погружаясь в нее по колени.
К вечеру подморозило, снег, падая в грязь, уже не таял. Окрестности словно накинули на себя ослепительно белую мантию. Солдаты посматривали на нее с беспокойством. Укрытые белым пушистым ковром дороги, изрытые колеями в полметра глубиной и глубокими воронками, залитыми водой, стали ландшафтом из страшной сказки. Грузовики окончательно увязли в загустевшей грязи. Тыловые службы безуспешно пытались укладывать поверх снежно-грязевой каши гати из веток. Гусеничные машины месили грязь, с трудом двигались вперёд. Пешие подразделения за сутки проходили не более пяти километров.
— Через ужасающие осенние дожди мы кое-как прорвались, — ворчал Профессор. — Землю подморозит, идти станет легче.
— А я вспоминаю слова русского старика, — возразил ему Франк, — который сказал, что в этом году жуки откладывают личинки очень глубоко в землю. Зима будет суровой.
— Будем надеяться, что мы успеем захватить Москву прежде, чем убедимся в правоте старого ивана, — вздохнул Профессор.
— Хоть бы мороз ударил! — со слезой в голосе молил ефрейтор Вольф. Длинный тощий фотограф походил на цаплю, шагающую по болоту. Он уже несколько дней не расчехлял фотоаппарат.
= 19 =
Говоркова привезли в медсанбат, располагавшийся в небольшой деревушке.
Состояние, как с крупного перепоя: кружилась голова, тошнило, руки тряслись, в ногах такая слабость, что коленки подкашивались, и стоять он мог, напрягши все моральные и физические силы.
Санитары помогли ему сойти с повозки, отвели то ли в приемную, то ли в сортировочную палатку, стоявшую на площади в центре села, около которой на носилках и на земле лежало и сидело десятка полтора раненых. Говоркова, как командира, завели в палатку без очереди, велели раздеться. Трясущимися руками, едва справившись с пуговицами, Говорков снял с себя всё кроме кальсон. Поправил завязки на поясе и присел на лавку, прикрывая рукой расщеперившуюся ниже пояса прореху. Болела и кружилась голова, при наклонах к горлу подкатывала тошнота.
Из-за простыни, отделявшей угол палатки наподобие крохотной комнатки, вывели больного, Говоркова завели за простыню и посадили на стул перед военврачом в белом халате с капитанской шпалой на петлице гимнастёрки.
— Здравия желаю, — не по-военному тихо поздоровался Говорков.
— Здравствуй, дорогой, — совсем по-граждански ответил военврач.
Солдат в белом халате записал данные Говоркова в журнал. Врач поводил пальцем перед глазами Говоркова, велел оскалить зубы и высунуть язык. Потом приказал встать и закрыть глаза.
Говорков с трудом встал, закрыл… И чуть не упал — так его повело в сторону. Хорошо, что рядом стоял санитар и вовремя подхватил Говоркова под мышки.
Военврач недовольно качнул головой, жестом велел Говоркову сесть и дал новое задание:
— Закрой глаза, вытяни руки, указательными пальцами дотронься до кончика носа.
Санитар на всякий случай придержал Говоркова за плечи.
Говорков не попал в нос ни правой, ни левой рукой, и опять чуть не свалился со стула.
Военврач тяжело вздохнул, крякнул по-стариковски, укоризненно покачал головой, спросил:
— Давно на передовой?
— С д-двадцать вы-ывторого июня, — заикаясь, выговорил Говорков.
— Сколько раз ранен?
— Д-два или три… Не помню.
Военврач ещё раз вздохнул и стал что-то писать.
— К контуженым, — буркнул, не поднимая головы, и жестом отпустил Говоркова.
В избе, куда Говоркова, поддерживая за локоть, отвёл санитар, было сумрачно и прохладно. Пахло прелой соломой матрацов, сапожной ваксой и вонючими портянками, которые для просушки все накручивали на голенища сапог, стоящих у двухэтажных нар. На нижних нарах лежали два старлея и капитан, на верхних — четверо лейтенантов.
