палками. Стёртые ноги жгло, будто раны посыпали перцем. Ковыляние на больных ногах с трудом можно было назвать ходьбой.
Штаб располагался в полуподвале разрушенного дома.
Доложил командиру роты о прибытии и готовности продолжить службу.
— Пришёл приказ о присвоении вам звания обер-лейтенанта, поздравляю, — гауптман Буше с искренней доброжелательностью пожал Майеру руку и недовольно крякнул: — Но в штаб полка прислали рапорт о вашей ссоре в Берлине со старшим по званию, поэтому командование сочло нужным оставить вас — пока! — на должности командира взвода.
— Как сочтёте нужным, герр гауптман.
Майер щёлкнул каблуками и едва сдержался, чтобы не взвыть от боли в стёртых ногах.
— Это не я считаю, это считают в штабе полка. Надеюсь, их мнение в ближайшее время изменится в вашу пользу, — вздохнул гауптман и улыбнулся: — Погоны у вас есть?
— Так точно, герр гауптман. О присвоении звания мне сообщили ещё в Берлине.
— Идите к себе, смените погоны, а я прикажу прислать к вашей палатке пополнение. Они прибыли до дождей на машине и, я думаю, устали отдыхать. Отведите их во взвод и приступайте к службе.
— Zu Befehl! (прим.: «Слушаюсь!»)
Окопы, опоясывающие возвышенность у основания, были вырыты на заболоченной местности. Нейтральная полоса представляла собой низину, залитую водой с зелёной ряской на поверхности. Редкие чахлые кусты ивняка поникли мокрой листвой до самой воды.
Шестеро солдат из пополнения терпеливо ждали офицера у палатки.
— Achtung! — скомандовал ефрейтор, завидев вышедшего из палатки обер-лейтенанта. Солдаты моментально построились в шеренгу, как предписывал устав — Augen-rechts! Stillgestanden! (прим.: Направо-равняйсь! Смирно!).
Ефрейтор выпятил грудь, сделал шаг навстречу Майеру, приложил руку к виску:
— Herr Oberlejtenant…
Майер поморщился и прошёл мимо строя, буркнув:
— Пошли…
Стрелки переглянулись, пожали плечами, улыбнулись понимающе: обер-лейтенант возвратился из госпиталя, похоже, с приветом после контузии.
Чётко, как предписывал устав, повернулись налево, в ногу зашагали за обер-лейтенантом.
Земля после ночного дождя набухла, превратилась в густую кашу. Тёмные от грязи ручейки текли с возвышенности к болотам. При каждом шаге сапоги по щиколотку погружались в вязкое месиво.
Майер шёл, слушая ритмичное чавканье у себя за спиной. Наконец, тяжело вздохнул, остановился, повернулся лицом к стрелкам, хмуро усмехнулся, буркнул негромко:
— Стой…
Некоторое время разглядывал лица запыхавшихся солдат.
— Господа соискатели Железных крестов, вы прошли двадцать метров — и запыхались. А если придётся топать двадцать километров? Вы не на плацу, где ходят, печатая шаг. Вы на фронте, и передвигаются здесь по возможности с наименьшей затратой сил и с наибольшей безопасностью. Если нет команды идти в ногу, значит, надо идти, как удобно.
Послышался жужжаще-воющий звук пролетающего снаряда, его догнал звук выстрела.
Стрелки плюхнулись лицами в грязь. Майер стоял, не шелохнувшись, с интересом наблюдал за стрелками.
В стороне раздался взрыв.
Стрелки смущённо поднялись, принялись соскабливать грязь с лиц и с одежды, с уважением посматривая на обер-лейтенанта.
— Это русская пушка «ратш-бум», серьёзное орудие. Снаряд случайный. Может, заскучал иван-артиллерист, решил пульнуть в нашу сторону.
Майер с подчёркнутым интересом рассматривал грязных стрелков.
— На фронте команду «Ложись!» обычно не подают. Пули или снаряды летят — сами решайте, кому стоять, а кому плюхнуться мордой в грязь. За рукав никто не дёрнет. Поступили вы правильно: если не знаете, куда упадёт снаряд, лучше быть грязным, чем мёртвым. Оружие к осмотру! — скомандовал Майер тоном, к которому стрелки привыкли на учебном плацу.
