к окровавленной плащ-палатке.
— Не надо, Катюш… — попросил Хватов. — Там… Осколком ему срезало всё…
Катина рука замерла, безвольно опустилась вниз.
— Катюш, — тихо проговорил Хватов, не глядя на девушку, — ты бы поплакала. Полегчает.
Катя безвольно шевельнула рукой. Лицо застывшее. В глазах ни мысли.
Неожиданно для всех Хватов опустился на колени рядом с убитым, снял пилотку и, осенив себя широким крестом, начал читать молитву:
— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего воина Николая, прости вольные и невольные прегрешения. Даруй душе его, Господи…
— Не надо, Трофимыч. Он не верующий, — прошептала Катя.
— Вера не в словах и не в обрядах. Вера в душе.
— Всем хорошим людям Господь даёт ангела-хранителя. Сколько раз он спасал командира от гибели… — вздохнул кто-то.
Катины пальцы случайно коснулись ладони убитого. Девушка вздрогнула, опустила взгляд вниз. Произнесла безразлично:
— Не его рука.
Сморщившись, как от боли, Хватов посмотрел на окаменевшее лицо девушки.
— И запах не его. Он по-другому пахнет. Я хочу посмотреть…
Катя медленно протянула руку к плащ-палатке, закрывающей голову.
— Катюш, не надо… Там не на что смотреть… Осколком срезало…
Катя медленно отодвигала край окровавленной ткани.
— Шея не его… Ухо не его…
Дальше — кровавое месиво.
Рука дрогнула, выронила ткань.
— Не он это…
— Умом повредилась от горя, — прошептал кто-то.
— Так ведь хороший человек был лейтенант, каких мало. И она… Ни с кем… Его ждала…
В отдалении послышались непонятные возгласы, похожие на восклицания перепуганных людей.
Все повернули головы в сторону шума, Катя тоже. Лицо её исказила болезненная гримаса, девушка без сознания повалилась на землю. Хватов побледнел, как бледнеют от ужаса. Трясущейся рукой перекрестился. Непослушные, словно замороженные губы, пытались выговорить слова молитвы… К нему приближался… призрак Говоркова!
— Свят, свят, свят… — прошептал Хватов и принялся крестить приближавшийся к нему призрак.
— Перепил, что-ли? — укорил призрак.
Увидев лежащую без чувств Катю, бросился к ней, приподнял, прижался щекой к её лицу, почувствовав, что жива, облегчённо вздохнул. Увидел убитого с накрытой головой. — Кто это?
— Ты-ы… — плачущим голосом ответил Хватов.
— С ума сошёл?
— Так ведь фуражка, вон, твоя… И в новую одёжку ты перед уходом переоделся…
— Я и сейчас в новой одёжке! Вы документы у него смотрели?
— Так чё-ж их смотреть, коли и так ясно, что это ты…
— Я — с тобой разговариваю! А это — новый командир третьей роты… Как его… Верзаков! Вместо Петрушенко назначен. Я с ним фуражкой поменялся, чтобы сфотографироваться… Не дошёл, бедняга… Говорил же я ему, чтоб над бруствером не высовывался!
Катя очнулась… Увидела Говоркова, завопила от страха, потом зарыдала от счастья, прижалась к нему…
= 16 =
Майеру повезло дважды. Во-первых, он не погиб при взрыве мины. Во-вторых, обер-фельдфебель Прюллер услышал взрыв мины, правильно расценил ситуацию, сам возглавил спасательную операцию, и с отделением солдат вынес его с нейтральной полосы.
Майер лежал в перевязочной. Руки его были в крови, веки плотно сжаты. Рот перекосился, верхняя губа задралась. Сдерживал дыхание и стоны, словно старался не расплескать ни единой капли своей боли.
Обер-арцт Целлер расстегнул на раненом ремень, задрал маскировочную куртку и рубашку, ощупал живот. Наконец, успокоил:
— Тебе повезло, Майер! Ранение непроникающее.
Он слегка промыл рану, засыпал порошком, наложили марлевую салфетку и плотно прибинтовал.
