ступенькам, открыли входную дверь и вошли в сени.
Под ногами заскрипели половицы. Завизжала дверь. Семёнов вошёл в дом, следом его бойцы.
Резко пахло порошком от вшей. В темноте негромко разговаривали двое. Ясно слышалась немецкая речь. Семёнов решительно прошёл вглубь тускло освещённой комнаты.
Немцы, увидев русских солдат, завопили так, будто в комнате неумело резали свинью.
Один немец вскочил на подоконник и попытался ногой выбить оконную раму. Выстрелы с улицы отбросили его назад. В соседних окнах на подоконниках замерли ещё несколько трупов.
— Стрелять только в немцев, которые прыгают из окон! — крикнул Говорков. — Своих не заденьте!
Несколько немцев всё же выпрыгнули наружу. Затрещали беспорядочные выстрелы. Трое, которые остались в доме, подняли руки вверх.
— Хинаус! — скомандовал Семёнов. Для убедительности повёл стволом автомата в сторону двери.
Немцы всё прекрасно поняли.
Одеваться им не потребовалось: все были в шинелях и в летних пилотках, напяленных по самые уши. Выходить в такой одёжке на тридцатиградусный мороз было «опасно для здоровья».
— Помёрзнут! — сочувственно произнёс один из солдат.
— Мы их сюда не звали. Тебя, не приведи Господь, они и босиком на улицу выгонят, — процедил сквозь зубы Семёнов и зло повторил: — Хинаус!
Солдаты надели каски вместо шапок, вышли на улицу.
— Никто не ушёл? — спросил Говорков.
— Никто, товарищ старший лейтенант! — уверили бойцы.
По блудливо забегавшим глазам Говорков понял, что бойцы врут.
От окон в лес шли свежие следы. Похоже, убежали двое.
— Это что? — Говорков указал на следы и сердито посмотрел на опустивших головы бойцов. — Эти сообщат своим, что мы взяли хутор и идём к ним! Из-за вашего ротозейства погибнут ваши товарищи.
Третья деревня взята без потерь. Нет, дальше испытывать удачу и судьбу не стоит.
— Семёнов! — окликнул Говорков. — Ты со своими сегодня отличился. Заделайте окна, растопите печь посильнее и отдохните. Главное, обувь просушите. А твои, Титов, кто посуше, пусть займут оборону, дежурьте посменно. Кто мокрый, сушится в доме.
В избе бойцы обнаружили хлеб, консервы и несколько бутылок шнапса. На буханках сбоку формой было выдавлено: 1938.
—Ты смотри! Трехгодичный запас хлеба!
Резался хлеб легко, попахивал спиртом. На зуб был не черствый. Консервы из Испании, Италии, Болгарии, в общем, со всей Европы. Тут же пачки сигарет и брошенные немецкие одеяла.
В штабном углу на столе нашли пишущую машинку, стеариновые светильники в виде круглых коробочек с картонным фитилём. Около стола валялся ранец. Крышка на ранце из кожи с жёстким оленьим мехом. Здесь же под лавкой стояли до блеска начищенные сапоги. Подъём у сапог для русской лапы мал. Никто даже померить не захотел. На вбитом в стену гвозде висел автомат с запасными рожками. На окне лежала кипа журналов с цветными картинками. С обложки одного из журналов смотрел человек с квадратными усиками и жидкой чёлкой. На другой картинке немец и немка в костюмах, похожих на кукольные, на фоне цветов в тазах и больших кастрюлях. Похоже, торговцы цветами.
— Красиво живут, сволочи, — ткнул пальцем в цветочников Корнеев. — Какого чёрта к нам попёрлись? У нас холодно.
— Земли нашей захотели, — пояснил Семёнов. — На своей тесно стало цветочки разводить.
Говорков указал на портрет с усиками:
— Это ихний Гитлер.
Бойцы, толкаясь, с любопытством разглядывали немецкого фюрера в военной форме.
— Ну, теперь мы знаем, какой есть их Гитлер. Заарестуем, как встретим.
— А он тоже руку держит под пуговицей, за отворотом.
— Тоже… Товарищ Сталин держит руку как надо. А этот Гитлер… как не надо…
Боец припечатал вождя оккупантов красивым многоэтажным выражением с большим Петровским загибом
«Хорошо, что политрук пропадает где-то в тылах полка и не кажет носа в роту, — подумал Говорков, — Он бы имел веские доказательства, что командир отряда допустил моральное разложение личного состава».
