Моя земля не Lebensraum. Книга 5. Генерал Мороз

очереди немецких автоматов.
Шарахаясь из стороны в сторону, подгоняя пленных, разведчики торопились к своим окопам. Справа от Говоркова земля поднялась дыбом, в лицо ударил вонючий дым. Засвистел, завыл, зажужжал ещё один снаряд, взорвался впереди, толкнул Говоркова взрывной волной…
Говорков не помнил момента, когда и где разорвался его снаряд. Третий. А, может, мина. Он успел вдохнуть едкий противный запах взрыва, почувствовал тупой безболезненный удар в грудь. Земля дернулась под ногами и повернулась боком, как опрокинувшаяся на крутой волне лодка...
 
Говорков вынырнул из океанской глубины, попытался открыть глаза и глубоко вздохнуть, но неподъёмная тяжесть, навалившаяся на грудь, не давала дышать. Он задыхался. Он тонул.
Напрягши силы, со стоном, с хрипом принудил себя вздохнуть.
Говорков чувствовал, что лицо у него опухло, губы надулись, веки отекли. Он хотел повернуться, подняться, уползти к своим, но двинуться не получилось. Говоркову казалось, что цела только его голова. А руки, ноги и туловище оторвало взрывом и разбросало во все стороны. Позвать кого на помощь? А вдруг рядом немцы?
— Снимай накидку, протаскивай под него, — услышал он свистящий шёпот и с трудом разлепил веки.
Рядом копошились два бойца.
В голове звенело. Каждое шевеление отдавало болью. Стиснув зубы, Говорков терпел, пока бойцы подсовывали под него плащ-палатку, пока тащили до своих окопов, почти волокли по ходам сообщения, ушибая о стенки окопов.
Наконец, втащили в землянку разведчиков, положили на нары.
— Куда его? В крови весь, — осторожно трогал Говоркова за руки и за ноги Титов. — Срезай обмундировку!
С Говоркова срезали сапоги, распороли пропитанные кровью штаны, стащили гимнастёрку. Нательное белье резали и снимали лоскутами с липкого от крови тела. Кроме множества мелких и не очень мелких ран, на животе вскрылась кровавая дыра с прилипшей к краям землёй.
«Капец, — ворочались тоскливые мысли в голове Говоркова. — Проникающее ранение в живот, земля в ране — мучительная смерть от заражения».
Остальные раны Говоркова не интересовали. Даже ранение между ног его не озаботило. Мельком глянул на окровавленное хозяйство и подумал, что в будущем оно всё равно не пригодится. Потому как будущее для него кончилось.
Бойцы принялись наматывать на Говоркова индивидуальные пакеты, обмотали с ног до головы.
В землянку внесли ординарца Сашку Жулькова, положили на нарах рядом с Говорковым. Ординарец выглядел безобразно коротким, ему оторвало обе ноги выше колен, штаны окровавленными лохмотьями свисали вниз. Жульков потерял много крови, часто дышал, время от времени стонал.
Бойцы торопливо наложили жгуты на бёдра, замотали бинтами культи.
Жульков некоторое время лежал тихо, потом начал бредить, потом пришел в сознание, открыл глаза, потребовал:
— Дайте пить!
Не допив до конца, уронил кружку, облив грудь. Увидел обмотанного бинтами Говоркова.
— Старшина! Налей-ка нам с командиром для дезинфекции грамм по двести.
— Тебе сейчас водку нельзя! — осторожно возразил старшина.
— Не жидись, старшина! Вам, крысам тыловым, только бы выжрать нашу пайку! Накройте-ка мне ноги ребята шинелью, а то пальцы мёрзнут.
Честный Хватов не обиделся. Он знал, что раненый ругает не его лично, а гнилое тыловое сословие вообще.
Разведчики молча набросили Жулькову шинель на нижнюю часть тела.
Старшина подал Жулькову кружку, до краёв наполненную водкой.
— Подай сначала старлею, а потом и мне нальёшь.
— Я не буду пить, — отказался Говорков. — У меня ранение в живот. Заражение разойдется по телу.
— А я выпью. За тебя, командир, и за себя. Старшина! Тащи вторую кружку! Давай эту мне в руку! Помогите братцы! Поднимите меня! А то мимо рта опрокину.
Двое разведчиков приподняли Жулькова под спину. Старшина подал кружку, Жульков выпил залпом, отдышался, просипел:
— Лей вторую! Никогда столько не пил разом!
Выпил вторую кружку.
— Ох, как зажгло внутри! Ох, как душеньку согрело! Положите меня братцы, устал я что-то, полежу…
— Закусишь, может? — спросил старшина.
Жульков не ответил.
Его опустили на нары, под голову положили свёрнутую фуфайку.
— Жена у меня дома... Молодайка… Перед войной женились… В охотку пожить не успели…
 
