зудело, но толком почесаться Майер не мог: при малейшем движении он чувствовал режущую боль в только что зашитой ране. Спать не давал постоянный шум: раненые стонали, просили то пить, то подать утку. Поступали новые раненые, которых, как и Майера, оперировали «под крикаином», то есть, без обезболивания, с криками…
Рядом с Майером тяжело дышал, беспокойно что-то бормотал юнец с острым старушечьим лицом. Мухи роем кружились над его головой, упакованной в заскорузлую от крови марлю. Его левая рука безжизненно висела сбоку, независимо от движений тела — осколок русского снаряда угодил ему между плечом и шеей и повредил какие-то важные нервы, а кроме этого, пробил верхнюю часть легкого, сломав два ребра. Его почки были смяты взрывной волной и почти не работали, но раненый этого не знал. Как, впрочем, не знали и врачи. При малейшем шевелении поломанные рёбра терзали раненого мучительной болью. Раненый лежал не шевелясь, и если бы находился в сознании, то сошёл бы с ума от необходимости лежать неподвижно. Его спасало полузабытьё, иногда переходившее в настоящее забытьё. Изредка он приходил в себя и ощущал мучения в полной мере. Иногда какой-нибудь сердобольный солдат приподнимал ему голову, чтобы влить в рот горячий чай. Но лучше бы он этого не делал. Потому что по какой бы причине раненый ни приходил в сознание, это означало возвращение страданий, и он шёпотом умолял, чтобы никто его не трогал. Но его мольбы то ли не слышали, то ли о них забывали — санитары или просто солдаты вновь пытались напоить его или повернуть удобнее... Да и трудно было понять, спит раненый, лежит без сознания или уже отошел в мир иной. А, чтобы выявить мёртвых, лежащих с закрытыми глазами время от времени легонько трясли.
Раненый солдат вдруг странно задышал, глубоко и ненасытно, будто долго бежал, и ему не хватало воздуха.
Майер закричал:
— Санитар! Санитар!
Когда санитар, наконец, пришёл, Майер обозвал его нерасторопной задницей. Санитар склонился над раненым, ощупал его, пожал плечами и сказал:
— Это вы из-за него так орали? Вряд ли нам удастся его воскресить.
Майер промучился день… К вечеру боль в ране утухла, но зуд от вшей стал нетерпимым.
Майер промучился ночь. Уснуть — точнее, забыться — из-за невыносимого зуда, из-за криков оперируемых ему удавалось лишь на мгновения. Под утро он, наконец, ненадолго уснул.
Проснулся оттого, что холодные пальцы приоткрыли ему веки и полезли в глаза.
— Эй, эй, эй! — отшвырнул он руку от себя.
Оказывается, это санитар после ночи отсортировывал мёртвых от живых.
Чуть позже медсестра — «карболовая мышка», как её называли раненые — перевязала Майера:
— Рана без воспаления, герр обер-лейтенант, — похвалила она Майера.
После перевязок раненых покормили. Майеру принесли хорошую порцию горохового супа и кусок чёрствого хлеба, которые Майер с жадностью съел.
Солнце начало припекать, и, несмотря на полумрак, в сарае стало душно, всё сильнее пахло испражнениями. Воздух кишел мухами.
Из перевязочного угла вынесли грузного раненого с забинтованными в виде чепца головой, верхней частью грудной клетки и обеими голенями, положили неподалёку от Майера.
— Шампанского! — вдруг потребовал «марлевый пакет».
Помолчав немного, надоедливо заканючил:
— Шампанского… Я хочу шампанского…
— Помочись в кружку и хлебай! — «заботливо» посоветовал бас со стороны.
Кто-то осторожно хихикнул.
— Шампа-анского… Я всё-таки полковник! — уговаривал марлевый пакет.
— Заткнись, гад, — потребовал бас. — Тут без разницы, полковник ты или ефрейтор. Тут все раненые. Рядом с тобой умирает унтер-офицер. Он очень тактичен, делает это молча.
Майер пригляделся к требовавшему шампанского. Раненый бредил, разговаривать с ним было бесполезно.
