на плече, часовой притопывал ногами, чтобы согреться и даже что-то мычал под нос, вроде как напевая.
За часовым траншея поворачивала и была забита снегом чуть ли не по пояс.
— Как дела? — спросил бойца Говорков. — Фрицы не шевелятся?
— Спят, товарищ старший лейтенант, — сиплым от холода голосом ответил Проводников, не переставая притопывать. — У них «морген» (прим.: «утро») ещё не наступил.
— Чего траншею за поворотом не расчистил? Заодно бы погрелся.
— Свой участок я расчистил. А это участок третьего отделения. В воспитательных целях не чищу. У меня в деревне, товарищ старший лейтенант, сосед жил, тот ещё лентяй. Зимой дом снегом у него завалит, не пролезешь. А в этом отделении все, как мой сосед, лентяи. Вон, смотрите, ноги торчат наружу. Не споткнитесь. Берлогу поленились глубокую вырыть, печки нет. Срамота!
Говорков обратил внимание, что боец стоял на деревяшках от разбитого ящика, чтобы от ледяной земли ноги не мёрзли. Стенки траншеи от снега обметены, чтобы обмундировка снегом не забилась, а потом в тепле не отмокла. Надёжный красноармеец. За что возьмётся, всё делает на совесть.
Подошёл сменщик часового, недовольно покрякивая, вздыхая и зевая со сна.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.
— Здорово.
— Скверная погода, — пожаловался сменщик.
— Это тебе со сна кажется, — определил Проводников.
— Ох и надоело мёрзнуть! Щас бы в баньку… — мечтательно протянул сменщик.
— …В женский день, — добавил Проводников.
— Не дразни!
Сменщик крякнул, будто сто грамм выпил, встряхнулся на собачий манер, выпучив глаза, но к женской теме ничего не добавил.
— Как там у немца жизнь идёть? Тихо враг ночуить?
— А чё ему… У него сон по расписанию. Ладно… Как говорится, «пост сдал — пост принял». Бди дальше.
Проводников задумался и коротко глянул на Говоркова:
— Пойдёмте к нам в каморку, товарищ старший лейтенант. Мы всю ночь топили, у нас тепло. Самосадом угощу — из дома прислали. Хороший табачок, вы такого не пробовали.
— Пойдём, — согласился Говорков. — Хороший табачок грех не покурить.
В подбрустверной норе у Проводникова и вправду тепло. Земля на лежанках и стенах сухая. Широкое отверстие земляной печки, краснеющее углями, излучает тепло. На одной лежанке, отвернувшись к стене, спал сослуживец.
— Не дымит, — одобрительно заметил Говорков.
—Мы сверху трубу от ветра ледышкой прикрываем, — похвастал Проводников. — С какой стороны ветер дует, с той загораживаем, чтобы дым назад не гнал. Опять же тяга лучше. Садитесь на мою лежанку.
Говорков сел на прикрытую плащ-палаткой лежанку, почувствовал под собой мягкий лапник. Проводников старательно завесил входное отверстие, подбросил в печурку веток. От углей ветки тут же загорелись, запахло смолой. Говорковым этот огонь ощущался, как огонь родного очага, а крохотная нора, как кров, как уютный дом.
Проводников развязал и положил на лежанку кисет. Говорков смастерил самокрутку, закурил, похвалил:
— Хороший табачок, забористый.
Говорков пускал струи дыма вверх, словно мечтал о хорошем. Проводников — вниз, словно думал о важном.
— Совсем нас кормёжкой обижать стали, — негромко констатировал факт Проводников. — Скажут, иди в атаку… А как пойдёшь, коли живот подвело и ветер в кишках гуляет? Силов-то нету! На пустое брюхо и помирать скучно. Оно понятно, штабные как думают? Зачем набивать желудки красноармейцев перед атакой? Всё равно половину побьют — зазря хлёбово пропадёт. Опять же, если окопники жрать без меры будут, так, подлецы, траншею загадят, что не продохнёшь.
— Да, ругают бойцы начальство… — неопределённо буркнул Говорков. Слушал он рассуждения бойца с чистой совестью, потому как питался из одного котла с красноармейцами.
