как старик с помощью пилы, долота и топора мастерил дверь: пазы, стыки, всё без единого гвоздя! И всё надёжно. Русским не нужны гвозди или кирпичи, они всё мастерят с помощью топора и пилы. А деревьев в окружающих лесах немерено. Умение русских делать из дерева всё, что угодно, поражает.
Над разрушенным городом возвышались зеленые купола белых церквей. Как всё это совместить? Малокультурные, сумбурные, непостижимые, но умелые, изобретательные и мастеровые люди…
Прошли пару кварталов, устали. После госпиталей далеко не расходишься.
Остановились рядом с солдатом, курившим у невысокого забора.
При приближении офицеров солдат спрятал сигарету в кулак, вытянулся по стойке «смирно», козырнул.
За забором в полисаднике мальчик лет двенадцати ровнял лопатой и утаптывал ногой свежевскопанную землю.
— Что делает маленький иван? — спросил гауптман у солдата, закуривая и угощая сигаретой солдата.
— Благодарю, герр гауптман.
Солдат взял сигарету, спрятал её за ухо и показал свой окурок.
— Он похоронил здесь свою мать, герр гауптман.
Солдат укоризненно покачал головой.
— Разве так хоронят матерей? Ни креста, ни камня…
Мальчик утрамбовывал ногой землю молча, без слез, с окаменевшим лицом.
Дикая страна, подумал Майер. Маленькие дети хоронят родителей. Хоронят без слёз. Хоронят не на кладбище, без соблюдения этических норм. В этой стране нарушен естественный порядок вещей. Можно ли здесь наладить цивилизованный порядок? Новый порядок, о котором говорит фюрер?
Офицеры шли по улице с четырёх-пятиэтажными зданиями. Возможно, это была одна из центральных улиц. Разрушенных зданий здесь было меньше.
На выщербленной пулями и осколками стене объявление на русском и немецком языках: «Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит их продуктами, или чем-либо поможет — карается смертной казнью через повешение. Это постановление имеет силу также для женщин и детей».
Через пару домов ещё одно: «Если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, например, полотна железной дороги, проводов и т.д., то виновные в назидание другим будут повешены на месте преступления. Если виновных не удастся обнаружить, будут повешены заложники. Если диверсия повторится, будет повешено двойное число заложников».
Ещё через два квартала на углу двух улиц от телеграфного столба к полуразрушенному зданию переброшена перекладина, на которой висели окаменевшие трупы двух голых по пояс девушек. Головы набок, синие языки, ноги в высохших потёках… На руках, ногах, лицах, на телах чёрные пятна кровоподтёков и засохшие раны.
На деревьях, на фонарных столбах, на балконах домов болтались тела повешенных в разодранных лохмотьях, со свернутыми набок головами, с выпавшими чёрными языками. Сине-серые лица с остекленевшими глазами. Таблички на шеях повешенных поясняли вину казненных перед новой властью: «Шпион». «За содействие партизанам». «Коммунист». «Жид».
— Виселицы стали непременной частью оккупационного пейзажа, — вздохнул гауптман. — Немецкий порядок в дикой стране можно навести только жёстким принуждением.
Наконец, офицеры увидели четырёхэтажное здание, у парадного входа которого сидели, стояли и гуляли солдаты и офицеры.
В фойе какой-то офицер музицировал на рояле. Двое у окна играли в шахматы. Офицер на диване перебирал газеты и журналы.
Репродуктор над входом с лёгким потрескиванием передавал военную сводку.
«В центральной части Восточного фронта группой армий под командованием генерала фон Бока доведена до победоносного завершения великая битва за Смоленск, — торжественно извещал диктор. — Врагу нанесен огромный урон в живой силе и технике… Триста десять тысяч пленных… Захвачено три тысячи двести пять единиц бронетанковой техники, три тысячи сто двадцать артиллерийских орудий… Люфтваффе под командованием Кессельринга уничтожили тысячу восемьдесят девять русских самолетов… Решительный прорыв сильно укрепленной сталинской линии обороны… Эта победа — убедительное доказательство превосходства немецких генералов, инициативности командиров подразделений и выдающейся отваги и стойкости наших солдат… О близком падении Москвы можно говорить с полной уверенностью».
