ты, убьет тебя. Если я пожалею врага, это может стоить жизни мне или моему другу. Поэтому, наши шансы выжить возрастают пропорционально отсутствию у тебя сострадания к врагу. Поначалу мы думали, что воюем за жизненное пространство для арийцев. А по большому счёту, мы здесь не за Гитлера воюем, не за Германию, а за своих друзей и за свою жизнь. Мы приговорены к войне пожизненно.
— Пораженческие настроения недостойны истинных арийцев! — поддержал Кайзера молчавший до этого Красная Крыса.
— Жизнь под угрозой гибели лишает твердости даже стойкого солдата. Даже опытные вояки, бывает, сходят с ума и лезут под пули, желая умереть. Не каждый может жить в воцарившем на землю аду, — как бы для себя проговорил Карл Беер.
— Мне совсем не хочется пасть смертью храбрых. Я хочу жить! Девчонку встретить и полюбить по-настоящему... Девичья улыбка… Девичьи губы… Вот где красота и сладость! — с тоской пробормотал любитель женщин Хольц.
— Все мечтают о девичьих губах и улыбке. Да только безгубая старуха с косой здесь скалится чаще, — усмехнулся Беер. — Война в России с ужасным кровопролитием, запахом пожарищ и разлагающихся трупов… Если это не кончится, мы все попадём в сумасшедший дом.
— Мы здесь, на фронте… — начал Кайзер.
— Забудь про «мы», — перебил его Беер. — Война — это глубоко личное дело. Наступают и отступают армии. Но каждый солдат ведёт собственную битву. Каждый солдат поодиночке мучается от холода и голода, это в него стреляют, ранят, лично у него болит, а не у взвода, роты или армии. И цена твоим лозунгам здесь одна — собственная жизнь.
— На войне всему одна цена — жизнь, — согласился Хольц.
— Только измеряется на войне всё одной меркой — смертью, — добавил Беер.
— Да, смерти здесь больше, чем жизни. Она тут пропитала и землю, и воздух. Так что, не стоит о ней вспоминать, — едва слышно проговорил Хольц.
— Война — это эпидемия убийств, — тем же тоном, что и Хольц, продолжил Профессор. — На войне каждый выстрел делается для того, чтобы убить человека. На войне пули без дела не летают. Даже в победившей армии есть убитые и раненые. Война — это ад, где кипят все котлы и раскалены все сковороды. И солдат приговорён танцевать на раскалённых сковородках и купатьс в кипящих котлах. Сначала в маленьком, потом в средненьком, потом в огромном. И наступает момент, когда ты не в силах переносить страдания... Но за самым мучительным страданием тебя ждёт ещё более мучительное.
— Будь проклята война! Ну почему я не родился девочкой? — шутливо воздав руки к потолку, воскликнул Фотограф Вольф. — Меня не послали бы на фронт!
— Все, кто расстраивался по поводу этой несправедливости, стали гомиками, — вздохнул с кряхтением Хольц.
— А с другой стороны, на войне человек живёт налегке. Ни житейских забот, ни выбора, ничего, кроме собственной жизни.
— И ей он не хозяин, ею распоряжаются командиры. Долг, мол, у солдата, класть жизнь на алтарь отечества.
— Да, долг солдата — жертвенность во имя отечества. Война — большое испытание для немцев. И тот, кто этого не понимает, зря носит военную форму. Пройдёт время и стойкие солдаты, герои… — вновь бросил лозунг Кайзер, но его перебил Профессор:
— Время на войне меряется кровью. Ты хотел сказать: «Прольются реки крови»? А насчёт стойкости... Что такое «стойкость»? Когда за свои позиции упрямо держимся мы — это называется стойкостью, героизмом. Но когда геройски обороняются русские — мы называем это глупым упрямством.
— Преклонение перед героями — сомнительная вещь, — скептически поддержал Профессора Фотограф. — Лично у меня оно вызывает голодные спазмы в желудке. Не следует превозносить кого-либо до небес до тех пор, пока он не умер. После смерти можно написать: «Он погиб за Германию». И ничего более. Терпеть не могу публичных восхвалений.