— Лежи спокойно. Мы уже ищем машину для транспортировки. У тебя прекрасное «ранение домой», — ободряюще рассмеялся Целлер. — Лазарет, отпуск по ранению. Что ещё надо фронтовику? Будь ты иваном, уже бежал бы на перевязочный пункт, напевая бодрую русскую песенку про «Вольга-Вольга, матка Вольга».
— Жалко, что я не иван, — слабо улыбнулся Майер.
— Поправляйся и дома не слишком усердствуй с женщинами!
Целлер закурил две сигареты, одну дал Майеру.
— А я завидую тебе, Майер, — грустно проговорил Целлер. — Скоро на родине в госпителе за тобой будут ухаживать чистенькие медички, каждый вечер будут целовать тебя перед сном, а когда оклемаешься и сможешь двигать лапами, организуешь себе дополнительную комнату с дамским обслуживанием, рано утром, в полдень и вечером, и без расписания, если захочешь. Прелестные девочки из дивизионного медпункта, блондинки, брюнетки и рыжие, какую захочешь, гигиенично безупречные и очень заботливые напудрят тебе зад, помоют твоего «мальчика-вставайчика»… А вечером наведают тебя только что вымытые, с красивыми причёсками в интимных местах, чтобы заняться с тобой оздоровительной гимнастикой.
Обер-фельдфебель Прюллер организовал транспорт, и к утру Майера на машине доставили в главный перевязочный пункт, развёрнутый в просторном сарае крупной деревни, расположенной в пяти километрах от высоты, которую защищал взвод Майера.
На дверях сарая был нарисован огромный красный крест, сверху крупными буквами написано: «Hauptverbandsplatz» — «Главный перевязочный пункт».
Недалеко от входа стояли бочки из-под бензина, из которых свешивались отрезанные руки и ноги. Вокруг лежали, сидели и гуляли раненые. В тени длинным рядом плечом к плечу лежали трупы. Шеренга мертвецов тянулась от северной стены вдоль дороги, уходящей на запад. Даже у мертвецов очередь, чтобы быть увезёнными на кладбище.
«Помойное ведро для отходов большой колбасной машины», — подумал Майер. Не про бочку с отрезанными руками и ногами, а про медицинское учреждение в целом.
Днём шли активные боевые действия, поэтому перед входом стояло множество носилок с ранеными. Ходячие солдаты сидели и лежали на земле. Ходячими считались все, кто мог ходить, хотя бы у него были оторваны обе руки.
Новоприбывших мельком осматривал медик в грязном белом халате, спрашивал:
— Кость не задета?
— Нет.
— Значит, царапина…
Любое ранение, не требовавшее немедленной ампутации или операции на внутренних органах, здесь считалось царапиной.
Майера, как офицера, внесли внутрь перевязочного пункта без очереди.
В нос ударили запахи карболки, эфира, крови, пота и гниения — запах человеческой беспомощности, к которым примешивалась вонь мочи, гноя, содержимого кишок, тяжёлый дух давно не мытых человеческих тел — за последний месяц практически никто не снимал с себя ни одного предмета одежды. Густой и влажный, как на скотобойне, воздух не хотелось вдыхать. В глубине сарая прямо на земле, устланной соломой, рядами лежали раненые.
Медперсонал в белых халатах работал, безразличный к воплям, проклятиям, рыданиям и стонам раненых с оторванными руками и ногами, с раздробленными челюстями и обожженными лицами, с вываливающимися из животов кишками. Майер попал в гноящийся и кровоточащий хаос, пропитанный болью, криками и мучительными стонами, увидел концентрацию человеческого бедствия, названного войной. Майер понял, как выглядит ад. Груды трупов рядом с дверью, чадящие керосиновые лампы внутри усиливали сходство с преисподней. И вместо надписи над дверью «Главный перевязочный пункт» надо было написать «Оставь надежду всяк сюда входящий».
