вкус. Вино было сладким и даже приятным. Она никогда не пила итальянского вина. Старший лейтенант госбезопасности угощал её плодово-ягодным неприятного вкуса. Подумав, Тоня выпила полстакана.
Семён одобрительно кивнул:
— О це дило!
Вино разлилось теплом по голодному желудку, перетекло в усталые ноги, воспарило кверху и заполнило благостью голову. Тоня улыбнулась. Наконец-то она наестся досыта! Взяла кусок мяса, вонзила в мякоть зубки. Хоть и остывшее, но вкусное. Пьяненькие полицаи, смотревшие на неё с интересом, казались ей уже не такими отвратительными, как на первый взгляд.
— Между первой и второй промежуток небольшой! — продекламировал Семён, налил себе самогона, Тоне доливать не стал, стукнул по стакану кружкой, выпил.
Тоне понравилось, что Семён не долил ей — значит, не намерен спаивать. Уже с удовольствием она допила стакан.
— Сёма, пошли покурим, — с намёком предложил изрядно подпитой полицай.
— Пошли. Даме только компотику налью, а то посуху мяско в глотку со скрипом лэзе.
Семён налил Тоне стакан доверху, пошёл к двери.
Вышли на крыльцо. Закурили, отлили прямо с крыльца.
— Сёма, барышню надо оприходовать, — решительно проговорил полицай. Я даже придумал, как… Разложим на столе, ноги врастопырку к ножкам привяжем… Это ж станок получится! Работай стахановским методом, как на конвейере, только очередь не нарушай!
— Молодец, а кошка дура.
— Причём здесь кошка?
— Да не хотел говорить, что ты дурак. А ты дурак! Ну, снасильничаем мы её. А завтра немчуры такой хай подымуть… И оторвут тебе «стахановский орган». Вот навязался на мою голову… непорочный ужас шлюх!
— Сёма, мы сколько времени уже баб не пользовали?
— С той недели, ежели забыл. Коли невтерпёж, пригласи Дуньку Кулакову для удовольствия. Умолкни и зови на совещание мозги. Ты час потерпеть можешь?
— Могу, — тяжело задумавшись, решительно мотнул головой полицай.
— Девка молодая, не спитая, малохольная. Со сладенького винца её развезёт, через час она сама перед тобой ножки раздвинет…
***
Тоня проснулась.
Жутко болела голова.
Она лежала на полу, у стены, на каком-то тюфяке. Посередине комнаты стоял стол с тем беспорядком, который остаётся после суточной попойки… О, ужас! Платье задрано выше грудей, низ живота стянула корка, как от высохшего желатина…
Тоня торопливо одёрнула платье.
За столом, уронив головы между объедков, сидя спали два полицая.
От запаха сивухи и прокисшей пищи голова закружилась, к горлу подкатила тошнота.
Под окном бубнил мужской голос:
— Вона лежить за кулемётим, а я лежу на ей. Вона задок прпподымае для обоюдного удобства, з кулемёта стреляить, не маже, и я гарно ей попав, куда надо. О це зробыли мы з ей! Ох и отстрелялись! Вина усих до одного двадцять сим чоловиков поклала, а я вставил ей, як усю жизнь ни вставлял! Прям у кулемёта! Я вставляю, а вина задок приподымае и стреляе! Я вставляю, а вина стриляе! Ой, гарна дивка! Огонь!
Тоня всё поняла.
Ужас какой…
Встала, вышла на улицу, зажмурилась от яркого солнца, прикрыла глаза рукой.
На завалинке сидели трое полицаев.
— О, лапонька проснулася! — глядя на неё глазами сытого кота, усмехнулся один. — Ты от нас не уходи. Мы тебя кормить будем… А ты у нас отрядной жинкой служи.
«Возвращаться к немцам или уходить, куда глаза глядят? — думала Тоня. — Им не понравится, что… что я так провела ночь… Хоть и не по своей воле».
Откуда-то подошёл Семён. Посмотрел с ухмылкой на мрачную девушку в помятом платье. Успокоил:
— Та ни тушуйся. Пидэмо, провожу. Ассистентарц почивае ище. Приде, скажешь, ночевала у лазарете. Ище и прибраться успеешь.