— Я тоже не могу говорить о войне, как о чём-то героическом, — присоединился к мнению приятелей Папаша. — Война — средство достижения политической цели через насилие с помощью смерти и увечий чужого народа, через разрушение чужой страны. И здесь говорить о стойкости, чести и героизме неуместно. Потому что сами понятия чести и героизма на войне относительны. Офицер, который послал роту в кровавую бойню, выполнил приказ, но погубил роту — герой?
Папаша требовательно уставился на Кайзера.
— Герои — те, кто сверхчеловеческими усилиями... — пафосно начал Кайзер, но Папаша перебил его:
— Мы частенько делаем работу, казалось бы, за пределами человеческих усилий. Но если мы её делаем, значит, она «человеческая».
— Дух наших войск…— с перекошенным от злости лицом вскочил Кайзер.
— Что ты понимаешь под «духом войск»? — перебил Папаша Кайзера. — Дух несчастных солдат, которые, как перепуганные до смерти зверюшки, прячутся по бункерам и окопам? Война — это огромный гнойник. Вот его «духом» и пропитан каждый из нас.
— Я думаю…
— Не пытайся думать, — перебил Кайзера Фотограф. — У тебя голова маленькая, от избытка дум заболит с обеих сторон, потому что не уместит величия твоих мыслей. У тебя, вон, даже шишку на голове лишними мозгами выперло. Мозги на череп не давят?
— Это поправимо, — снисходительно проворчал Папаша. — Попадёт в госпиталь, хирург сделает ему надрез, чтобы не так давило. Лишние мозги вытекут, и он станет нормальным солдатом.
— Немецкие солдаты силой оружия заставят русских покориться воле рейха! Мы должны уничтожить русского зверя! — выкрикнул Кайзер, подкрепляя свои слова взмахом сжатого кулака. — Никто не подорвет мой дух!
— Побыстрей бы ветер отнёс его смрадный коричневый дух в сторону, — ухмыльнулся Фотограф.
— Парень, видать, гороховой каши объелся, такой дух от него идёт! — подыграл приятелю Хольц.
— Вы меня ещё вспомните! — угрожающе воскликнул Кайзер.
— Мы тебя будем вспоминать каждый раз при входе в сортир, — согласился Фотограф, двумя пальцами зажимая нос. — Коричневый цвет — цвет дерьма.
— Война — опытный хирург. Она быстро избавит нас от присутствия вонючих нациков, — «успокоил» приятелей Профессор.
— Не знаю, что в одной из наших атак случится со мной, а вот один известный нам коричневый новичок схлопочет пулю между лопаток, долго будет мучиться, но в конце концов сдохнет.
— Да, война быстро избавляет окопы от самоуверенных новичков, — подтвердил Папаша. — Мы, «старички» умеем выживать на войне. У нас выработался нюх на металл, несущий смерть. Ходим в расхристанных кителях и пилотках задом наперёд, но карабины у нас висят ладно. Взять старика Франка. Он ленив на отдыхе, но быстр, умел и решителен в бою. Именно от таких воинов зависит результат атаки и стойкость в обороне. Такие неугодны начальству в тылу, но в бою именно они превратят роту в первоклассную боевую единицу, потому что их боевой дух передаётся остальным. Мужество и смелость заразительны. Впрочем, как и трусость.
— Я очень надеюсь, что мы выиграем войну, — словно подвёл итог разговору Профессор. — Не дай Бог нам проиграть. Иваны добродушны. Но у них хорошая память. Меня не удивляет, что нас уже погибло в разы больше, чем за всю кампанию в Европе. Я не удивлюсь, что домой нас вернётся очень мало. Но я сильно удивлюсь, если кто-то вообще унесёт ноги из России. Точнее, если русские позволят хоть одному из нас уйти живым за то, что мы здесь натворили.