Солдаты, мгновенно выполнив команду, стояли по стойке смирно, держа карабины вертикально перед собой.
— Ты молодец, — кивнул Майер стрелку с чистым карабином. — Матерям остальных командир взвода сегодня, возможно, напишет письма, что их сыновья погибли смертью храбрых, защищая рейх и фюрера.
Грязные лица солдат удивлённо вытянулись.
— То, что вам месяц назад объяснили, с какого конца из карабина пули вылетают, и за какой крючок надо дёргать, чтобы она вылетела, это хорошо. Плохо, что сейчас откуда-нибудь могут выскочить иваны, а стрелять вы не сможете, потому что затворы карабинов забиты грязью.
— Радуйся, Генрих, твоя невеста дождётся тебя и наградит ласками, — пошутил сосед солдата с чистой винтовкой.
— Можете пошутить, стрелок, — разрешил Майер. — Потому что, невеста этого солдата наградит его ласками, а твои мёртвые глаза выклюет русский ворон. Безоружным, которых иваны расстреляют, как в тире, в могиле смеяться не придётся: земля в открытый рот набьётся. Кстати, насчёт невесты и ласк… На фронте у солдата одна невеста — его винтовка. И от того, как солдат будет свою «невесту» ласкать, зависит жизнь не только самого солдата, но и его друзей… И прочие удовольствия… Пошли дальше, ходячие трупы. А чтобы не скучно было, на ходу почистите у своих «невест» интимные места. Я имею в виду дула и затворы.
Время от времени останавливаясь, чтобы облегчить сапоги от тяжеленных комьев налипшей грязи, пополнение брело в направлении первой линии.
— Быстрее бы дойти… — буркнул один из новобранцев.
— Не торопись, парень, — мрачно усмехнулся Майер. — Как только ты окажешься на передовой, твоя задница не раз будет готова испачкать твои штаны. Если ты не в курсе, сообщаю, что на передовой стреляют боевыми. Поэтому многие из вас получат ранения, а некоторые погибнут. Надежда лишь на то, что не каждая пуля иванов стремится попасть в цель. На всякий случай предупреждаю: из окопа над бруствером не подниматься, а то пуля в лоб — и сквозняк мозгам обеспечен. А не прислушаетесь к моему совету — не упрекайте за преждевременную смерть.
***
В полнолуние ночи светлые, видно, как туман парит над серебрящейся от влаги травой. В мертвенном свете нейтральная полоса просматривается до самых русских окопов и представляется сценой, на которой спектакль играют привидения. Качающиеся на ветру кусты кажутся фигурами приближающихся врагов.
Где-то рыкнул «гэвэр». Русские пулеметы продолбили в ответ коротко и сухо. Трассеры перечеркнули чёрное небо. Вдалеке глухо рванула граната.
Ощущение постоянной опасности выматывает душу. Ночной холод сковывает тело, усталость заставляет прислониться к стенке окопа и прикрыть глаза.
До русских окопов всего триста метров по болотистой поляне. Близкий противник воспринимается затаившимся диким зверем, который может напасть в любой момент.
Перед рассветом опасность нападения возрастает. Крики деревенских петухов на стороне противника кажутся условными сигналами русских разведчиков, призывающими к нападению, и заставляют нервничать.
Рассвет воспринимается как освобождение от страшной действительности.
***
Продрогшая луна подглядывает в дырки драного покрывала облаков, которое тащит по небу холодный ветер.
Облака густеют, замазывают небо сплошной серой краской. И вот уже моросит нудный нескончаемый дождь.
По стенкам окопов текут ручейки, заливают дно по щиколотки, а то и выше. Деревянные настилы всплывают. Оружие ржавеет. Ржавеют солдатские души.
Промозглый ветер треплет полы намокших шинелей. Сырой холод леденит тело. Солдаты прячут кисти рук в рукава, поднимают воротники, втягивают головы в плечи, тоскливо глядят в никуда. Настроение соответствует мрачной погоде.
