Моя земля не Lebensraum. Книга 5. Генерал Мороз

для начала подкладывайте под себя скрученное в рулон одеяло. И постепенно уменьшайте толщину рулона. Растягивайтесь, лёжа на спине. Поднимайте руки вверх и растягивайтесь стоя…
— Ага, кто увидит, подумает, что я тренируюсь поднимать руки вверх, чтобы сдаться иванам, — пошутил Майер.
Но тренироваться начал упорно. До такой степени упорно, что рубец трескался и из трещин сочилась кровь.
Целлер дал Майеру баночку мази, велел смазывать рубец и продолжать занятия.
Скоро Майер разогнулся.
 

***
В ночь на тринадцатое декабря с северо-востока задул пронзительный ледяной ветер, намёл огромные заносы на дорогах. На второй день жалобно воющая вьюга превратилась в неистовую снежную бурю — бесконечную, как русская зима, безжалостную, как война на Восточном фронте. Если жара, пыль, дождь и грязь три-четыре месяца назад раздражали и мешали, то жуткие морозы и глубокие снега России внушали ужас и обрекали солдат на мучения. Все теперь представляли, как страдали солдаты Наполеона во времена своего похода на Москву. Выдержат ли солдаты вермахта такую бурю, такую зиму, такую войну, когда столбик термометра застыл на минус тридцати пяти градусах ниже нуля, когда сапоги от мороза становятся твёрдыми, как железо, а железные гвозди на подошвах промерзают насквозь? На русскую зиму немецкие сапоги не рассчитаны. Без сапожной мази сапоги быстро промокают, ноги деревенеют, пальцы перестают чувствовать, когда в них прекращается кровообращение и они начинают превращаться в лёд.
Большинство солдат одеты в летние штаны из хлопчатобумажной ткани, и это при леденящем ветре в сибирские морозы! В летнюю жару многие укоротили кальсоны, превратив их в трусы, и теперь сожалели о таком легкомыслии. От холода каждое движение вызывает мучительную боль. Чтобы не замерзнуть до смерти, приходится беспрестанно двигаться и даже бегать.
Снежные бураны моментально заметали следы и тропинки, за короткое время засыпали снегом деревни, уничтожали ориентиры. Окопы невозможно разглядеть с трёх метров. Бункер отыскивали по воткнутому над ним шесту с тряпкой или пучком соломы наверху. Фронтовиков преследовал страх заблудиться в снежной пустыне враждебной страны.
Простуженные желудки и кишки не держали пищи. Понос был чуть ли не у каждого.

Даже попытки справить нужду стали проблемой. От переохлаждения солдаты болели циститами — воспалением мочевых пузырей. Позывы на срочное мочеиспускание появлялись беспрестанно. Замёрзшие пальцы едва шевелились, с трудом справлялись с пуговицами, а вытащить «шланг» наружу надо быстро, потому что заболевший человек сдерживать позывы почти не мог. Помочиться быстро из-за сильнейшего жжения во время процесса больные циститами не могли.
Чтобы не отморозить орган при затянувшемся мочеиспускании, многие заворачивали его в тряпку, которую использовали вновь и вновь. «Ароматы» этих тряпиц смешивались с духом нестиранной одежды, немытых тел и гниющих ног, в бункерах стояла неимоверная вонь.
— Советское командование позаботилось о своих солдатах, у них валенки, ватные штаны и телогрейки, меховые рукавицы и шапки, лыжи и сани. Русское оружие стреляет на морозе. А мы в сорокоградусные морозы без зимнего обмундирования замерзаем в ледяных окопах, — ворчал Фотограф.
— Вместо зимней одежды у нас шинелишки, «подбитые ветром», тонкие штаны и летние сапоги, которые моментально промерзают. А если у солдата замёрзли ноги при минус тридцати, то на следующее утро у него нет ног! Никаких fufaika с ватной подкладкой! — подпевал ему Профессор. — Даже зимних шапок нет! Пилотки, которые мы заворачиваем на уши, не спасают мозги от мороза. Замороженными мозгами можно думать не о войне, а о том, как согреться.
Немецкие танки, в отличие от русских, сибирские морозы не выдерживали. Клинило башни, оптические приборы покрывались инеем, пулеметы не стреляли. Застывала орудийная смазка, возвратный механизм не срабатывал, снаряд мог взорваться в стволе. Солдаты, удивляясь работоспособности оружия русских, проклинали советскую артиллерию, перемалывающую немецкие позиции.
От русских морозов спасались шнапсом, накачивались до потери соображения, потому что, чем больше выпьешь, тем крепче спишь. Кто-то, погрузившись в сладкий сон, незаметно погружался в смерть.
— Приятная смерть, — философски заметил старик Франк. — Блаженно спишь, наслаждаешься сладкими снами и тихонько перестаёшь быть живым.