Жульков закрыл глаза, улыбнулся добро, мечтательно, откинул руку в сторону, словно приглашая жену прилечь рядом.
— Забирали когда меня на войну, выли обе страшно, мать и жена…
Жульков вздохнул печально, затих.
Старшина наклонился над раненым.
— Отошёл, сердешный.
— Потерял много крови, водки выпил. Молодую жену вспоминал… Тихо умер, радостно.
Снаружи донёсся топот копыт и скрип саней по мёрзлым кочкам.
— Тпр-р-р-р… — протяжным возгласом остановил лошадь возница. И добавил сердито: — Не балуй, ленивая!
Говоркова вынесли из землянки, положили в сани, устланные хвойным лапником, повезли в санроту. Сопровождающим сел старшина Хватов.
— Полегше, полегше! — командовал он вознице. — Раненого везёшь, не дрова!

= 4 =

Врач санроты, располагавшейся в деревенской избе, увидев сплошь замотанного бинтами в кровавых пятнах Говоркова, к тому же контуженного, выписал эвакокарту и распорядился:
— Утром в медсанбат.
— Помру до утра, — упрекнул врача Говорков. — У меня проникающее.
Указал на окровавленный живот.
Врач недоверчиво посмотрел на Говоркова, не производившего впечатление тяжелораненого, велел фельдшеру принести инструменты. Оттянул повязку кверху, освободил рану. Взяв длиннющие узкие щипцы, стал ковыряться в ране, не обращая внимания на стоны и густой мат раненого. Наконец, Говорков не выдержал мучений:
— Полегче, ты ж не конский доктор! Помру ведь, до госпиталя не доеду!
— Не торопись помирать, успеешь ишшо, война не завтра кончится. В тыл сдёрнуть хочешь по-лёгкому? А воевать за тебя кто будет? — ворчал врач, продолжая заниматься своим делом.
Наконец, прикрыл рану марлечкой, спустил бинты на прежде место, довольно сообщил:
— Плохого без хорошего не бывает. Кожу только пробило. Но дырок в тебе много, все надо проверять, осколки вытаскивать, раны чистить. Так что, в медсанбат поедешь. Как говорится, дай бог тебе жить долго и счастливо.
Воодушевлённый перспективой жить долго и счастливо, Говорков вспомнил о второй по значимости для счастливой жизни проблеме.
 
