желудка? Провалы в памяти, выпадение прямой кишки и матки? — с оттенком шутливости спрашивал Фокин, но вопросы были очень серьёзные. Даже если у кого тело от волнения зудит, на задание идти рисковано: вдруг, когда надо замереть, почешешься непроизвольно. У кого дрожат руки и подгибаются колени — тоже нельзя: вдруг слабину проявят там, где надо проявить силу.
— Попрыгали!
Разведчики попрыгали. Ничего не гремело, не бренчало.
— Система сигналов обычная, — подтвердил Фокин. — Проверить наличие боеприпасов, перевязочных средств.
— Письма домой все написали? — спросил Говорков. — До возвращения письма лежат у старшины. Вернётесь, распорядитесь по своему усмотрению.
И подумал: «А, не дай бог, не вернётесь, останется родным последняя весточка».
Дождь то налетал густым косяком, то сыпал мелкой водянистой пылью. Вода заливала низины, окопы и ходы сообщения. В окопах грязи по щиколотку, а то и выше. Хорошо, ежели сапоги крепкие. А коли подмётка отстала, или ботинки с обмотками на ногах, дело мокрое — всё равно, что босиком по лужам ходить.
Разведчики шли над раскисшими окопами к переднему краю. Впереди Фокин, следом старшина Семёнов с группой прикрытия, потом группа захвата. Говорков и Титов замыкающими. Они теперь не главные. Их дело — ждать в окопе дозора с группой поддержки, которая обосновалась там с вечера.
Затяжной беспрерывный дождь загнал «стрелкачей» — пехоту — в укрытия. Редкие часовые торчали в залитых водой ходах сообщений в намокших и разбухших плащ-накидках. Стояли неподвижно, то ли смотрели куда, то ли спали стоя, съёжившись и остолбенев. Тронь такого ненароком — стрельнёт куда попало, не проснувшись…
У немцев всё не как у людей: в дождь часовые стоят на деревянных настилах, как памятники на пьедесталах, над головой брезент растянут, чтоб голове и ногам было сухо.
Для разведчиков такая погодка самая благодать — в десяти шагах впереди сплошная стена дождя. К немцам хоть вплотную подбирайся — не увидят.
Разведчики шагают медленно, чтобы не оступится, не упасть, не зашуметь. На ногах глины по пуду. Половины «смертного поля» — нейтральной полосы — не успели пройти, а уже взопрели. Шли пригибаясь и останавливаясь, чтобы вслушаться в темноту. Чтобы вовремя услышать лязганье взводимого затвора и плюхнуться в грязь, спасаясь от пулемётной очереди. Каждый из разведчиков ждёт, что вот-вот зарычит «бензопила Гитлера» — машиненгевер, и пулемётная очередь, а то и две, порубят разведчиков в кровавые ошмётки… Собирай потом из грязи в мешок… Очередь гэвэра рвет человека в клочья, оплёвывает окружающих кровью, развешивает на товарищах кишки и мозги убитого… В мирные времена от такого с ума сходят.
Плащ-палатки намокли, сырость холодит плечи. Но и немцев погода не щадит. Стоят часовые немчуры в мокрых, тяжело обвисших шинелях, замёрзшие и неповоротливые. Прячут гнусные, недовольные российской погодой, физиономии под глубоко надвинутые каски, сжав синие губы, выбивая от холода челюстями дробь. Мокрые штаны липнут к ногам, студят тело. Карабин бестолковой палкой висит поперек груди. От холодной мокроты немец сжался в комок, втянул руки в рукава, старается не шевелиться, чтобы мерзко-холодная вода не текла за воротник. Голенища сапог у немцев короткие, широкие. Не дай бог оступиться — зачерпнёшь воды полные сапоги.
Мысли покинули мерзкую Россию, улетели к мягонькой, да тёпленькой фрау, к мелким любимым киндерам. Брать такую мокрую курицу для разведчиков одно удовольствие.
— С погодой нам, братцы, повезло! — шепчет старшина Семёнов, стараясь ободрить команду. А похвалить погоду надо: дойдут они до проволоки, залягут у прохода в грязь, и будут ждать возвращения товарищей, лёжа в мокроте час, два, а может и до утра.