***
Сквозь неистовствующую с воем и свистом метель Майер пробирался по едва заметной дорожке к штабу полка. Позёмка моментально затирала следы. Окружающее пространство расплылось в серой дымке, земля и небо смешались в единую мглу.
Майер шёл, сильно наклонившись вперёд и отворачиваясь от ветра. Ледяные снежинки слепили глаза, ветер колол щёки тысячей игл, резал лицо, как бритвой. Он поправил Kopfschutzer, прикрыв лоб, нос и подбородок, так что осталась лишь узкая щель для глаз. Несмотря на то, что Майер изо всех сил щурился и загораживался от ветра ладонью, чтобы уберечься от мелких частичек льда, они всё равно больно секли глаза. Майер с трудом вдыхал ледяной воздух сквозь задеревеневшие губы.
 
Майер с содроганием представил, каково солдатам в этих адских условиях на передовой во время боевых действий. Раненые и обмороженные при таком морозе и ветре вряд ли могли надеяться на спасение.
Жизнь на Восточном фронте — это кровь и бесконечные мучения. Пока из тебя течёт кровь — ты жив. Пока ты мучаешься — ты пока жив.
Майер поднял голову навстречу буре и несколько секунд всматривался в белизну… Но видел только яростную снежную круговерть. Никаких ориентиров. Где он? Где штаб? Боже, как одиноко в России!
Вместо сапог, которые были сшиты точно по размеру, Майеру удалось достать просторные полевые ботинки. Теперь он натягивал на ноги по две пары шерстяных носок, оборачивал каждую стопу куском фланели, и подкладывал вместо стелек несколько слоёв газет. Кроме того, он надел две пары шерстяных кальсон, две тёплые нательные рубахи, вязаную шерстяную безрукавку, летнюю форму, летнюю шинель, и поверх всего — огромного размера кожаный армейский плащ из «пуленепробиваемой», как её называли, толстенной кожи с теплой зимней подкладкой. Довершали наряд такие мелочи, как шерстяные перчатки, а на них русские войлочные трёхпалые варежки, которые ординарец снял с убитого русского. Войлочные варежки держали тепло лучше кожаных перчаток, которые Майер без сожаления отдал ординарцу.
На голову Майер надевал вязаную шерстяную шапочку, поверх неё — форменную шерстяную Kopfschutzer с опускающимися «ушами», которые застёгивались на лице подобно забралу рыцарского шлема. А чтобы ветер не задувал под спину, он перепоясал плащ ремнём.
Майер шёл маленькими шажками, с трудом переставляя ноги, весь в поту. В снежной круговерти затарахтел русский пулемет. Пули засвистели над головой. Майер не обращал внимания на стрельбу. Здесь, в низине, пули могли лететь только поверху.
Чтобы не сбиться с пути, юмористы-солдаты вместо сигнальных столбов вдоль постоянно заметаемых дорог ставили замёрзшие трупы красноармейцев. Во время пурги невозможно отличить живого ивана от замёрзшего, поэтому трупы втыкали в снег вниз головой.
Штаб полка располагался в большом деревенском доме.
— Мы знаем вас, как опытного командира…
Комполка оберст Генрих фон Рихтер неторопливо расхаживал перед стоящим навытяжку посреди кабинета Майером. Такое предисловие успокоило Майера. Значит, его вызвали не для того, чтобы дать нагоняй.
— Фронт растянут. Сплошной линии обороны нет ни у нас, ни у русских. Между укреплёнными участками есть «окна» — занесённая снегом болотистая местность. Несмотря на русский мороз, болото под снегом, как под одеялом, почти не замерзает, вследствие чего труднопроходимо. Но проходимо для «белых призраков» — русских диверсантов-разведчиков в маскхалатах, передвигающихся на лыжах. Они просачиваются через разрывы в нашей обороне, уходят за передовую линию на двадцать, пятьдесят, а то и сто километров, наносят удары по тыловым коммуникациям, минируют дороги, взрывают мосты. Каждый день мы теряем по нескольку человек убитыми и ранеными. Я не говорю о материальных потерях. А материальные потери при нарушенном снабжении для нас очень чувствительны.
 