— Что начальству наша ругань? — безнадёжно махнул рукой, державшей самокрутку, Проводников. Начальством он считал штабных. Говорков для него был хоть и командиром, но своим человеком. — Хлеб дорог, плоть дёшева. Не слышно, когда в наступление пойдём?
— Молчит начальство.
Заледенелая траншея оживала. В утренних сумерках бойцы, пятясь на четвереньках, по-рачьи выползали из нор, с кряхтением и стонами поднимались на ноги, разгибали спины. Одни по ходу сообщения уходили подальше, где можно отлить по нужде. Другие, гремя котелками, спускались к реке за водой. Третьи растапливали печурки, чтобы кипятком прополоскать пустые кишки и согреть одеревенело-стылое тело изнутри.
Из «лисьей норы» высунул грязную физиономию боец, заморгал, щурясь от света.
— Не пойму, лицом ты или задницей из норы вылез… — заметил стоявший рядом другой боец.
На фронте бойца звук пролетающего снаряда не беспокоит. Услышав же звук пустого котелка и бряцанье ложки, полуживой ли, замёрзший ли, тут же стряхнёт сон и торопливо поднимется с тревожной мыслью, что ему хлёбова не достанется или махоркой обойдут. Определит по звуку, где старшина разливает похлебку из термоса, заторопится снять котелок с пояса. Вздохнёт с облегчением, пристроившись в очередь на раздаче: «Не опоздал!». Пошарит за голенищем, проверяя, на месте ли «люменева» или «деревянна» ложка.
Подойдёт балагур, повеселит народ:
— Ежели думаете, что я с вечера закормлен, то сильно ошибаетесь. Наливай всклянь, старшина, мой огромный котелок. Люблю жидкую болтушку с запахом тушёнки! Особенно, когда жрать хочется, как из пушки.
Старшина, беззлобно покрикивая на неловких от мороза бойцов, разольёт по котелкам тёплую похлёбку, называемую бойцами «поросячьим пойлом», рассыплет щепотью махорку, наделит сахаром, даст на троих буханку замёрзшего хлеба, который даже сапёрной лопаткой не разрубишь. Поставит крестик в списке перед фамилией получившего харч. Боец числится в живых, пока перед старшиной котелком гремит.
Бойцы мёрзлый хлеб кусают помаленьку зубами, ковыряют штыком, скребут лопатой. Мёрзлые кусочки кладут на язык и ждут, пока хлеб растает, превратится в жидкую кашу.
Некоторые прячут хлеб за пазуху. Польза двойная: хлеб тает, и вши от холода уползают. А может, от хлебного духа бегут.
Бойцы ворчат: мучной болтушкой сыт не будешь, а следующая кормёжка вечером.
«На десерт» два бойца приносят из повозки бидон с горячей водой, для сохранения тепла обмотанный старыми шинелями и похожий на человеческое тулово без рук, без ног и без головы. Кипятка наливают, сколько хочешь.
***
Жизнь в лесу, где стоят полковые штабы и обозы, начинается с утра. Очумев за долгую зимнюю ночь от жары и спёртого воздуха землянушек, мучительно позёвывая, со стонами потягиваясь и с наслаждением почёсываясь, пробуждается полковое начальство, сбрасывает оцепенение и дремоту, выбирается наружу дыхнуть чистым воздухом, освежить лица холодной водицей. Слышатся здоровые охи, хриплый от курения кашель, ленивая ругань осипшими со сна голосами.
Ординарец, прекратив чистить командирский сапог, чешет за ухом щёткой и с умным видом окидывает взглядом небо:
— Вроде облаками затягивает… Будут немцы бомбить? Или нелётная погода?
Другой ординарец, стряхивая командирский китель, уверяет:
— Будут! Погода лётная!
Проходящий мимо боец, засунув руку за пазуху, чтобы погонять вшей, вмешается в рассуждения ординарцев:
— Хрицы ныне летать не будут! Ишь, небо с восхода затягивается и лик у месяца жёлтый — к непогоде.
— Месяц жёлтый — к морозу! — возражает ординарец.
Из блиндажа лениво выходит капитан в нательной рубахе, вальяжно приказывает ординарцу:
— Полей-ка!