Говорков с Титовым остаются в окопе дозора, разведчики идут дальше. Все сработались друг с другом, в деле обходятся без слов, без громких команд, всё понимают по жестам, движению головы, по тому, кто как идёт, лежит, держит оружие и многим другим, понятным разведчикам особенностям поведения.
Тихо подошли к немецкой траншее, затаились под бруствером. У Фокина, командовавшего группой захвата, кошки на душе скребли: что-то было не так. Никогда немцы не экономили осветительных ракет, а сегодня не выпустили ни одной.
Фокин напряжённо слушал темноту. Ни одного подозрительного звука. Вообще — ни звука. Ох, не к добру тишина!
По жесту Фокина группа захвата перемахнула через бруствер и замерла в траншее.
Пустая траншея пованивала немецким порошком от вшей, к которому примешивался запах то ли одеколона, то ли туалетного мыла. И — ни звука от человеческого шевеления или говора.
Может у них смена караула, поэтому окоп пуст?
Фокин жестом указал движение по траншее.
Дошли до хода сообщения, ведущего в сторону передовой. В стрелковой ячейке сидел на корточках немец. Карабин промеж ног. Голова пригнута, руки засунул в карманы. Мёртвый?
Фокин неслышно подошёл, прислушался… Сопит! Крепко уснул. Устал, наверное.
Легонько потянул за винтовку, изготовившись вышибить из немца сознание, если тот всполошится. Немец разжал колени, отпустил карабин.
Фокин тронул немца за плечо, тот недовольно проворчал что-то и отвернулся, посапывая.
Один из разведчиков ткнул немца пальцем. Не открывая глаз, немец замычал, будто упрашивая не трогать его.
Фокин жестом приказал бойцу вспрыгнуть на бруствер, тащить немца за воротник. Сам с другим напарником подхватили немца за полы шинели и взметнули тело вверх.
На одном дыхании, громко чавкая по грязи сапогами, пробежали нейтральную полосу. Чуть снизили темп, запалёно дыша, спустились в лощинку. Всё! Язык доставлен, вернулись без потерь. Можно перевести дух, расслабиться.
Поставили немца на ноги, а он подогнул колени, опустился на землю, улёгся поудобней и продолжил спать.
— Да он пьяный в лобызы, зараза! — учуял запах алкоголя Фокин. — Ладно, не будите. А то поднимет крик…
Отдышались немного, переложили немца на плащ-палатку, доставили в свой блиндаж, положили на нары досыпать.
Говорков возвратился с группой прикрытия. Вошёл в блиндаж, окинул взглядом сидящих у стола, удивился:
— А где немец?
— На нарах спит.
— Как спит…
— Да он, сволочь, пьяный на дежурстве был. До сих пор не проснулся.
— Буди. Допросить надо, пока горяченький.
С шутками и смехом разведчики принялись будить немца:
— Кончай ночевать, Ганс! Тут тебе не морг. Поднимайся, войну проспишь!
— Мы тебе похмелиться нальём!
Немец сердито ворчал, отталкивал теребившие его руки, дрыгал ногой. Наконец, зло выругался:
— Du gehst mir auf die Eier! (прим.: «Ты меня задолбал!». Дословный перевод: «Ты мне все яйца оттоптал!»).
Сел на нары, мрачно глядя под ноги. Буркнул недовольно:
— Was willst du? (прим.: «Чего надо?»)
Разведчики замерли, улыбаясь до ушей и предчувствуя редкую комедию.
Немец поднял глаза, увидел радостные физиономии русских, вяло отмахнулся, словно прогоняя дурной сон. У него был вид человека, который не может вспомнить, где находится и что тут делает:
— Gottverdammt! (прим.: «Проклятый бог!»).
Дурное сновидение не исчезало. А молча улыбающиеся рожи иванов показались немцу страшнее явившихся из преисподней чертей.
— Schе-eiße-е… (прим.: «Дерьмо»), — тихо протянул немец.
Его лицо выражало задумчивый ужас: как он сюда попал?!
— Ага! — весело подтвердил один из разведчиков. — В России такое с немцами бывает.
Разведчики покатились со смеху. Некоторые хохотали и били себя руками по ляжкам. Кто-то упал на землю и дрыгал ногами. Бойцы ржали, как жеребцы и визжали наподобие собаки, встретившей хозяина после долгой разлуки.