Да уж… Майер прекрасно знал о нарушении снабжения и «материальных потерях». Об отсутствии зимнего обмундирования и отвратительном питании не говорили только мёртвые. Солдатские желудки были пусты, потому что пустовали склады, и ни малейшей надежды на улучшение питания. Оголодавшие солдаты сражались не за идею, не за политические цели, не за Lebensraum — жизненное пространство. Словно волки, они рыскали по окрестностям в поисках пищи, не отличали своих от врагов, готовые убить кого угодно за порцию еды. Мученики голода охотились на ворон, кошек и собак, убивали аборигенов за несколько картофелин, за горсть пшена, за возможность получить еду на один день.
Майер вспомнил, как его взвод на днях вступил в деревню. Голодные, замёрзшие, они, словно стая хищников, набрасывались на съестное и теплые вещи. «Матка, хлеб-яйко! Ням-ням!» — командовали они и для большей понятливости указывали на жующие рты. И «матка», со страхом поглядывая на наведённое на неё оружие, отдавала последние, сбережённые для детей брюкву, картошку и кусок хлеба.
На улице солдаты остановили молодую женщину и сняли с неё пальто. Женщина стала ругаться, потрясая кулаками, один из солдат выстрелил ей в рот. «Чтобы уцелеть на войне, нужно уметь вовремя раздобыть у аборигенов то, что тебе необходимо», — пояснил любитель женщин Хольц, залезая тёплому женскому трупу за пазуху.
Солдаты обыскивали дома, держа оружие наготове. Стреляли на любой звук. Открывали огонь даже по детям — в России и дети опасны. Рассказывали, что семилетний ребенок бросил гранату в окно дома, где грелся целый взвод. В плен никого не брали. Девочке во время допроса отрезали палец, чтобы она сказала, где её мать прячет кур. Нашли две птицы, свернули им шеи и стали жарить в печке, кое-как выпотрошив и слегка ощипав. Печь топили мебелью, которая стояла в доме. Едва перья обгорели, полусырых кур принялись делить на порции.
В избе, которую ординарец выбрал для квартирования Майеру, в печи варилась в чугунке картошка. Офицеры сели за стол на скамью, поставив замёрзшие ноги на трупы хозяев, задвинутые под стол, и набросились на еду.
— В результате расследований и допросов «с пристрастием» мы узнали от местных жителей, что помимо диверсионных отрядов красные забрасывают в наш тыл молодых фанатичных коммунистов, которые организуют местных жителей, беглых уголовников и прячущихся окруженцев в банды головорезов, — сообщал оберст известные всем солдатам банальности. — Мы называем их гориллами, а местные — partizan. Надо признать, мы не снискали симпатий среди гражданского населения. Если бы мы, например, упраздняли колхозы и распределяли землю между крестьянами, ставшие хозяевами крестьяне не захотели бы, чтобы на их землях воевали гориллы. Но бездарный Розенберг (прим.: рейхсминистр восточных оккупированных территорий) сделал худшее из того, что можно было сделать. Он