувала сильная метель, к постам Фотограф и Вилли брели сквозь заносы выше колен.
От запредельного мороза ртутный столбик, вероятно, упал так, что уместился в стеклянном шарике на донышке термометра. Мороз проникал сквозь одежды, кусал за пальцы ног и рук, ползал по рукам, бёдрам и спинам. Несение караула превратилось в пытку, независимо от того, сколько вещей на караульном надето. Фотограф надел две пары кальсон, две пары брюк, два свитера, солдатскую рабочую одежду, полевую форму и длинное меховое пальто, пошитое иванами специально для их непереносимых морозов, под варварским названием Tulup. Естественно, реквизированное у местного населения для нужд вермахта. Под стальным шлемом голову от мороза и ветра спасал Kopfschützer. Открытыми оставались только глаза и нос. Примерно так же был одет и Вилли. Но ледяной ветер проникал сквозь ткань, прикрывающую лицо, и тысячей игл вонзался в кожу. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не отморозил нос.
Караульную службу несли по два часа, после чего два часа отогревались. Караул — это ужасно. Несение караула в таких условиях — пытка временем.
— Вольф, посмотри, сколько времени прошло, — словно ребёнок, выпрашивающий у матери конфету, попросил Вилли, едва они сделали пару кругов по своему маршруту. — Час или больше?
Фотограф с трудом отодвинул рукав варварской одежды, долго присматривался к циферблату, поворачивая его так и сяк.
— Полчаса прошло, — выдал он, наконец, результат.
— Как, полчаса? — поразился Вилли. — Мне показалось, не меньше часа. Послушай, может они у тебя не тикают?
— Тикают. Вон, секундная стрелка бежит, — огрызнулся Фотограф, отпуская рукав. — Из-за тебя чуть руку не отморозил. Ходи, давай. Будешь стоять, замёрзнешь. Пойдём вон в те развалины, спрячемся от ветра за стеной.
Но стоять в затишке оказалось хуже, чем бродить по глубокому снегу под ветром. У Фотографа начали замерзать ноги. Он притопывал, пытался подпрыгивать в тяжеленном тулупе, толкал плечом напарника, но ноги замерзали всё сильнее.
— Парень, я всё… — в конце концов зарыдал Фотограф. — Мои ноги отвалятся, если их не отогреть. Я побежал в бункер!
— Ты что! Разве можно уйти с поста без приказа? Это же трибунал!
— Лучше трибунал, чем остаться без ног. Никто не увидит, я быстро!
Фотограф неуклюже потрусил в бункер. Оттеснив Франка, он упал на спину рядом с печкой и упёрся подошвами сапог в раскалённый металл. Подошвы задымились, запахло палёной кожей.
— Спалишь сапоги, запасные вряд ли получишь, — заметил старик Франк. — Со снабжением у нас последнее время совсем плохо. Лучше сними