Один из русских придвинулся к пленному вплотную, спросил радостно, ткнув пальцем в грудь:
— Фриц? Ганс?
— Nein, Genrich!
— Генрих? Генка, по нашему! Ну, дорогой! Дай я тебя поцелую! — русский обеими руками схватил немца за уши, подвинул на себя, поцеловал в посиневшие губы и смачно сплюнул на землю: — Какую гадость приходится целовать!
Стоявшие вокруг пленного русские засмеялись. У разведчиков обычай: взявший немца целовал его.
— Хоть бы раз немку удалось в плен взять… Ох и присосался бы я к ней!
— Молодец камрад! Хорошо ты нам под руку попался!
Немец сидел, втянув голову в плечи, испуганно поглядывая на хохочущих иванов. Если он в плену, его должны бить, допрашивать. А иваны радовались, как дети. И комиссаров не видно. Наверное, это такой вид изощрённого восточного издевательства: для начала посмеются, а потом кишки выпустят. Ведь русские не оставляют пленных в живых.
Тот, что целовал и плевался, схватил немца за грудки…
«Сейчас будет бить», — уныло понял Генрих.
Но иван принудил немца сесть на лавку у стола, достал кисет, оторвал кусок газеты, скрутил козью ножку. Щелкнув зажигалкой, затянулся несколько раз, спросил:
— Раухен?
— Ja, ja! — немец достал из кармана сигареты.
Выпустив клубы махорочного дыма, солдат вынул изо рта козью ножку, откусил обслюнявленный конец и, не спрашивая, сунул цигарку немцу в рот.
— Раухен
— Vielen Dank (прим.: Премного благодарен!), — промямлил немец, удерживая цигарку зубами.
— Кури, — снисходительно разрешил солдат, забрал из рук немца пачку, угостил сигаретами стоящих рядом.
Немец затянулся русской махоркой, поперхнулся, на глазах у него выступили слезы.
— Sehr stark! — пожаловался сдавленным голосом, качнул головой.
Солдаты засмеялись.
— Штарк! Эт точно! Русская махорка крепкая, не то, что ваши опилки.
— Danke schön! Danke schön! — сипло поблагодарил немец.
— Нам с тобой повезло! Мы тебя голубчика без шороха взяли! Всё обошлось как надо! Молодец, Генка!
— Немцы до сих пор пропажи не хватились, — похвастал Фокин. — Ни пулеметной стрельбы, ни миномётов. Они даже не трёхнулись, что мы у них часового сняли.
— Да, удачно сходили. Неделю отдыха с гарантией на жизнь заработали.
— Честно заработали. У кого за плечами каждый день смерть не стоит, тот не поймет, что значит для человека неделя жизни без страха смерти.
— Можно отметить это дело, — решил Титов. — Хватов! Ты чё, старшина, службы не знаешь? Давай разведчикам по сто граммов, да по шматку сала на закусь! Нам теперь торопиться некуда. В штабе подождут. Им пленный для отчёта нужен, а не для сведений. Это жареный баран к обеду полковника вовремя должен поспеть, а пленный подождёт.
От пережитого волнения Фокин стал многословен.
— Главное, без потерь взяли.
— Давайте кружки! — Хватов встряхнул фляжку со спиртом.
— Немцу кружку дайте, — скомандовал Фокин. — Не брыкался, заслужил. Опять же, голова, небось, у немчуры болит. Хоть и враг, а жалко похмельного.
Фокин скорчил страдальческую рожу, тронул голову и спросил немца:
— Кранкен? (прим.: kranken — больной)
Немец страдальчески сморщился, безнадёжно махнул рукой.
Хватов вытащил свою кружку, налил на два пальца, протянул немцу.
Немец взял кружку, подозрительно понюхал, недоверчиво посмотрел на Хватова.
— Пей, не сумлевайся! Спиритус вини ректификати… — жестом успокоил пленного Хватов. И добавил: — Медицинский.
Вытащил из вещмешка шмат сала, завёрнутый в бумагу и тряпицу, развернул, отрезал ломтик, положил на хлеб, протянул пленному:
— Закусывай.
Разлил спирт по кружкам разведчиков, разрезал сало и хлеб.
Старшина для разведчиков ничего не жалел. У разведчиков в отряде