Во всю страницу обнаженные размалеванные немки натягивали чулки на изящные ножки. Сбоку, на красивом пуфике, сидела ухоженная кошка.
— Ну и бабы, ни с заду, ни с переду товара нету!
— Длинные и тощие. Настоящие лахудры!
— То ли моя Дуся! На тубаретку её не усадишь, токма на лавку!
— У бабы во всей фигуре самое главное место там, где спина теряет своё культурное название.
— Ну что за народ, немцы, — Захаркин укоризненно покачал головой. — Тубаретку для кошки в занавеску обернули. Чтоб ихней Мурке мягко сидеть, что-ли?
— Ну ты и деревня, Захаркин! Это не табуретка, а пуфик. Мебель такая, чтоб бабам мягко сидеть.
— Видал я ихние пуфики в гробу, а кошку Мурку на живодёрне... У нас в деревне бабы на лавках, да на тубаретках сидят, — огрызнулся Захаркин.
— А я перед войной чуть не женился, — с грустью в голосе поддержал женскую тему молодой солдат.
— Чё ж не женился?
— Да… — засмущался «жених», — она меня всё упрекала, что я целоваться не умею. Кто ж, говорит, в щечку-то целует?!
— Да, брат, тут она права, маху ты дал…
— А я, когда в медсанбате был… — вздохнул молодой солдатик из последнего пополнения.
— Тебя что, и ранить уже успело?
— Да нет, чирей у меня вылез с кулак величиной! Резали… Там сестричка одна была… Катей звали… Ох и красивая!
Говорков насторожённо прислушался к разговору.
— Катя? — старшина заинтересовался. — Это светленькая, курносая, хохотушка, в перевязочной работала?
— В перевязочной… Почему «работала»?
— Катюшка в тыл поехала.
У Говоркова по спине пробежала стая неприятных мурашек. Но он уловил в голосе старшины интонацию любящего отца.
— Беременная она. Ребёночек у неё будет.
— Ре… Ребёночек? — обескуражено переспросил боец. И поинтересовался, хотя ему было это совершенно неинтересно: — А кто отец?
Говоркова как холодной водой окатили. Как… беременная…
Старшина хмыкнул, с улыбкой качнул головой, сдвинул шапку на нос и поскрёб затылок.
— Сложный вопрос для современного театра боевых действий: выбрать отчество новорождённому. Но решается он просто: кто последний, тот и отец. У тебя с Катей… хм… любовь была? Постельная, я имею в виду.
— У меня? — возмутился солдат. — Да я вообще не…
Он осёкся и покраснел.
Говоркову стал неприятен разговор, и он едва сдержался, чтобы не разогнать сплетничавших бойцов.
— Вообще — от слова «совсем»? — уточнил старшина. И вроде бы как укорил: — Ну, воздержание на фронте, оно, конечно, спасает от нехороших болезней… Но не могу сказать, что я данное геройство одобряю до степени «вообще».
Солдаты расхохотались, молодой боец пунцово покраснел, махнул рукой и обиженно ушёл.
Беременная… Ох и тошно стало Говоркову! «А какие у тебя на неё права? — одёрнул себя Говорков. — Она тебе что-то обещала? Или ты просил её ждать тебя? Подумаешь, бросилась девчонка на грудь со слезами… Жалко было раненого, вот и бросилась… Женщин хлебом не корми — дай раненых да болезных пожалеть. А в санбате таких…».
Говорков свернул цигарку, закурил. Долго сидел, насупившись. Чуть успокоившись, начал рассуждать:
«Могла она вот такая… Которая первый раз в жизни мужчину целовала в мёртвые губы… Да и не хохотушка она! Улыбчивая, добрая, но сдержанная. Домой поехала, потому что беременная… Да мы с ней виделись совсем недавно! Домой с животом отправляют… Одна, что-ли, в медсанбате Катя работает? Кать много…И Катя, которая беременной поехала домой — не моя!»
***
Перед рассветом прибежал связной.
— Комбату нужно докладать, а от вас никаких донесений, — сообщил связной. — Послал меня проверить.