Мелкими шагами, едва двигая коленями, Тоня устремилась вслед за Семёном.
— Там ваш рассказывал, что я из пулемёта стреляла…
— А-а… Из пулемёта ты гарно стреляешь. Где научилась? В школе разведчиков? — Семён насмешливо покосился на Тоню.
— Я полевой женой у особиста была, — решила прихвастнуть Тоня. — Он научил. А что там за двадцать семь человек…
Тоня побоялась спросить о том, о чём догадывалась.
— Сегодня гансы облаву сделают, арестованных привезут. А у нас в сарае двадцать семь арестованных уже сидело. Заложники, подозреваемые, переодетые красноармейцы… Сброд, в общем. Битком набито, новых девать некуда. Вот ты их и «актировала».
До прихода Целлера Тоня успела вымыться и привести одежду в порядок. Из одежды, правда, на ней осталось только платье. Китель и нижние штанишки, скорее всего, валялись где-то в избе полицаев.
Пришёл сонный и недовольный Целлер, велел идти за ним, в канцелярию.
— Теперь ты официальное лицо: переводчица с окладом в тридцать рейхсмарок. Спать будешь на койке при канцелярии, питаться с кухни вместе с немецкими солдатами.
***
Семён сидел у дома, который служил немцам «штубой» (прим.: Schreibstube — канцелярия, управление). В одной комнате дома жил командир роты, гауптман Людвиг Буше, в другой писарь корпел над бумагами, и проводились офицерские совещания. Полицаи шрайбштубу упростили до «штубы», а потом и вовсе стали называть штабом.
Семён ждал обер-лейтенанта Шульца, ответственного за работу с полицаями. Обер-лейтенант кое-как говорил по-русски, поэтому его и назначили «ответственным за иванов». Надо было доложить, что арестованные ночью актированы — «списаны по акту», сарай для приёма заложников, пленных и прочих врагов рейха готов. А «актирование» в последнее время шло туго.
Сначала врагов рейха и заложников Семён «актировал» сам. За каждый десяток расстрелянных ему платили одну рейхсмарку. Сдельщина, так сказать. Получалось от пятидесяти до ста марок в месяц. Хорошие деньги.
Работу Семён исполнял старательно. Стрелял из пистолета, в затылок, с близкого расстояния. То, что после десятка расстрелянных не только рука с пистолетом, но лицо и грудь были в брызгах крови и мозгов, его мало волновало.
Убивал «комуняк» Семён без жалости. До войны он работал в райисполкоме. Образование позволяло расти по службе — семь классов, это тебе не выручку на базаре считать. Но подкачало происхождение: раскулаченный отец, сгинувший где-то в Сибири. Хоть сын и отрёкся от «отца-кровососа», да мало ему помогло отречение.
Какой из отца кровосос? Две лошади, две коровы в хозяйстве… Вилы, косу и лопату из рук не выпускал, чтобы семью из шести человек кормить… Да, нанимал в посевную и уборочную по два-три работника, но платил без обиды. Уходя, работники благодарно кланялись хозяину в пояс и почтительно упрашивали, чтобы взял на работу в следующий сезон.
Когда отнимали лошадей да коров, в колхоз силком гнали, сказывали — все будет! Сообща, мол, заботиться будем за скотиной. А какая забота, когда все общее? Общее, значит — чужое.
И понял Семён, что живёт он в чужой ему «рабоче-крестьянской» стране. И народ этой страны ему чужой, отнимающий кровное, мозольными руками отца и им самим заработанное. Поэтому стрелял он чужой народ легко и без жалости. Но очень уж их было много!
Одежду с убитых снимал, обувь. Тоже доход.
А потом… А потом он перестал их забывать. Каждый из убитых застревал в памяти. Застрял командир, который не хотел поворачиваться к нему спиной, который плюнул ему почти в лицо, и которого пришлось стрелять в лоб. Застрял старик, который глянул на него перед смертью, молча и укоризненно. Лучше бы он кричал и проклинал… И молодая женщина… Лучше бы её хлопцам отдали — и то польза. И пацанчик с глазами, переполненными ненавистью забитой до непонимания происходящего собаки.