В перевязочном углу, отдельно от свалки стонущих людей, стоял операционный стол, сколоченный из досок, отгороженный от остального помещения ширмами. К столу кожаными ремнями был привязан раненый. Над столом висела керосиновая лампа, но света для нормальной работы хирургу явно не хватало. У стены на железной печке-времянке в стерилизаторе кипятились операционные инструменты.
Над столом среди этого кошмара склонился бледный хирург в забрызганном кровью прорезиненном фартуке поверх халата, резал, шил, вязал нитки, делал уколы, безэмоциональным голосом произносил ободряющие слова. Работа ножом и пилой в самых неблагоприятных условиях под аккомпонимент воплей пациентов изматывала. Хирург машинально орудовал инструментами, о точности движений не могло быть и речи. Он чувствовал себя мясником — резателем плоти, пильщиком костей.Покончив с одним раненым, тут же принимался за другого.
Он, похоже, так устал, что с трудом понимал, чем занимается: руки, держащие скальпель, слушались хозяина с трудом. А занимался хирург ампутацией руки. По причине недостатка хлороформа наркоз был очень слабым, раненый страшно кричал, стонал и выл, как беззащитное животное на вивисекции (прим.: лабораторные операции без наркоза), пытался вырваться из державших его ремней.
Два дня назад хирург свалился с ног от изнеможения, день назад с ним случился нервный срыв: он плакал, истерично жаловался на запредельную усталость. Его напоили спиртом, он взял себя в руки, вернулся к работе, но работал медленно, словно в ступоре. Иногда его движения замирали, взгляд тупо устремлялся в пространство, он словно засыпал стоя. Санитар тычками приводил его в чувство.
Майер пришёл в ужас, какого не испытывал даже в бою, даже во время бомбёжки. Теперь он знал, как проходила ампутация конечности в средневековье, когда ещё не придумали обезболивания.
Ближе к стене санитар большим ампутационным ножом отскребал от крови только что освободившийся деревянный стол.
Закончив чистку, санитар протёр доски вонючей карболкой, велел солдатам положить Майера на стол, снял с него повязки, крикнул:
— Герр майор!
Подошёл хирург, майор медслужбы, в изначально белом халате, густо испачканном кровью, в бесформенной белой шапочке и марлевой маске, закрывающей половину лица, осмотрел рану, объяснил Майеру:
— Рана, вроде, поверхностная. Но надо прозондировать её дно — вдруг есть отверстие в брюшную полость. Надо хорошо обработать, чтобы не нагноилась, и зашить. Но, уж извините, герр обер-лейтенант, мы вас на всякий случай зафиксируем, чтобы вы не мешали мне работать. Проблема в том, что обезболивающего нет… Но кричать вы можете, сколько хотите. И ругаться.
Майера зафиксировали. Попросту — ремнями привязали за руки, за ноги и поперёк туловища к столу.
На помощь хирургу подошли две медсестры: одна подавала инструменты, вторая стояла напротив хирурга и помогала обрабатывать рану.
Майер держался изо всех сил. Когда хирург промывал рану, Майер скрипел зубами и сдавленно стонал. Хирург ободрял его и даже хвалил за терпеливость. Когда хирург начал тыкать железкой во все углы раны, проверяя, нет ли дырки в брюшную полость, Майер начал стонать в голос.
Медсестра прижималась к плечу Майера грудями, успокаивала его. В любое другое время Майер от таких прикосновений млел бы, сейчас же он даже не замечал прикосновений женского тела.
После того, как хирург, со словами «Это лишнее… Это всё равно отомрёт…», стал отрезать что-то скальпелем и ножницами, Майер заорал благим матом. А когда, промыв рану ещё раз, начал зашивать её, Майер завыл голосом умирающего волка.
— Да, быть живым, это больно, — пробормотал хирург.
В конце концов, операция закончилась. Медсестра перевязала рану, с помощью санитара отвела Майера вглубь сарая и уложила рядом с другими ранеными на солому.
Майер очень устал после операции, но ни спать, ни даже лежать спокойно не мог — солома кишела вшами. Насекомые заползали под одежду и под повязку. Тело нестерпимо