— Проверил? Беги доложи, что взяли, — усмехнулся Говорков.
— А что взяли?
— Хутор взяли.
Связной убежал.
— Вот так вот, — пожаловался Говорков Семёнову. — Мы берём деревни, третьи сутки на ногах, без горячей пищи, а он из натопленной избы «докладает» и не догадается послать нам кормёжку.
Говорков вышел на крыльцо и увидел бегущего к нему с края деревни бойца.
— Товарищ лейтенант! Мы пятерых немцев взяли! — закричал боец издали.
Говорков подождал, пока боец приблизится, спросил:
— И как удосужились?
— Да как… Ночуем мы, значит, в крайней избе. Часовой замёрз, зашёл на минутку в избу, погреться. Вдруг на улице сани заскрипели, а в избу входят пятеро безоружных немцев. Они думали, что деревня ихняя, и оставили оружие в санях. Вошли, и сразу к печке: «Кальт, кальт!» (прим.: Kalt — холодно). Ну а часовой им: «Хенде хох».
— А в санях что?
— Хлебушек, товарищ лейтенант.
— Ну что… Часового накажу, что пост оставил. А если бы немцы с автоматами в избу вошли? Покрошили бы всех, как капусту.
Связисты разматывали провод, остановились у крыльца.
— Товарищ старший лейтенант, куда аппарат?
— А вот суда, на крыльцо. Отсюда всё видать.
— Может в дом? — поскучнели связисты. Им хотелось в тепло, поближе к печке. Широкие зады телефонистов привыкли к широким деревенским лавкам.
— Сказал на крыльцо!
Телефонисты с тяжёлыми вздохами и невнятным бормотанием подключили аппарат и подали Говоркову трубку.
Из трубки в ухо Говоркову орал начштаба:
— Алё! Алё, …твою мать… Ал-лё, в бога и святых угодников…
— Слушаю! — негромко буркнул Говорков.
— Почему молчишь? Почему по форме не докладываешься?
— Дык, в трубке такой ор и мат — слова невозможно вставить. Не знаешь, кто на линии матерится? Может, немцы подключились, нашим сквернословием подманивают, чтобы я им секреты рассказал?
— Не умничай. Ты взял хутор?
— Взял.
— Какие потери?
— Нет потерь. Есть пленные и убитые немцы. Пришлёшь бойцов, направлю пленных к тебе. Из трофеев — мины, снаряды, бочки с бензином.
— Третью деревню взял без потерь! Ну, ты, Говорков, заговорённый какой-то!
— С лета такой.
Говорков услышал, что кто-то рядом с начштаба проговорил: «Гони его вперёд, у него мало потерь! Гони, не то они на свежем воздухе в окопах всю войну проспят!».
Вот так вот, с горечью подумал Говорков. То, что мы смерти в глаза смотрим — не в счёт. То, что три деревни взяли — не в счёт. А вот то, что у нас потерь нет, это повод, чтобы нас гнать.
— Убитых вашим артобстрелом куда припишем? — не сдержался он от язвительного вопроса.
— Не ехидничай. Без накладок на войне не бывает. Думаю, два-три дня движения не будет. Отдыхай пока.
— За ваши «накладки» мы кровью платим, — не сдержался Говорков. Не дожидаясь окрика, отдал трубку телефонисту, приказал ординарцу:
— Позови мне командиров взводов.
Через некоторое время пришли Титов и Семёнов.
— Первый взвод, — Говорков указал на Титова, — обороняет северную часть деревни по колодец включительно. Взвод Семёнова занимает оборону южнее колодца до леса. Моё место — немецкий окоп у второй избы. Пулемёт Семёнов поставит на свой правый фланг, чтобы в случае немецкой атаки поддержать огнём первый взвод. Всем свободным от нарядов приказываю рыть окопы в поле за дорогой. В полный профиль. Один окоп на двоих. Срок — сутки. По местам!
Командиры взводов ушли размечать линии окопов. Говорков же залез на крышу избы и принялся рассматривать в бинокль опушку леса.
На опушке не наблюдалось ни малейшего движения.
Говорков помнил, как в училище их учили, что при обороне населённых пунктов в домах и постройках нужно оборудовать стрелковые бойницы и амбразуры для пулемётов. Но здесь пульнут немцы термитными снарядами — и