Каждое утро обер-лейтенант Шульц ждал от Семёна отчёта по количеству расстрелянных. Просто количество. Просто цифры.
Расстрелянные представляются сухими цифрами до тех пор, пока у твоих ног не лежит гора воняющих кровью, мочой и дерьмом трупов, только что бывших живыми мужчин и женщин, стариков и старух, мальчиков и девочек...
Другие, работавшие на должности после него, стреляли приговорённых из автоматов. Но даже самые отъявленные в конце концов отказались и от денег, и от бесплатного барахла расстреливаемых. Хорошо, что вчера пьяная девка «помогла»: подлежащих «актированию» из «кулемёта» положила.
Подошёл обер-лейтенант Шульц.
Семён вскочил, выпятил грудь, отдал честь.
— Гутен морген (прим.: доброе утро) герр обер-лейтенант!
Герр кивнул — примерно так же, как бы он кивнул хорошо работающему станку.
— Wie geht es dir?
Семён знал, что обер-лейтенант спрашивает, как у него дела. Не у Семёна, в смысле, а в плане освобождения сарая.
— Гут, герр обер-лейтенант. Помещение для новых арестованных свободно. Только… — Семён запнулся и продолжил просительно: — Хлопцы бастуют и не хотят расстреливать…
— Das ist твой проблем, — абсолютно без эмоций ответил Шульц.
Семён увидел, что к штабу идут немец-врач и девка, которой они ночью всем взводом на славу попользовались.
— Но я нашёл постоянного кандидата на эту должность.
— Кто есть кандидат?
— Это русская девушка, которую сюда ведёт ассистентарц.
Семён кивнул в сторону приближающихся.
— Она вчера показала себя с хорошей стороны, расстреляла всю партию заключённых из пулемёта.
— Ja? — с едва заметной заинтересованностью Шульц повернулся к Целлеру, идущему в сопровождении русской.
— Tag, Zeller, — поприветствовал приближающегося сослуживца Шульц, пренебрежительно кинув взгляд на девушку в помятом платье.
— Tag, Schulz.
Немцы принялись о чём-то болтать. Семён из их болтовни не понимал ни слова. Шульц что-то спросил у девушки, она, к удивлению Семёна, ответила на немецком. Шульц вроде бы в чём-то убеждал девушку, посматривая на неё с любопытством, как на диковинку. Наконец, разговор закончился. Шульц повернулся к Семёну.
— Gut, Симеон. Freulein согласна занять вакантную должность…
***
А что? Война есть война. Одни убивают других. Мужчин и женщин, стариков и детей. Если не я, другие найдутся, думала Тоня.
Жизнь, в общем-то, наладилась. Стабильная зарплата. Бесплатная одежда и обувь. Приоделась. И в запасе одёжки, хоть каждый день меняй. Что получше, она снимала с арестантов перед «акцией». Прочее снимала с мёртвых. Приходилось, конечно, застирывать от крови и штопать дырки, но и такое годилось в обмен с населением.
С утра или вечером она проводила «акцию» — расстреливала «партию» из пулемёта. Раненых добивала из пистолета. Вечером шнапс и танцы с немцами под ихние марши. Ей выписали аусвайс, в котором было указано, что она фольксдойче. Поэтому ночевала она не в избе у полицаев, а в постелях немецких офицеров, которым теперь не грозили кары за связь с женщиной недочеловеков…
= 10 =
— Вот овраг вдоль линии обороны. Здесь он поворачивает на запад, рассекает немецкую оборону. По дну оврага ручей. Вода после дождей поднялась, но дно каменистое, твёрдое. Воды до колен, не больше. Немцы в овраг не лазают, следов нет. Здесь по краю оврага у них грунтовка. Немцы ночью, как положено, светят ракетами, а где что не нравится — «щупают» из пулемётов.
Говорков с Титовым обсуждали с вернувшимися из разведки бойцами обстановку в районе предполагаемого поиска.
— Как немцев прошли?
— Над обрывом их дозоры сидят. Склон оврага крутой, в этом месте вроде козырька — под ним и прошли. Примерно с километр за поворотом поросшая кустами глубокая расщелина наверх. По ней можно выйти к дороге. Вдоль оврага движение довольно