Слышится позвякивание сбруи жующих сено лошадей, удары топоров, ширканье пилы — бойцы пилят и колют дрова для кухни.
Утренний мороз пощипывает нос.
— Мороз невелик, да стоять не велит, — жалуется кто-то.
— Зимой солнце, как мачеха: светит, да не греет, — глубокомысленно замечает другой.
— Ничего! И у нас раз в году и лето бывает, — ободряет третий.
Штабные командиры, тыловые бойцы сидят и стоят поодиночке и группами, курят, ждут утреннего хлёбова.
Говоркова с утра пораньше вызвали в штаб. Доложившись о прибытии дежурному и получив приказ ждать, вышел на улицу, свернул козью ножку, закурил, молча сел на бревно рядом с довольным майором в щёгольски приталенном белом полушубке с вывернутыми мехом наружу обшлагами рукавов, в начищенных до зеркального блеска спущенных гармошкой хромовых сапогах.
Судя по плавающему взгляду и размашистым движениям, майор с утра пораньше уже в подпитии. И то, что старший лейтенант сел рядом с ним, майором, без разрешения, ему не понравилось.
— Из окопов? — не скрывая пренебрежения, спросил майор.
Можно было и не спрашивать. Обшарпанная от беготни по окопам и ползания на животе, испачканная глиной шинель поверх фуфайки безобразила фигуру старшего лейтенанта. Давно не знавшие гуталина кирзовые сапоги, трёхдневная щетина на исхудавшем лице подтверждали, что лейтенант — окопник.
Майор достал из внутреннего кармана полушубка папиросы «Казбек» в распахивающейся дверцей коробке, закурил, снисходительно протянул коробку окопному лейтенанту:
— Кури.
— Спасибо, я свои курю.
— Гордый, что ли? — скривился в недовольной улыбке майор.
— Куда уж нам, окопникам, — усмехнулся Говорков. — В окопах папирос не выдают. Кому чего, а нашему берегу то щепка, то дерьмо. Так что курим махорку. Не дай бог, отвыкну.
— Да уж, — изобразил благожелательную улыбку майор и согласно кивнул. — Когда мы отступали, нас тоже махоркой снабжали. До сих пор горечь во рту вспоминаю, как самокрутку увижу.
«Кто же тебя в отступлении махоркой снабжал? — неприязненно подумал Говорков. — Когда отступают, не то, что махорки — сухарей не видят. Уж это я хорошо знаю».
— Как фамилия?
Говорков встал, руки по швам, доложил по-уставному:
— Старший лейтенант Говорков.
— Мне кажется, из тебя хороший помощник комбату получится. Могу за тебя слово замолвить. Или ты в окопы рвешься?
— Чего туда рваться? — усмехнулся Говорков. — Я и так там. Только на должность помощника комбата и без меня желающих много. Ну, назначат меня помощником. Отдохну в штабе недельку, а там сверху позвонят, «слово замолвят» за чьего-то сынка — меня снова в окопы. А от окопов отвыкать нельзя, отвыкших немцы убивают.
— В штабах не отдыхают, а служат. Ты, вот, думаешь, что сам чёрт тебе не брат, потому что ты фронтовик, — снисходительно скосив на Говоркова прищуренные глаза и затянувшись душистой папиросой, скривил губы сытый майор. — Фронтовики, дорогой мой, это комполка и штабные при нём, вроде меня. Опять же, кладовщики, начфины и прочие снабженцы, Ёська-парикмахер, чтобы нас стричь-брить, и Фимка с Абрамом, которые по швейному и сапожному делу, чтобы нас красиво одевать. Повара и повозочные, чтоб нас, куда надо, возить и вкусно кормить. Телефонистки при штабе, сестрички и санитарочки в санроте, сам понимаешь… для нашего удовольствия. Вот это — постоянный состав полка, фронтовики и защитники Родины. А вы, окопники с гонором, переменный состав. Вы сегодня есть, а завтра вас нету — списаны на безвозвратные потери. А куда деваться? Войны без потерь не бывает. И чем больше у вас потери, тем больше наград нам: полк воевал! Да-а-а… Застелят вашими костьми, костьми безымянных героев нашу матушку землю… Нам во славу, живым и награждённым. И будем мы потом рассказывать, как героически