— Полковник не слышит вас, он без сознания, — вступился за раненого Майер. — Он то на том свете, то на этом.
— Ну, принесите шампанского… Со льдом! — захныкал полковник. — И девочку в номер… Горячую девочку… Сколько стоит? Я заплачу!
— Переходи на самообслуживание! — раздражённо посоветовал бас.
Майер легко засыпал под артобстрелом. Но здесь спать не мог.
«Надо срочно бежать из этой вшивой лекарни», — решил он.
С трудом встал, прижимая рану ладонью, вышел на улицу. Хотел сесть на лежавшее сбоку от перевязочного сарая бревно, но не смог: рана отозвалась резчайшей болью. Остался стоять.
Пока раздумывал, сможет ли пешком пройти пять километров до своей роты, подъехала машина, привезла раненых. Машина оказалась из соседнего батальона, но Майер уговорил водителя подвезти его к штабу своего батальона.
Сидеть Майер не мог. Водитель помог ему забраться в кузов, уложил на носилки.
= 17 =
Тыловики — народ расторопный. Служба у них такая: везде успевать, нужное доставать, кому прикажут — отдавать. А потому дружат со связистами и прочим штабным людом — эти всегда сообщают новость на день раньше, чем она случается. Чуть прослышат тыловики от штабников, что объявлена передислокация в энную деревню, тут же телеги грузят, и галопом вперёд. Избы столбить. Коль не поспеешь первым, пехтура тёплые места займёт, придётся в сараюшках маяться, а то и вовсе в палатках.
Примчится тыловая братия, краснощёкая и мордастая, соскочит с телег, торопливо зыркнет направо и налево, где удобней устроиться, и загалдит друг на друга, как на базаре, размахивая руками и брызгая завистливой слюной друг другу в рожи, споря, кто первый хороший дом застолбил.
— Куды ты прёшь, курицин сын, чтоб тебя мама разлюбила! Не видишь, занято туточки! Чего щеришься, как придурошный? В носу чешется?
— Вот те раз, в ноздре квас! Чевой-то ты на меня злисся, забодай тебя лягушка, задави тебя комар, будто я у тебя жену увёл? На какой такой стенке ты, друг человека, подписал, что занято, кобыле тебя в трешшину! Свой локоть не укусишь, в ухо себя не поцелуешь, это и богу ведомо. Атас, красавчик, я первый сюда подъехал!
— Вот те два-с, пальцем в глаз! Ишь, развонялась, кишка обозная! Где ты был, когда бог людям мозги раздавал? Видать, за самогонкой в деревню бегал! Кады ты первый подъехал, я уже туточки стоял. А, раз ты ко мне подъехал, а не я к тебе, значит, туточки мной уже занято. Как ни ширься, брат, ширше сваво зада не сядешь. Есть же такие непонятливые!
— Хитрый хохол, надел на мозги чехол. Всем надоел, чёрт бы тебя заел! Ты, братка, и хитрый, а не хитрее теленка: языком под хвост не достанешь…
Пошумев, погалдев, и солидно полаявшись, «взяв глоткой» нужные хаты, выяснив отношения и стратегическую обстановку на фронте, распалённые криком, быстрой ездой по пыли и жаре, шустрые и проворные тыловики снимают картузы, пилотки и каски, вытирают рукавами потные лбы, довольно скалятся.
— Ну, пойдём, — «закрывает собрание» один из спорщиков.
— Махорочку покурим — и пойдем! — показывает другой, что ему очень даже приятственно общение с обозным соратником. И даже без жадности протягивает ему свой кисет.
А если услышат ненароком, что, мол, рота такая-то деревню у немцев взяла, возмутятся:
— Чаво-чаво? Хто ето первый? Мы, когда заехали туды, никакой роты не було! Мы первые!
И добавят убедительно, как бывалые вояки:
— Мы, мать твою в дышло, прямком торопились, все кишки по просёлкам растрясли…
Бегущему на немецкую эмгу окопнику не встретить пулю грудью — за счастье. Тыловику же кишки по просёлкам растрясти — беда.
У каждого своя беда.