— Ну вот, а кто-то говорил, что русские начинают воевать от Смоленска, — улыбнулся гауптман, кивая на репродуктор.
— Невероятно… — восхитился обер-лейтенант Ланге. — Мы прошли две трети расстояния до Москвы. Теперь Советы наверняка откатятся до самого Кремля. Это несомненный триумф Адольфа Гитлера. Мы должны признать его гений и приветствовать, как ниспровергателя коммунизма. Как вы считаете, герр гауптман, будем мы в Москве в следующем месяце?
— Возможно, — сдержанно отозвался Краузе. — От Смоленска до Москвы прекрасное шоссе. Мы можем быть в Москве в следующем месяце. Когда мы возьмем Москву, у нас в руках окажется сердце России… — задумчиво проговорил он. — А это, несомненно, конец войны…
***
Вновь прибывших разместили в шестиместном номере на втором этаже, в котором уже был постоялец.
— Обер-лейтенант Браун, — представился старожил.
— Есть в городе заведения, где можно отдохнуть? — бодро спросил гауптман Краузе, изображая демократичного любителя заведений.
— Театр, цирк, кинотеатры, парк культуры… — перечислил обер-лейтенант и закончил со смехом: — разрушены! Но, meine Herren, есть несколько публичных домов для солдат и офицеров.
— Несколько? — удивился обер-лейтенант Ланге. — Откуда столько немок?
— Фольксдойче из местных, — хитро улыбнулся Браун. — Ну… Никто их до третьего колена, конечно, не проверял… И до первого тоже. Но выше колен у них есть всё для нашего удовольствия… Один из борделей, meine Herren, только представьте себе, разместили в синагоне!
***
Посетить бордель обер-лейтенант Ланге не успел, офицеры получили назначения в этот же день. Вечером вместе с пополнением их загрузили в товарные вагоны, полночи состав куда-то ехал, где-то в кромешной тьме их выгрузили. Не видно было, поле это или лес, есть кто по соседству, или местность безлюдная. Едва поставили палатки — одну на троих — как по брезенту забарабанил дождь. Майер чувствовал себя в уютной безопасности, слушал ленивые разговоры соседей.
Утро было серым и дождливым. Закусили сухими пайками. Поступила команда к построению. Колонна отправилась в дальнейший путь.
Майер быстро устал. «Wolf» (прим.: «волк» — ранец) грыз лямками плечи. Несмотря на то, что одежда промокла под дождём, Майера мучила жажда. Вода во фляжке быстро кончилась. Майер замёрз и чувствовал, что кровь в жилах перестала циркулировать, от усталости его шатало. Оказывается, выздороветь после ранения не значило стать здоровым. Два с лишним месяца беззаботной и расслабленной жизни лишили его выносливости.
Шли весь день. Поздно ночью объявили привал. В темноте, под дождём раскинули палатки, легли спать. Даже скинув сырое обмундирование и укрывшись походным одеялом, Майер долго не мог согреться и заснуть.
Холодное после дождя утро порадовало солнцем. Мышцы ныли, словно побитые. Майер нехотя жевал хлеб, намазанный консервированным паштетом.
Колонна снова на марше.
Солнце быстро согрело воздух и начало жарить. Вода во фляжке кончилась, жажда стала невыносимой. Вчерашний дождь и холод вспоминались, как благо.
Дорога высохла, и вот уже дорожная пыль красила сапоги в серый цвет. Иногда в сознание прорывались приятный аромат лугов и запах сена, иногда становилось противно от чада горящих изб, к которому примешивалась вонь подгоревшего мяса.