— Вон свободное место, — указал санитар на нижние нары. — Обустраивайтесь.
И ушёл.
Говорков сел на нары, закрыл глаза. Оперевшись локтями о колени, обхватил голову руками, замер. Болела голова, одолевала слабость и усталость.
— З-здорово, з-земляки, — поздоровался запоздало, не открывая глаз.
— И т-ты вы-ыздоравливай, з-земеля, — отозвался за всех капитан и успокоил: — Пы-ыоначалу с контузией так. З-за два-три дня отоспишься. Ложись, отдыхай.
— Попить бы, — попросил Говорков.
— У-у двери бак, прошёл мимо.
Говорков открыл глаза. У входа на ящике стоял железный бак. На крышке — железная кружка с погнутыми боками, прикованная на цепь, как сторожевая собака.
Между нарами у окна — сбитый из досок стол с ножками буквой «Х», какие в мирное время делали на полевых станах.
Говорков попил воды, снял сапоги, уронил портянки на голенища, лёг, отвернувшись к стенке, и тут же уснул.
Спал Говорков долго. Его периодически будили, совали в руки миску с хлёбовом и кусок чёрного хлеба, ставили железную кружку сладкого чаю с настоящей, а не морковной заваркой. Говорков в полусне съедал всё, пил таблетки и снова валился на бок.
Когда через трое суток Говорков проснулся окончательно, выспавшийся и с ощущением прибывающего здоровья, пожилой солдат Акимыч, приставленный к контуженным на должность санитара, выговаривал кому-то:
— Народ вы не ранетый: руки-ноги целы… А вот с головами на почве контузии у некоторых полный сдвиг в сторону непорядка. Младший лейтенант в процедурную утром не ходил. Врач узнает — отправит досрочно на передовую.
Несмотря на то, что Акимыч был простым бойцом, присматривал он за подопечными командирами, как за несмышлёными дитятями.
— Не закладывай, Акимыч! — попросил провинившийся. — Больше не пропущю процедуры.
— Сообразить не можете, что вам полезно, а что не выгодно! На меня врачи косятся. Вроде, как я с вами тут заодно. Капитан нахлесталси надысь самогону. До главного врача дошло. Вызвал меня, отчитал, как мальчишку: «У тебя в палате попойка! Почему допускаешь разложение? Или ты с ними участвуешь?». Хорошо, главный не прознал, что капитан спьяну на женскую половину ходил…Хорошо, не задержали, а то б ехал сегодня в направлении фронта…
Молоденькие медсёстры, фельдшерицы и врачи жили в другом конце деревни, куда выздоравливающим, и, особенно, контуженым, вход был категорически запрещён. Жилую зону деревни от лечебной отделял полосатый шлагбаум поперёк центральной улицы, около которого, как на границе, день и ночь стоял часовой. Правда, на соседней улице ни шлагбаума, ни часового не было.
Капитан тряс контуженной головой и, заикаясь, с улыбкой возражал Акимычу:
— А-акимыч, т-только никогда не знавшие любви с-старики и сы-ытарухи не могут понять нас, молодых, которые ищут любовь, находят и предаются ей с полной страстью. Иногда на передовой до того хочется девушку потискать, аж зубы чешутся. А тут я отоспался, отъелся, выпил немного… А-акимыч, ты знаешь Наталью из процедурной? Такая… в теле… Как посмотрела на меня, так я сразу ей в плен и сдался, так и захотелось ей нежные м-места намять…
— Н-натаха баба гарная! Рук не оторвешь! — подтвердил рядом сидящий лейтенент. А глубина… чувств у неё… Бездонная! Особенно, когда ноги тебе на спину забрасывает!
— Пы-ы-ы-шечка! — закрутил головой и словно облизнулся младший лейтенант сверху.
— Ра-а-а-зок потискать — и можно на передовую! — вздохнул лейтенант.