— Доктор, заодно уж посмотри… Ну… Меня ещё и пониже ранило… Повыше колен… Там какие перспективы? В смысле…
— Да показывай уж свою «перспективу»! — сдержанно улыбнувшись, прервал словесные блуждания доктор.
Доктор небрежно шевельнул указательным пальцем «одно место» и тут же выдал «приговор»:
— Повреждения¸ как говорится, незначительные, ствол у пушки цел, стрелять сможет. Кровоснабжение данного органа богатое, поэтому кровушки натекло много. В общем, жена обижаться не будет.
Вновь поступивших раненых уложили на полу, устелённом соломой, в тепло натопленном доме, дали по куску хлеба, напоили горячим чаем.
Говорков после горячего чая придремал. Сквозь сон услышал громкий разговор, чьи-то требования. Вдруг кто-то плюхнулся рядом и слегка налёг ему на грудь. Говорков услышал женский плач, кто-то мокрый ткнулся ему в лицо. Он с удивлением открыл глаза и увидел прильнувшую к нему, плачущую Катюшу:
— Не хочу целовать тебя мёртвого! Не хочу! Хочу целовать живого!
— Да ты… Живой я… Больно же! — забормотал Говорков, на самом деле морщась от боли и в то же время радуясь Кате.
Катя рыдала, шмыгала носом, целовала Говоркова в щёки, в лоб.
— Ну ты чего… Мокрым носом меня всего…
— Счастливый, старлей… — завистливо вздохнул один из раненых. — Меня бы так всего… Мокрым носом… Да чтоб такой мокрый носик дозволил всё — и больше.
— Катюш, да живой я! — чуть не урчал от удовольствия Говорков, гладя лежащую у него на груди девушку. — И ранения у меня, доктор сказал, незначительные. Нашпиговало осколками по-мелкому…
— Мне как девчонки сказали, мол, твоего Говоркова, всего окровавленного, привезли, я чуть в обморок не упала… И сразу сюда…
Катя шмыгнула носом и, приподнявшись, счастливыми глазами уставилась на Говоркова.
— Так и сказали, твоего? — улыбнулся Говорков.
— Так и сказали… Моего…
Застеснявшись, Катя ткнулась лицом в грудь Говоркова.
— Катюш, ну больно же! — улыбаясь до ушей, укорил девушку Говорков.
— Моего… Никому не отдам!
Катя вцепилась в гимнастёрку Говоркова и чуть тряхнула его.
— Вот мучительница… Раненый же я весь!
Говорков тылом ладони утёр слёзы со щеки Кати.
— Эх, мне бы такую мучительницу! Все мучения бы от неё стерпел! — завистливо проговорил раненый сосед.
— Таких больше нет, — чуть не пропел Говорков. — Одна, и та… моя.

***
 
Едва рассвело, раненых погрузили в сани. Обоз состоял из пяти саней под руководством старшины — начальника полкового обоза.
Привязанная к берёзе тощая кобыла, по старости отданная медикам, переступала с ноги на ногу, громко стучала копытами по мёрзлой земле, изредка фыркала, качала головой, понимающим глазом косила на раненых.
Наконец, появился повозочный, Мирон Афонин — мордастый краснощёкий санитар в наполовину расстёгнутом полушубке с кнутом за поясом и ковригой чёрного хлеба за пазухой. Мирон то и дело отламывал хлеб и пихал куски в рот. Рот словно бы есть не хотел, но повозочный насильно пихал в него хлеб указательным пальцем.
Мирон подошёл к кобыле, оттолкнул потянувшуюся на хлебный запах к пазухе морду, размотал привязанные к березе вожжи, сел поудобнее в передок саней, поправил греющую живот ковригу, из-за которой он был похож на беременного.
— Трога-а-ай! — длинно прокричал в голове обоза старшина и махнул рукой.
Мирон чмокнул губами и размашисто стеганул кобылку кнутом. Кобыла сдернула примёрзшие к насту полозья, раненые от толчка взвыли, сани покатились вперёд. Мирону удалось втиснуть свои сани сразу за санями старшины: быть на глазах начальства, если не надо работать, всегда полезно.
Мирон то и дело остервенело нахлёстывал лошадёнку по тощим бокам, покрикивал громко и с матерком, лошадёнка изо всех сил тянула на подъёмах, размашисто бросала ногами под уклоны, приседала на ухабах. Понимала скотина!.. Мирон погонял лошадь всю дорогу не потому, что торопился доставить раненных, а потому, что в небе появился немецкий самолет-разведчик, «костыль». Дорога, по которой снабжался полк и по которой в тыл эвакуировали раненных, в светлое время была у немцев под наблюдением. Коли появился «костыль» или «рама», скоро появятся и «лаптёжники». А громко ругал скотину, чтобы старшина слышал его усердие.
Изрытая взрывами и избитая техникой дорога за ночь застыла. Все следы и отпечатки солдатских ног и лошадиных копыт, глубокие борозды от гусениц тягачей, автомобильных колёс, окованных железом пушечных и тележных колес за ночь застыли до каменной твёрдости. Лошадь, как пьяный биндюжник, кидаясь по бугристой дороге из стороны в сторону, шарахалась на обочины, выбирала дорогу и с трудом тащила сани.
   
Мирон знал войну давно и со всех сторон, до мелочей изведал философию фронтовой жизни. Это в окопах пехтура сидит и ждёт от командиров, когда и куда пошлют. А в тылу жизнь суетная, в тылу живи, да оглядывайся. Тут надо соображать быстрее, чем думать.
Мирон любил поговорить о войне. Всем