Сильный ветер дул в лицо. Он был бы приятным, если бы не был горячим.
Майер пытался заглушить усталость и боль, воспоминаниями о хорошем. Но единственно хорошими в его жизни были встречи с Гретой до войны, и это единственное было вычеркнуто, осталась неутихаемая боль в душе. И в теле.
Метрах в четырёхстах вдоль ручья, параллельно движению колонны, шёл пожилой — судя по походке и сутулости — мужчина в гражданской одежде.
— Партизан! — воскликнул кто-то восторженно.
Вряд ли он партизан, подумал Майер. У него нет оружия, он не боится солдат вермахта, не убегает и не пытается спрятаться. Старый иван идёт по житейским делам.
По движущейся цели открыли стрельбу. Из спортивного интереса.
Иван, не обращая внимания на свистящие вокруг него пули, продолжал идти.
Майера озлобило безразличие, с которым русский шагал, презрев стрельбу немцев. Но вот русский, словно споткнулся… Упал. И снова встал, чтобы продолжить самоубийственное движение. Удивлённо и недовольно воскликнув, «спортсмены» продолжили стрельбу. Непонятный русский. Иван не осознаёт опасности? Вряд ли. Или он не дорожит жизнью? Может быть. Неужели ему не хочется домой, к своим? Наверное, хочется. Он нужен дома в такие тяжёлые времена. Что тогда? Скорее всего, он своим поведением выказывает презрение к людям, захватившим его землю.
Стрелкам русский надоел, огонь смолк. Пожилой крестьянин, выпрямившись, гордо шёл по своей земле.
На околице крохотной деревеньки у родника остановились на короткий отдых. Родник был отделан камнем в виде чаши, из которой крестьяне, видимо, вёдрами черпали воду. Долго пили. Напившись, заполнили фляжки водой. Потом смывали с лиц грязь. Кому хватило места, погрузили босые ноги в чашу, чтобы охладить кровь. Кто-то разделся и искупался в чаше. Потом отползли в тень кустов, давая отдых измученным, покрытым волдырями ногам.
«В источнике, из которого пьют, ноги не моют», — подумал Майер.
И снова в дорогу.
Майер шёл из последних сил. Выпитая в большом количестве холодная вода лежала в животе тяжёлым булыжником и вызывала тошноту. Время от времени кто-то падал на дорогу. Блевал, приподнявшись на четвереньки. Ему помогали встать, колонна брела дальше.
Наконец, пришли в назначенную деревню.
Майер опустился на дорогу, едва услышав команду разойтись. Вместо мышц — неспособный к напряжению фарш. Из последних сил перекатился в уличную канаву, чтобы не мешать движению транспорта. Сердце трепыхалось часто и слабо. Тело парализовала болезненная слабость, сознание накрыл непроглядный туман, действительность скрылась от глаз и ушей.
Как его тащили в палатку, Майер не чувствовал.
Очнулся оттого, что кто-то энергично стягивал с него сапоги и срывал носки вместе с приклеившейся к ним кожей. Ротный санитар ножницами срезал со стоп лоскуты отмершей кожи и немилосердно залил раны обжигающим пахучим раствором. Растёртые поверхности бёдер и промежности Майер смазал какой-то мазью сам.
Когда на следующее утро Майер попытался встать, он едва не упал. Покрытые свежими ранами стопы горели огнём. Горела растёртая промежность. Невыносимо болела поясница.
Очень осторожно натянул свежие носки, с большим трудом запихал ноги в заскорузнувшие за ночь сапоги, едва добрёл до полевой кухни. На завтрак получил горячий «негритянский пот» и шмальцброт (прим.: эрзац-кофе и хлеб с салом).
***
Деревня на небольшой возвышенности в окружении редкого леса была частично разрушена, а по большей части сожжена. Воздух пропитал смрад пепелищ.
Майер вышел из палатки и отправился в штаб.
Вышел — громко сказано. Тело болело, будто его избили