— Та-а-кие милашки-хохотушки в процедурной — и пропа-а-дают без мужиков! — с мучением в голосе то ли от заикания, то ли от жалости к милашкам, добавил младший лейтенант.
— Они там, в процедурной, евины дочки — дурочкины внучки, мужиков завлекают, как русалки, — укорил Акимыч командиров. — А Наталья эта безотказная, всех командиров привечает…
— Потому я и пы-а-шёл на женскую сторону, А-акимыч, что безотказная! — воскликнул под общий хохот капитан.
— Ну, ежели кому не терпится повоевать, можно, конечно, прогуляться на женскую половину. Вы ж не ранетые, вы только по голове ударетые. Все, как на подбор — жеребцы!
— Н-не все, Акимыч, — пытался отшутиться капитан.
— А кто не жеребцы, — сердито перебил его Акимыч, — те голодные до женского тела кобели. За вами глаз да глаз нужон! У вас понятия о дисциплине нету! Ежли вас не держать, вы набезобразите с медсёстрами, а им потом без мужей последышей ваших растить. Не знаете, как тяжело женщине одной ребёнка подымать…
Говорков слез с нар, подошел к баку с водой, погремел цепью, набрал в кружку воды, напился.
— Ну, в-вот и разведчик оклемался! — одобрительно проговорил капитан.
С врачебной комиссии вернулись выздоравливающие, доложили:
— Чи-этверых в-выписывают.
— Н-надо обмыть это дело, а то п-пути не будет! — тут же постановил капитан.
Он расстегнул нагрудный карман, достал скрученные колбаской сторублёвки, отслюнявил несколько, протянул младшему лейтенанту, лежавшему на верхнем ярусе нар.
— Т-ты у нас с-самый бывалый и с-самый незанятый, т-тебе идти.
Все добавили по две сотенных. Говорков протянул сотенную и показал жестами, что пить не будет. Младший лейтенант понимающе кивнул.
— На четверть хватит (прим.: бутыль в четверть ведра), — посчитав деньги, объявил он.
Пока отъезжающие ходили на склад за сухпайком на дорогу, пока оформляли в канцелярии документы, младший лейтенант сходил в деревню, принёс огромную бутыль мутного самогона.
За ужином состоялись проводы отъезжающих.
Ещё несколько дней Говорков лежал на нарах, пил таблетки, спал.
— В-видно здорово разведчика ты-ыряхнуло! Вторую неделю отлёживается, не разговаривает, — услышал он замечание капитана.
Говорков выспался — и за прошлые недосыпы, и на будущее, в запас. Без забот время от еды до еды тянулось медленно.
Он лежал на нарах с закрытыми глазами, а в сознании, как в кино, мелькали эпизоды войны, лица живых и убитых. Много погибло тех, кто был рядом с ним. Личико Катюши… От этого видения становилось сладко на душе.
Разговаривать Говоркову не хотелось, да и не получалось у него. Выдавит из себя первое слово, а потом, как при словесном запоре, ждёт, когда к горлу подступит второе, выдавливает его с натугой. Поэтому общался он в основном жестами.
Все контуженые разговаривали своеобразно, нараспев, как в церковном хоре, заикаясь и сокращая многие слова. Чтобы понимать, надо было привыкнуть к их «напевам». Со скуки играли в карты на деньги.
Но ходовые слова в игре выговаривали уверенно:
— Ещё одну!
— Не лишнего?
— Давай. Очко!
За игру в карты, тем более на деньги, тут же отправляли на фронт. Чтобы начальство не застало играющих врасплох, в сенях перед дверью разбрасывали охапку дров. Пока «гости» в тёмных сенях пинали дрова, открывали дверь, игроки успевали спрятать карты и деньги.
Но и Говорков дождался выписки. Подремонтировал по случаю у работавшего при санбате сапожника сапоги. Получил документы, бэушное чистое обмундирование. Вместо вещевого мешка — штанину от кальсон. Сложил в неё две банки тушёнки и две булки хлеба, полученные в качестве сухпайка, завязал всё бинтом и с попуткой отправился в свой батальон.