Старик Франк храпел ритмично и невозмутимо. Храп в плавном крещендо набрал силу. На максимуме звучания Франк прерывисто всхрюкнул, словно вопрошая о чём-то, и проснулся. Не спеша спустил ноги вниз, почесался под мышками, за брючным поясом, залез под воротник, пытаясь достать между лопаток, объявил безо всяких предисловий:
— Что-то у меня появился какой-то зуд. Надеюсь, никто не принёс от иванов вшей сибирской породы? Говорят, немецкая вошь по сравнению с сибирской — всё равно, что сонный мопс на руках у старой графини, по сравнению с голодным волкодавом, который увидел кусок мяса. Не хотел бы я быть кормом для стаи сибирских вшей-волкодавов.
— Сибирские вши, конечно, плохо, но хорошо, — изрёк Профессор.
— Чего же хорошего? — старик Франк до того удивился, что перестал чесаться.
— Горсть вшей сибирской породы восстановят патриотические чувства, пошатнувшуюся веру в идеи Адольфа и желание воевать лучше ярких речей доктора Геббельса, которые передают по радио, — пояснил Профессор.
— Вши у меня отечественные, а речей бесноватого рейхсминистра Геббельса я не слушаю, — безразлично возразил старик Франк, внимательно разглядывая пойманную вошь.
— Осторожнее с определениями, Франк! Говорят, рейхсминистр очень мстителен! — предостерёг товарища Фотограф.
— Я не боюсь мести рейхсминистра. Во-первых, я не еврей, значит, меня не расстреляют. Во-вторых, я не офицер, значит, меня не разжалуют в рядовые. В-третьих, меня невозможно сослать на фронт, потому как я уже сослан…
Все надолго замолчали: огонь полемики угас, превратив в пепел причину, на которой он разгорелся.
— Но, несмотря на бюргерско-обывательскую плесень, пропитавшую немецкое общество, я искренне и сильно люблю Германию, — подвёл итог спору Профессор.
***
Низко висели свинцовые тучи. Серая, застывшая по-осеннему, подёрнутая туманцем вода не отражала кусты на берегу, откуда всю ночь стреляли пулеметы. Тишина рассвета осторожно жалась к холодеющей земле. Освещая низкие тучи, с шипением взмывали ракеты, и темнота приобретала белесый оттенок. В верхушках елей негромко плакал-причитал-постанывал ветер
Изнуряющие ночные дежурства становились мучительными, если шёл дождь. Вода просачивалась сквозь натянутый над головой брезент, сырость проникала под шинель и мундир, вода стекала по телу. Сдав дежурство, стуча зубами, солдаты падали на гнилую солому промокших бункеров. Ценители черного юмора развесили в бункерах таблички: «царство Нептуна», «сталактитовая пещера», «мужская баня» и тому подобное.
Весь сентябрь и начало октября ждали наступления. В октябре проливные дожди шли не переставая. Ночи стали ещё холоднее. Солдаты много говорили о наступлении, которое начнется, когда закончатся дожди. На заброшенный участок фронта в болотной глухомани прибывали подразделения с бронетехникой и тяжелой артиллерией. Новые противотанковые орудия калибра пять сантиметров вытесняли практически бесполезные и всеми презираемые «дверные колотушки» (прим.: противотанковые пушки калибра 3,7 см — прототип наших «сорокопяток»). Ходили слухи, что прославленный генерал Манштейн, за недавнее покорение Севастополя получивший звание фельдмаршала, должен прибыть на этот богом забытый участок фронта. В специальных палатках или в сельских избах солдатам крутили кинохронику о титанических размеров орудиях, которые не оставили камня на камне от Севастополя. Правда, солдаты с трудом представляли, как эти железные монстры можно передвигать среди здешних болот.
Пятого ноября после обеда температура упала, повалил снег. Но, хлопья, едва коснувшись грязной жижи, таяли, будто грязь всасывала снежинки в себя. Машины увязали все глубже. Солдаты толкали машины, доблестные русские лошадки тащили повозки. Солдаты радовались десятиминутным остановкам, которые давали лошадям передышку. Передохнув, снова толкали машины и тянули повозки из вязкой грязи,