***
Бойцы Говоркова в селение входили молча, тяжёлым размеренным шагом. В только что закончившемся бою набегались, шустроту растеряли, вымотались и обессилели. Не глядя по сторонам, вышли на площадь. Получив команду разойтись, одни сели со стариковским кряхтеньем и стонами у домов, притулившись спинами к завалинкам. Другие упали в тень заборов, расслабившись на мягкой травке и закрыв глаза. На лицах безмерная усталость. Осунувшиеся лица землистого цвета. Чёрные от пыли губы высохли и потрескались, глаза провалились. Вокруг глаз морщины, а от носа к углам ртов глубокие складки, в которые въелась потная грязь.
— Смотреть на тебя, только настроение портить, — заметил один боец, протягивая кисет другому.
— На себя посмотри, — буркнул в ответ собеседник, но согласился: — Да уж… Был конь вороной, да уездился, посивел…Замаялся, аж тоска берёт. Прям, беда…
— Эт ты брось! От тоски вши заводятся. Не то беда, что много труда, а то горе, что бед море.
Через некоторое время на площадь прискакал на коне начальник штаба. Недовольно оглядел спящих у заборов солдат. Крикнул зычно:
— Кто старший!
Говорков открыл глаза, оглядел площадь. Кроме него и Титова командиров нет. Неторопливо, со стоном поднялся, подошёл к начштаба, устало козырнул, доложил:
— Взвод разведки и остатки пехотной роты.
И добавил на всякий случай, намекая, чтобы лишнего не беспокоили:
— Только что вышли из боя.
— Постройте бойцов, доложите о наличии личного состава!
Говорков подошёл ближе к забору, в тени которого лежали солдаты, негромко скомандовал, словно попросил:
— В две шеренги становись…
С кряхтением, оханьем и недовольными репликами бойцы выстроились в две неровные шеренги.
— По порядку номеров рассчитайсь, — не особо по-командирски скомандовал Говорков.
Бойцов набралось почти сотня. Из пехотной роты половина осталась на подступах убитыми и ранеными.
— Принимай команду над сводной ротой, Говорков…
Начштаба вытащил из планшета карту, развернул на колене, указал пальцем:
— Роте занять позиции от этой высоты до этой деревни. Вырыть и оборудовать окопы в полный профиль. Выполняйте!
— Есть…
«До новых позиций километров десять, — размышлял Говорков. — Учитывая усталость бойцов, доберёмся часа за три-четыре… Стемнеет уже. Как затемно ориентироваться на местности?».
Рота двинулась из села.
Начальник штаба дёрнул поводья и подался к обозникам, обустраивающим жильё для штабных.
***
Время осеннее изменчиво. В обед мучила жара, а к вечеру небо затянулось низкими тучками, подул холодный порывистый ветер, заморосил нудный дождь. Грунтовка размякла, превратилась в грязное месиво. Полковые обозы теперь застрянут. Рота останется без хлеба и мучной похлебки.
— Курево вышло, — стонали бойцы. — Хочь в голос кричи.
Дождь, грязь, лужи, а пехота идёт. Вместо расчетных трёх часов, брели все пять, скользя и разъезжаясь ногами по грязи.
Стемнело.
У росстаней (прим.: перекрёсток дорог за деревней) свернули налево, чтобы обойти какую-то деревеньку.
В кромешной тьме наткнулись на передовой дозор немцев, те открыли пулемётный огонь. Их поддержали пулемёты, расположенные чуть дальше. Похоже, здесь немцы встали на промежуточный рубеж. Стреляли немцы для виду, чтобы русские в темноте на них не лезли. Бойцы сигнал поняли, остановились.
— Может, обойдем их, Титов? — вяло спросил Говорков.
— Так приказа не было, командир, — совсем без интереса ответил Титов. — И нужды особой нет. Без приказа кому охота живьем в могилу лезть? Посылай в штаб связного: так, мол, и так… К утру связной вернётся, засветло и повоюем.
— Умное предложение, — похвалил Титова Говорков со скуки. — Мудёр же ты!
— Ты мудрее, — тоже от скуки ответил Титов.
— Это ты точно подметил, — позевнув, согласился Говорков. — Зато ты из породы везунчиков, мне не везёт так бессовестно, как