В бункер через узкое отверстие, завешенное брезентом, на четвереньках вползает любитель женщин Хольц, ворчит с вздохом облегчения:
— Слава богу, отдежурил.
Пугливый язычок пламени гинденбурговой лампы (прим.: парафиновой плошки) едва освещает почерневшую от дождя шинель и разбухшие сапоги с налипшей на них глиной и травой. Присев на край нар, Хольц счищает ножом грязь со штанов и сапог.
Пустая бочка в углу бункера, заменяющая печку, раскалёна докрасна. Ночью печь топится постоянно, лежащим на нарах даже жарко. Но опущенные вниз ноги мёрзнут от холодной сырости. Воздух в бункере тяжёлый и спёртый: печь топят сырыми дровами и она нещадно дымит. К тому же в ограниченном пространстве собрались потные мужчины, не мывшиеся много недель, по причине плохого питания страдающие вздутием кишечников.
С потолка всё время капает. Не помогают даже палатки, которыми старик Франк и Профессор накрыли блиндаж снаружи.
Постели на нарах мокрые и грязные. Нет возможности менять одежду, носки и портянки, сушить сапоги. От постоянной влажности и холода простуженных солдат мучает кашель.
Старих Франк лежит одетым, прижавшись спиной к спине Бауэра, накрывшись одним на двоих шерстяным одеялом… Комья глины сыплются ему на голову при каждом взрыве.
Хольц жуёт волглый заплесневелый хлеб с консервированным мясом… С питанием проблемы: машины снабжения затерялись далеко в тылу, увязнув в грязи — их не могут вытянуть даже танки.
— Господи, я так устал, что не могу думать даже о женщинах, — бормочет любитель женщин Хольц. И добавляет со вздохом: — Поскорее бы закончилась эта дурацкая затея! Всё тело ломит, как у столетнего старика перед бурей.
Помолчав, крутит головой и удивляется:
— А совсем недавно я был молод, весел, удачлив и не скрывал этого… Где обломки моего погибшего благополучия?
***
Днем в бункере холодно из-за невозможности топить печь — по печным дымам иваны бьют из миномётов. Пахнет плесенью, сырыми сапогами, тухлыми носками и портянками. Солдаты чистят оружие, пытаются дремать в выстывшем бункере, скрючившись во влажной одежде.
В связи с непроходимостью русских дорог, «кухонные буйволы» и «гуляшканоне» затерялись в тылу. Постоянно голодные солдаты бродили по деревенским огородам в поисках картошки и капусты. Капусту ели сырой, картошку варили и жарили на кострах.
Солдаты ходили неумытые и небритые, потому что чистой воды нет, а водой из болот не пользовались, опасаясь инфекции.
Время от времени щёлкали винтовочные выстрелы, пули впивались в бруствер, с визгом рикошетили и улетали с жужжанием, хлюпаньем, бормотаньем. Русские снайперы почти ежедневно кого-нибудь убивали или тяжело ранили.
Свистели, шуршали и жужжали мины и снаряды, взрывались в деревне, где располагался штаб роты.
Изредка мины попадали в окопы, расшвыривали мозги, кишки и ошмётки плоти. Когда обстрел заканчивался, останки убитого вместе с землёй сгребали в кучу, грузили лопатой в плащ-палатку и закапывали узел в ближайшей воронке.
В окопе солдат должен чувствовать себя в безопасности. Но о какой безопасности может идти речь, если видишь разбросанные по земле человеческие внутренности?
А, в общем, к смерти привыкли, как к повседневности фронтовой жизни. Казалось, война была всегда.
***
Майер вновь привыкал к окопной жизни. Он чувствовал себя умиротворённо. Кустарники с жёлтыми и красными листьями, болотистые поляны и холмы с небольшими рощицами, уходящие в неведомые, скрытые туманами и мелкой изморосью дали — русские пасторали грустной красотой навевали идиллическое настроение и в некоторой степени даже любовь к русской земле. Собственные печали и радости казались Майеру естественными. Сдержанная красота русских
